На пороге я увидела Кара и сразу его пожалела. Лицо у него было такое, что я побоялась спросить, что стряслось.
– Ты постой тут, я сейчас переоденусь и выйду, – сказала я и пошла собираться.
Надела желто-розовый наряд, в котором посещаю вечерние празднества по случаю Рамазана, пиршества в богатых домах и длинные свадебные церемонии, взяла праздничный узел и сказала бедняге Несиму, что поем, когда вернусь.
Над трубами домов нашего еврейского квартала курился слабенький дымок, как над кастрюлей бедняка. Когда мы с Кара дошли до угла улицы, я сказала:
– Говорят, прежний муж Шекюре вернулся с войны.
Кара молчал, пока мы не вышли из квартала. Его лицо в сумерках было совершенно пепельным.
– Где они? – наконец спросил он.
Я поняла, что Шекюре и дети ушли из дома покойного Эниште.
– Они в своем доме, – предположила я и сразу поняла, как ранили Кара мои слова, ведь я имела в виду предыдущий дом Шекюре. Чтобы немного обнадежить его, я прибавила: – Скорее всего.
– Ты сама видела этого якобы вернувшегося мужа? – спросил Кара, взглянув мне в глаза.
– Нет, ни его не видела, ни как Шекюре с детьми ушли из дома.
– Откуда же ты узнала, что они ушли?
– Поняла по твоему лицу.
– Расскажи мне все, что знаешь, – решительно потребовал Кара.
Но мне никогда нельзя рассказывать все, что знаю, иначе я не была бы той самой Эстер, которая сумела выдать замуж стольких мечтательных девушек и с легким сердцем стучится в дверь любого несчастливого дома. Впрочем, Кара был сейчас не в том состоянии, чтобы это понять.
– Хасан, деверь Шекюре, пробрался в ваш дом, – начала я и заметила, как он обрадовался при слове «ваш», – и сказал Шевкету, что его отец вот-вот вернется с войны, что после обеда он уже будет дома и очень опечалится, не увидев жены и детей. Шевкет передал это известие Шекюре, но та повела себя осторожно и стала тянуть с решением. После обеда Шевкет сбежал к дяде Хасану и деду.
– Откуда ты все это знаешь?
– Разве Шекюре не рассказывала тебе, что последние два года Хасан из кожи вон лез, только бы вернуть ее в свой дом? Одно время он передавал ей через меня письма.
– Шекюре отвечала на них?
– Я знакома с самыми разными женщинами, живущими в Стамбуле, – гордо заявила я, – но не знаю ни одной, которая была бы так предана своему дому и мужу, так дорожила бы своей честью, как Шекюре.
– Однако теперь ее муж – я.
В голосе Кара звучало сомнение неуверенного в себе мужчины – такая тоска от него берет! Какое бы решение ни приняла Шекюре, она все равно разобьет чье-нибудь сердце.
– Хасан написал Шекюре, что Шевкет вернулся в свой настоящий дом, чтобы ждать отца, что он был очень несчастен, живя под одной крышей с новым, незаконным мужем матери, и назад не вернется. Записку отнесла я.
– И что сделала Шекюре?
– Всю ночь вместе с бедняжкой Орханом ждала тебя.
– А Хайрийе?
– Хайрийе годами выискивала возможность насолить Шекюре. Поэтому и спала с покойным Эниште. Узнав, что Шекюре провела ночь одна, дрожа от страха перед убийцей и призраками, Хасан отправил ей еще одну записку, снова через меня.
– Что он написал?
– Хвала Аллаху, бедная Эстер грамоте не обучена, но когда гневливые господа или раздражительные отцы юных дев задают ей такие вопросы, она отвечает: «Я не могу прочитать письмо, зато могу понять, о чем оно, по лицу той, кто его читает».
– И что же ты поняла по лицу Шекюре?
– Что она попала в безвыходное положение.
Мы долгое время шли молча. Я смотрела по сторонам. Вот на крыше маленькой греческой церкви сидит сова, ожидая наступления ночи. Вот сопливые дети смеются над моей одеждой и узлом. Вот, почесываясь, выходит на улицу с поросшего кипарисами кладбища шелудивый пес, довольный, что близится ночь.
– Не беги! – пропыхтела я. – Не могу так быстро взбираться на эти склоны, да еще с узлом. Куда ты меня ведешь?
– Прежде чем ты покажешь мне дом Хасана, я отведу тебя к благородным молодым людям, которые облегчат твой узел: купят для своих тайных возлюбленных платки с цветочным узором, шелковые пояса и расшитые серебром кошельки.
Это, конечно, было хорошо, что Кара сохранял способность шутить, но я сразу смекнула, что шутил он лишь отчасти.
– Если ты соберешь вооруженный отряд, я тебе дороги к Хасану не укажу. Я страсть как боюсь драк и потасовок.
– Поведешь себя, как всегда, умно – ничего подобного не будет.
Мы миновали Аксарай и вышли на дорогу, ведущую на окраину, к огородам Ланги. Снова поднявшись по склону, мы попали в квартал, знававший лучшие времена. Кара вошел в открытую, несмотря на позднее время, цирюльню. Я смотрела, как он разговаривает с бреющим его цирюльником, которому светил свечой мальчик с красивыми руками. Вскоре мы отправились в путь уже в сопровождении цирюльника и его симпатичного подмастерья, а в Аксарае к нам примкнули еще двое. В руках у наших спутников были сабли и топоры. В одном из темных переулков Шехзадебаши к нам присоединился ученик медресе – сабля в руке у этого юноши выглядела довольно нелепо.
– Неужели вы собираетесь посреди бела дня напасть на дом? – спросила я.
– Какой такой белый день? Ночь на дворе! – усмехнулся Кара, очень довольный своей шуткой.
– Не будь таким самоуверенным: мол, собрал вооруженный отряд – и готово дело. Как бы янычары ваше войско не заметили!
– Никто нас не заметит.
– Вчера сторонники эрзурумского проповедника напали сначала на мейхане[118], а потом на текке дервишей-джеррахи в Сагыркапы и всех, кого там нашли, избили. Один старик, получивший дубиной по голове, умер. В темноте вас могут принять за тех негодяев.
– Насколько мне известно, ты ходила в дом покойного Зарифа-эфенди, разговаривала с его вдовой, да благословит ее Аллах, увидела у нее расплывшийся от воды рисунок и сообщила о нем Шекюре. Скажи, насколько тесно Зариф-эфенди был связан со сторонниками эрзурумца?
– Если я немного и порасспрашивала хозяйку того дома, то только потому, что думала, не поможет ли это чем-нибудь моей бедняжке Шекюре. На самом деле я туда пришла, чтобы показать новые ткани, что привезли на корабле из Голландии. Разве годится мой бедный еврейский ум, чтобы разбираться в ваших распрях? Я ничего не понимаю ни в шариате, ни в государственных делах.
– Ты очень умная женщина, Эстер-ханым.
– Коли так, послушай, что я тебе скажу: люди эрзурумца с каждым днем будут яриться все больше, много бед натворят, берегитесь их!
Когда мы вышли на улицу, где жил Хасан, мое сердце от страха забилось быстрее. Голые влажные ветви каштанов и шелковиц блестели в тусклом свете месяца. Поднятый джиннами и призраками ветер, что трепал кружева на моем узле и свистел в ветвях, донес наш запах до всех окрестных собак. Когда они начали выползать из своих укрытий и лаять на нас, я показала Кара дом Хасана. Мы немного постояли, молча глядя на темные ставни и крышу. Затем Кара расставил своих людей: в огороде, по обе стороны калитки и за фиговым деревом.
– На том углу, – подсказала я, – сидит мерзкий нищий-татарин. Слепой, а лучше старосты знает, что на улице делается, кто приходит, кто уходит. То и дело ублажает сам себя, словно бесстыдная обезьяна в султанском зверинце. Дай ему несколько акче, и он тебе все расскажет, только руки его грязной не касайся.
Издалека я наблюдала, как Кара дал татарину деньги, а затем приставил к его горлу саблю. Что случилось потом, я не поняла, только смотрю: а подмастерье цирюльника (мне-то казалось, он следит за домом) бьет татарина обухом топора. Я подумала, что он ударит пару раз и успокоится, но татарин жалобно завыл, и я побежала их разнимать, пока нищего не убили.
– Он обругал мою мать! – оправдывался подмастерье.
– Говорит, что Хасана дома нет, – сказал Кара. – Вот только можно ли ему верить? – Он быстро настрочил на листе бумаги записку и протянул ее мне: – Отдашь Хасану, а если его и в самом деле нет – его отцу.
– Шекюре ты ничего не написал?
– Если я отправлю ей особое письмо, это еще больше разозлит хозяев дома. Скажи ей, что я нашел убийцу Эниште.
– Правда?
– Твое дело – сказать.
Татарин все скулил. Я велела ему заткнуться и прибавила:
– Не забывай, как я тебе помогла! – понимая, что просто тяну время, опасаясь идти в дом.
И зачем только я впуталась в это дело? Два года назад в квартале Эдирнекапы одну торговку, которая, как и я, ходила по домам с узлом, убили, предварительно отрезав ей уши, только за то, что она пообещала одному человеку устроить его свадьбу с девушкой, на которую он положил глаз, а ту выдали за другого. Бабушка говорила мне, что турки часто убивают людей ни за что ни про что. Перед глазами стояла миска с чечевичной похлебкой. Мой милый Несим сейчас, должно быть, ужинает… Но как бы ни хотелось мне улизнуть, я пошла к дому, ведь, скорее всего, я увижу там Шекюре. Меня разбирало любопытство.
– Шелковые ткани из Китая для праздничной одежды! – заорала я, подойдя к двери.
Оранжевый свет, пробивавшийся сквозь щелку в ставнях, дрогнул. Потом открылась дверь, и отец Хасана вежливо, как всегда, пригласил меня войти. Внутри было жарко натоплено, как в богатых домах. Шекюре и дети при свете лампы сидели за столом. Когда я вошла, моя красавица встала.
– Шекюре, – сказала я, – пришел твой муж.
– Который?
– Новый. Привел вооруженных людей, они окружили дом и готовы сразиться с Хасаном.
– Хасана нет дома, – сообщил вежливый свекор.
– Ну и замечательно. Прочитай-ка вот это. – И я протянула ему записку, словно горделивый посол, сообщающий врагам султана его безжалостную волю.
Пока вежливый свекор читал письмо, Шекюре предложила мне:
– Садись, Эстер, поешь чечевичной похлебки – согреешься.
– Не люблю чечевицу, – буркнула я сначала: не понравилось мне, как по-хозяйски, будто уже совсем освоилась, держит она себя в этом доме. Однако потом я поняла, что она хочет поговорить со мной наедине, взяла ложку и пошла за ней.