– Ой, спасибо! – обрадовалась я. – Но бабушке-то можно сказать?
– Бабушке можно! А сама готовься! Все, до встречи в июле – августе, на экзаменах. Не подведи меня, Алена Морозова!
Я положила трубку на рычаг. Мне было немного не по себе – и страшно, и еще какая-то лихость овладела мной. Словно я сейчас летела с высокой горки вниз. Долечу благополучно до цели или разобьюсь?
Но что со мной такое? Я же раньше по жизни была очень спокойным человеком, я старалась не рисковать и не делать ничего, что нарушало бы закон, было бы против общепринятых правил, морали и даже религиозных заповедей (хотя я не считала себя религиозным человеком). Ведь я даже дорогу переходила только на зеленый сигнал светофора!
А тут я лгала, обманывала всех подряд! Это Николай поменял мои «настройки» при перемещении во времени, переформатировав мой гормональный фон? Или просто вновь обретенная молодость добавляла мне сейчас азарта? Непонятно.
Я больше не могла находиться внутри замкнутого пространства, ограниченного квартирой. Мне надо было что-то сделать, срочно!
Быстро одевшись, я вышла из дома. Шла, шла, сосредоточенно глядя себе под ноги… Очнулась где-то в дальних дворах своего района посреди палисадника, в котором росли кусты сирени.
В то время часто встречались эти так называемые палисадники, обычно огороженные забором-штакетником. С калиткой, но всегда незапертой – внутрь мог зайти любой. В те годы многие жители самостоятельно разбивали эти палисадники, высаживали там цветы. Иногда встречались настоящие сады между домами. И эти кусочки городского пространства назывались именно палисадниками; двор при доме или сквер – это уже другое…
В палисаднике не позволялось гулять с собаками, мусорить, рвать там цветы и топтать клумбы. Неравнодушные граждане гоняли оттуда хулиганов и пьяные компании. Словом, палисадники в то время были местом тихого отдыха, особенно часто там можно было встретить мам с колясками.
Я и забыла о существовании подобных местечек в городе, для меня стало неожиданностью, когда я вдруг оказалась посреди мокрого весеннего сада (недавно шел дождь). Как раз собиралась цвести сирень, некоторые гроздья уже начали распускаться. Сыро, прохладно, чуть-чуть пахнет сиренью… И тихо.
Я так отвыкла от этой особенной, именно городской тишины… Ее уже не было в конце первой четверти двадцать первого века в Москве. Даже на пустой улочке там непременно гудел какой-нибудь трансформатор на вышке связи, не давая погрузиться в отрешенное одиночество, или вдруг мимо проезжало авто с содрогающимся на полную мощь сабвуфером.
Вот интересно, почему сейчас судьба словно сама идет ко мне в руки? И у меня получается все, ну буквально все задуманное. Даже творческий конкурс в Литинституте я прошла без всяких проблем! Или в основе моего успеха точный расчет, знание темы, знание психологии советских людей и существующих здесь правил?
Вот и нейросеть сочинила за меня рассказ, полностью соответствующий настроениям конца семидесятых!
– Алена! – услышала я.
Я оглянулась – ко мне по тропинке шел участковый Никитин. Но не в форме, а в обычной гражданской одежде – брюки, цветная рубашка в «огурцах» и с большим остроугольным воротником.
– Здравствуйте, Станислав Федорович, – поздоровалась я.
– Здравствуй, здравствуй. А я смотрю – бежит и ничего не замечает как будто. Случилось что? – Он подошел ближе, вгляделся в мое лицо. – Хотя нет, на несчастную ты не похожа. Скорее, наоборот.
– Мне только что из Литинститута позвонили, из приемной комиссии. Сказали, что я прошла творческий конкурс. Официально пока еще не объявляли результаты, но…
– Поздравляю, – серьезно произнес Никитин.
– Еще рано! – нетерпеливо, с досадой сказала я и даже топнула ногой.
– Экая ты нравная! – весело, с чувством произнес он. – Как там Яковлевна? Не пьет?
– Не замечала. Но один раз что-то такое было… Поздно вечером, уже спать все легли. Я услышала, как в той комнате что-то звякнуло, как стекло о стекло. Я сразу начала спрашивать, что там, почему не спишь… Бабаня ответила, что пить захотелось, но потом никакого звяканья, тишина. Думаю, она даже налить себе ничего не успела. А может, и правда воды из графина себе хотела налить…
– Ты молодец. Я это сразу понял, поэтому не стал лишней бюрократии затевать вокруг твоего приезда, запросы там по прежнему месту жительства слать и прочее. Так держать. О тебе хорошо отзываются.
– Кто?
– Население! – с веселой язвительностью ответил Никитин. – Очень ты непростой человек, Алена Морозова.
– Это почему?
– Потому что не похожа ты на обычную девушку. Взгляд у тебя…
– Ну, кто кого пересмотрит?! – Я сделала шаг вперед, уставилась Никитину в глаза. Делать нечего – и он, не моргая, смотрел в мои глаза.
Я в этот момент ему транслировала вот что:
«Я Алена Морозова. Мне девятнадцать лет, недавно у меня умерла мама, я отчаянно нуждаюсь в поддержке. Я простая девушка из маленького городка, приехала покорять столицу. Я умна и талантлива, и я добрая, в конце концов!»
Не знаю, что это было, но я как будто гипнотизировала Никитина, что ли? Он первым отвел взгляд, отступил назад.
– Ты победила, – печально улыбнулся он, опять показав свои железные зубы с одной стороны лица. – Сразу видно – опыт играть в «гляделки» у тебя есть. Эх, молодежь… Стар я уже для этих игр.
Я в этот момент хотела ему напомнить о фильме «Влюблен по собственному желанию», где в главных ролях Янковский и Глушенко, и там есть сцена, где в колхозном клубе играют в эти самые «гляделки» вполне себе взрослые люди, но что-то меня остановило. В каком году снят это фильм? До семьдесят девятого года или позже?
– Почему вы считаете себя старым? – осторожно спросила я.
– А разве нет? – удивился он. – Мне под сороковник уже. Дочке пятнадцать! Еще немного, глядишь, и дедушкой стану.
– А где дочка? – заинтересовалась я. Участковый Никитин ответил сдержанно, почти официально:
– Дочка с мамой своей живет. С моей женой. – Он помолчал и добавил вдруг с отстраненной печалью, словно не со мной сейчас говорил, а с самим собой, что ли: – Мы не в разводе, но уже давно не вместе.
– Так разведитесь, найдите себе еще жену, – вырвалось у меня. Наверное, это говорила не я, не та Алена девятнадцати лет из провинциального городка Кострова, а другая – шестидесятитрехлетняя тетушка из будущего, которой не зазорно давать советы молодому участковому. Я сказала это и мне стало неловко. Но вообще странно, как во мне путались два человека – совсем юная девушка и женщина солидного возраста.
– Зачем? – холодно спросил Никитин.
– Для счастья, – ответила я. Подняла голову, уставилась в небо.
– Молода ты еще советы давать, – вздохнул Никитин. – А если я и без того счастлив? И вообще, так нельзя, Алена. Я, конечно, понимаю, ты творческий человек, немного не от мира сего, как говорится, но мне же больно. И я не боюсь в этом признаваться. Может, если я тебе про себя правду скажу, ты так быстрей людей поймешь и в книжках своих потом дело напишешь?
– Расскажите, – попросила я.
– История простая – не по Сеньке шапка получилась, – пожал плечами Никитин. – Жена у меня искусствовед, в музее работает, с иностранными делегациями встречается. Кандидатом наук, между прочим, стала. А я кто? Ми-ли-ци-о-нер. Участковый. Очень непривлекательная профессия.
– Да что вы такое говорите! – возмутилась я. – Это же замечательное, очень нужное дело. Вы для людей стараетесь.
– Алена, детка, ну что за наивность, – ласково сказал Никитин. – Мне с такими элементами приходится общаться, что страшно сказать. Я ведь, по сути, сродни ассенизатору. Ассенизатор человеческих душ, вот кто я. Мои подопечные – пьянь всякая, тунеядцы, аферисты… Воюю с алкашами, с теми, кто своих жен бьет, разнимаю драчунов, на мне все соседские склоки… Приличные люди со мной постольку-поскольку общаются, ну надо ж кому-то их проблемы решать. Я для них вроде посредника – с низами общества, которые им жить мешают. Милиционеров принято сторониться. Понятно, что, когда припрет – ко мне и побегут, но это, девочка моя, все от нужды. И какая хорошая женщина согласится со мной отношения иметь? А нехороших я ой сколько навидался, не надо мне их. Лучше уж одному.
Меня эта исповедь удивила и ошарашила. Какой неожиданный ракурс… С другой стороны, в словах Никитина заключалась та правда, которую я отказывалась замечать. Оказывается, эта двойственность, неоднозначность всегда были и в прошлом, и в будущем. И признавать некоторые вещи нельзя, и отрицать их тоже не получается.
– Да, вот что еще хотел с тобой обсудить, – внезапно спохватился Никитин. – Я, конечно, всеми силами буду тебя прикрывать, поскольку вижу, что ты девочка сознательная и ты сейчас изо всех сил готовишься к поступлению. Но существует уголовная статья за тунеядство. Сама знаешь, в СССР, кто не работает, тот не ест. Если ты в институт не поступишь – тебе придется искать работу. Статья существует, но это не значит, что я обязан по ней всех неработающих привлекать. У меня нет задачи посадить кого-то обязательно. Бездельникам и настоящим тунеядцам, попрошайкам и тем, кто живет на нетрудовые доходы – у меня пощады не будет, но ты ж особый случай. Короче, захвати свою трудовую книжку и завтра дуй с ней на почту, ту, что за церковью, поняла? Там тебя оформят на полставки. Но на работу можешь не ходить, там ты только числиться будешь. А работать, газеты разносить, будет дочка почтальонши… Она матери помогает, у них очень непростое положение, отец их бросил, семья многодетная… А ты сама к экзаменам готовься. Поняла?
Все-таки настигла меня судьба с этой почтой и газетами! Зинаида Михайловна словно в воду смотрела.
– Да, Станислав Федорович, поняла, – послушно кивнула я. – И вот еще что… Спасибо вам большое. Вы очень хороший человек. Если я не поступлю, то потом обязательно куда-то устроюсь уже сама.
– Я тебе дам «не поступлю»! – возмутился Никитин. – Ладно, бывай. Яковлевне привет. И следи за ней, поняла!