После третьего путешествия он исчез, и мы увиделись только через несколько сот лет, но ранее у нас состоялся разговор, надолго оставшийся в моей памяти.
Однажды тихой ночью в сотне лиг от побережья Крита я принялся рассказывать ему о Софии. Вспомнил о первой роковой встрече и поведал Бену обо всех последующих. Не могу описать волнение, которое испытывал при общении с человеком, похожим на меня, — ведь с большинством людей я почти не делился своими переживаниями. Не заботясь об объяснениях и оправданиях, я перескакивал с одного места своей долгой истории на другое. Чувствовал себя пианистом, который был вынужден играть на немногих белых клавишах в середине, но которому наконец разрешили пробегать пальцами по всей клавиатуре.
Я окончил рассказ нашей недавней встречей в маленьком домике Софии у подножия утеса в Центральной Анатолии, когда я был ребенком. Однако Бен постоянно возвращался к той части моей саги, где упоминался Иоаким. Он снова и снова просил меня повторить ее.
Мне это порядком надоело. Хотелось говорить о Софии, а не о брате. Но Бен требовал все детали моей истории, начиная с вражды в моей первой жизни и заставляя меня вспоминать каждую подробность моей смерти от удара кинжалом, последовавшей через две сотни лет. Он закрывал глаза, словно видя все это воочию.
— Слава богу, все кончено, — сказал я наконец. — Нет никакой причины снова о нем думать.
Для людей вроде нас жизнь очень долгая. Такая долгая, что трагедии забываются. В то время я думал именно так.
Бен согнулся, охватив лоб руками. Мне показалось странным, что он раскачивается из стороны в сторону. Я знал, что он способен искренне сопереживать ближнему, но это было уж чересчур.
— Бен, все не так плохо. Это ведь одна жизнь из многих. Мы идем вперед. Прощаем и забываем. По крайней мере, я прощаю, а он забывает.
Бен поднял голову и внимательно посмотрел на меня. Я привык к его особенному взгляду, но в тот раз взгляд был омрачен чем-то таким, чего я прежде не замечал.
— Ты считаешь, он забудет?
— Что?
— Я верю, что ты его прощаешь, но ты уверен, что он забудет?
— Уверен, что он давным-давно умер, — поспешно произнес я. — Его нет в живых по крайней мере лет сто. В новой жизни я с ним пока не сталкивался, но, полагаю, в будущем меня ожидает подобная неприятность.
Я надеялся, что мой несерьезный тон прогонит с лица Бена тревожное выражение, однако этого не произошло. Мне становилось не по себе.
— Что ты имеешь в виду? — спросил я.
— Ты уверен, что он забудет?
— Все забывают! — воскликнул я.
— Нет.
— Не ты или я, но все прочие. — Я пристально всматривался в Бена, тщетно пытаясь уловить в его взгляде прежнюю жизнерадостность. — Тебе что-нибудь известно? — с нетерпением и досадой спросил я.
— Не знаю, но думаю, — медленно промолвил Бен. — Я думаю о нем, и мне кажется, он не способен забыть или простить.
— Почему? Иоаким не проявлял никаких признаков этого. Он жил, как человек без истории, — возразил я. — Память встречается редко, не так ли? Почти за пятьсот лет ты — единственный человек с памятью из тех, кого я встречал. А ты, совсем его не знающий, считаешь, что она у него есть?
Мне хотелось, чтобы Бен рассердился, но он оставался спокойным. Я надеялся, что он поспорит со мной, но он этого не делал.
— Ты думаешь, кто-нибудь знает, что ты обладаешь памятью? — спросил он. — Полагаешь, твой брат знает про тебя?
Я замер, охваченный ужасом. Иоаким имел отношение к катастрофическим событиям моей первой жизни. Если я способен восстановить в памяти эпизоды того времени, то почему он не может? Я молчал. Спорить с Беном я не мог. Не хотелось размышлять о том, что это означало для меня и Софии, где бы она ни находилась.
— Надеюсь, я ошибаюсь, — произнес Бен с сочувствием. — Но он помнит.
На протяжении многих лет я часто надеялся, что Бен окажется не прав. Но, к несчастью, он никогда не ошибается.
Думая о том периоде, когда служил моряком, я часто вспоминаю одного пса по кличке Нестор, которого знал когда-то в Венеции. Это был бродячий пес, дворняга, и я, бывало, кормил его, приплыв из путешествия. Пес был очень умным. Сколько бы времени я ни отсутствовал, он всегда встречал мой корабль и приветствовал меня. Однажды мы взяли Нестора на борт, чтобы он уничтожил крыс во время перехода к двум испанским портам, где свирепствовала чума. Он великолепно справился с заданием. Я по-настоящему любил эту собаку.
Вероятно, он прожил необыкновенно долгую собачью жизнь, потому что, когда я, умерев, родился снова, в том же самом городе, я в возрасте шести или семи лет отправился в доки поискать старых друзей. И нашел я там только Нестора. Он был старым и хромым, но я знал, что это он. И, что удивительно, он тоже меня узнал. Обнюхав меня, он принялся так истово вилять хвостом, что казалось, хвост вот-вот оторвется. Нестор лизал меня, играл со мной, выпрашивал лакомство точно так, как делал раньше. Это был один из самых счастливых эпизодов моей долгой жизни. Я чувствовал себя маленьким Одиссеем, о котором наконец кто-то вспомнил.
Иногда я ловлю себя на мысли о том, как мне хотелось бы, чтобы собаки жили столько же, сколько и люди. Тогда моя жизнь стала бы не такой одинокой. Однако вскоре Нестор умер. Подрастая в той своей жизни, я часто ходил в доки в надежде увидеть Нестора в его новом теле, как молодого пса. Но мне так и не удалось распознать его. Теперь я понимаю, что собаки, как большинство животных, не имеют индивидуальных душ. Они обладают групповой душой. Хорошей иллюстрацией к этой идее могут служить пчелы и муравьи. Они несут с собой мудрость своего вида — привилегия, которой мы не обладаем. Но из-за этого их бывает почти невозможно распознать в последующих воплощениях.
Иногда я думаю, и, вероятно, Карл Юнг согласился бы со мной, что древние люди типа австралопитеков или неандертальцев действительно имели нечто вроде групповой души. Полагаю, истинное возвышение человека, тот момент, когда человеческие существа безвозвратно отделились от человекообразных обезьян и подобных им созданий, наступил с появлением первой индивидуальной души. И от этого произошли большие несчастья.
Дэниел выполнил свой план лишь наполовину, но продолжал продвигать его. Он боялся увидеть ее и одновременно надеялся на это. Человек живет надеждой и стремится избавиться от страха, а у него то и другое часто смешивалось воедино.
С тех пор как Дэниел увидел Иоакима по телевидению, он непрестанно думал о Софии. Разумеется, он всегда о ней думал, но теперь беспокоился о ее безопасности. Последние два года издали следил за ней, будучи прекрасно осведомленным о ее местоположении, но оттягивая повторный подход к ней из-за опасения подобраться слишком близко и навредить еще больше. Теперь ему понадобилось убедиться, что с ней все в порядке. Одним из его худших опасений было то, что Иоаким каким-то образом разыщет Софию и причинит ей зло. Другое его опасение заключалось в том, что Иоаким найдет Дэниела и тот невольно приведет к ней Иоакима. Он разрывался между желанием защитить ее и боязнью, что его присутствие поставит Софию под удар.
Казалось, жестокость Иоакима приводила к определенным ограничениям. Он обладал разновидностью памяти в сочетании с чрезвычайно злобной натурой, но не умел распознавать душу в разных телесных воплощениях. «Он не способен заглядывать в душу людей», — говорил Бен. Но жестокость Иоакима, кроме того, давала ему преимущества — к примеру, похищение тел, — и у Дэниела возникало тревожное чувство, что со временем Иоаким накапливает эти преимущества.
Дэниел поставил машину у больницы и с восхищением направился по лужайке к ротонде. По стандартам этой страны место было старым и носило печать выдающегося ума. Он хотел бы жить в Новом Свете во времена Томаса Джефферсона. Это был один из его любимых периодов истории, но он в ту эпоху вел странную короткую жизнь в Дании. Его жизни по большей части предполагали всеобъемлющую логичность и некий определимый знак воли, но иногда Дэниел оказывался среди чужаков в таком месте, как Дания.
Он читал и изучал работы Джефферсона. В 1961 году ему даже показалось, будто он узнал этого человека во время «рейса свободы» в Оксфорд, штат Миссисипи. Дэниел купил у него в придорожном киоске чай со льдом и пакет персиков. Мужчина представился как Ноа. Старый и утомленный, он, по его словам, работал на той же земле, где дед был когда-то рабом, а отец — издольщиком. Дэниел не мог с уверенностью сказать, что это Джефферсон, поскольку никогда лично не видел великого человека. Он знал его лишь по рисункам и портретам, что не всегда надежно для распознавания души, однако намного лучше фотографий. Но интуитивно Дэниел почувствовал, что это он. В глазах Ноа по-прежнему угадывались характерные особенности Джефферсона.
К тому моменту душа Ноа была измучена. Дэниел подумал, что это, наверное, последняя из его жизней, конечный виток выдающегося бытия. Дэниелу показалось логичным, что перед завершением своего жизненного цикла Джефферсон, бывший когда-то любовником Салли Хемингс и неуверенным в себе рабовладельцем, явится в обличье чернокожего. Ноа никогда не догадался бы, кем он однажды был. Дэниела так и подмывало сообщить об этом, но он сдержался. Такова была странная первопричина одиночества — знать о людях то, о чем сами они не знают.
Дэниел почувствовал, как по спине у него стекают капли пота. Воздух был настолько влажным, что его можно было обонять, слушать, трогать, видеть и чуть ли не жевать. Ему страшно не нравилось, когда от пота намокала его лучшая, белая льняная рубашка, которую София подарила ему почти девяносто лет назад, когда была Констанцией. Рубашка принадлежала ее деду, виконту. Дэниел берег рубашку от одной жизни к следующей среди самых своих дорогих вещей и надевал изредка, поскольку хотел сохранить. Когда Констанция впервые подарила ему эту рубашку, она оказалась ему велика, и он подумал, что дед был исполином, однако в этой жизни он вырос таким большим, что едва влезал в нее. Никогда прежде Дэниел не был таким высоким, как в нынешней жизни. Сейчас он носил рубашку потому, что ему нравилось, как она на нем сидит, хотя и была немного растянута. (Самодовольством он не отличался, но время от времени до него доходило, что его физическая форма соответствует двадцати одному году.) Однако основная причина, заставлявшая его надевать эту вещь, объяснялась его неразумной надеждой на то, что рубашка может напомнить ей о том, чем он для нее однажды был. Все последующие годы он ощущал застарелый запах своего пота, а также запахи замечательного старого дома, где София когда-то жила, — мастики, воска и слабый больничный запах антисептика. И среди этих запахов прятался ее едва различимый тонкий аромат. Не просто ее образ, а она сама. В этом была истинная причина того, почему он любил эту рубашку.