Он ушел, а я осталась в мокром палисаднике одна. Никитин мне нравился. Очень.
…Девятого мая был выходной.
Рано утром я застала нашего соседа Севастьянова, препирающегося в коридоре с женой. Но дело не в этом. На Севастьянове был военный китель с орденами и медалями на груди!
– Семен Петрович! – восхитилась я. – Ух ты… с праздником!
От избытка чувств я бросилась его обнимать.
– Спасибо… – Он закряхтел, похлопал меня по спине. Пожаловался: – А меня вот не пускают.
– Опять до ночи пропадет. А я волнуйся, – немедленно пожаловалась мне и Севастьянова. – Сидел бы дома, ну куда его все несет! Разве обязательно каждый год с однополчанами встречаться? Можно и пропустить разок.
– Да вы что, Клавдия Ивановна, это же его праздник, Семена Петровича! – возразила я.
– Я бы с ним пошла, но у меня ноги еле ходят… – попыталась оправдаться соседка. – А кто-то его должен удерживать. И потом обратно до дома его довести надо. А то я знаю… Устроят там полевой банкет!
– Клав, а если Аленка со мной пойдет – отпустишь? – подмигнул мне Севастьянов.
– Ну-у… – задумалась его жена. И повернулась ко мне: – Пойдешь?
– Пойду, – сказала я. И добавила шутливо: – Глаз с Семена Петровича не спущу.
Клавдии Ивановне пришлось согласиться и отпустить мужа. Нет, история этих двоих была не про мужа-подкаблучника и жену-командиршу, как я понимала; происходящее больше напоминало некий ритуал. Жена показывала, что ей сложно отпускать мужа одного, муж доказывал, что все будет хорошо, не надо волноваться. У супругов Севастьяновых был давний крепкий брак, сильно омраченный отсутствием детей. Наверное, они потому и вели себя сами как дети отчасти, видели друг в друге несмышленышей. В таких отношениях заключалось много трогательного и много трагичного. Старухи на лавочке во дворе жалели Севастьянову и одновременно сочувствовали ее мужу, но и восхищались им – что не бросил бесплодную жену. С другой стороны, ну кто знает, почему у этих двоих не получилось когда-то стать родителями…
Я быстро собралась, и мы с Севастьяновым вышли из дома.
– Уф, удалось улизнуть… – радостно произнес он, выходя из подъезда. – Спасибо, деточка. Ну ты иди, куда тебе надо, теперь уж я сам… как-то неудобно тебя задерживать.
– Нет, хочу с вами пойти, – призналась я.
– Да? Отлично! – обрадовался он. – А то там все с женами, детьми да внуками… А вот теперь меня тоже есть кому сопровождать!
В метро царила атмосфера праздника, почти у всех цветы в руках, много ветеранов с наградами на груди.
Мы с Севастьяновым доехали до метро «Парк культуры».
Я увидела цветочный магазин. И спохватилась, вспомнила, потянула за локоть Севастьянова:
– Семен Петрович, мне надо цветы купить!
– Ох ты… ну, пошли. Кому цветы? – с любопытством спросил он.
– Ветеранам. И вам.
– Детка, мне не надо, а на других, если всем дарить, у тебя денег не хватит! – смущенно засмеялся он.
– Ну, насколько хватит!
– Я заплачу, – немедленно предложил он.
– Нет, я хочу на свои. Я сама. Я очень хочу сама все. Чтобы от меня цветы!
– Вот упрямица, хуже Клавы. И какой я тебе Семен Петрович, зови меня дядей Сеней.
В цветочном я хотела купить розы, но Севастьянов запротестовал: розы колючие и дорогие. Я купила охапку красных гвоздик. Через Крымский мост мы направились к парку Горького. Вот тут на мосту была толпа так толпа!
– Дядь Сень, а почему в этот парк идем? – решила я спросить. – Вроде бы принято в сквере у Большого театра всем воевавшим собираться?
Насколько я помнила, традиция встречаться в Москве в сквере у Большого театра на День Победы появилась у ветеранов сразу же после окончания войны. Многие фронтовики приходили к скверу в надежде увидеть там своих однополчан, а потом ветераны, которые нашли друг друга, стали объединяться и договариваться о следующих встречах, приходили на них вместе со своими детьми и внуками.
– А несколько «точек» встреч по Москве – и у Большого театра, и у Белорусского вокзала, и в парке Горького… Ветераны разных подразделений иногда в разных местах назначают встречи. И вообще, сквер-то у Большого – маленький, – с улыбкой ответил мне Севастьянов. – Все не помещаются. А в парке удобнее. Парк, конечно, огромный, но ничего, найдем своих. У каждого полка, дивизии, корпуса – свое место, для того чтобы все нашлись и никто не потерялся.
Перед входом в парк и в самом парке бурлила толпа. Ветераны – мужчины и женщины, их взрослые дети и внуки.
Над толпой несли таблички: «21-я дивизия народного ополчения города Москвы», «23-й гвардейский», «9-я гвардейская армия», «37-й, 38-й, 39-й гвардейские стрелковые корпуса», «54-й Клинский краснознаменный ордена Кутузова авиационный полк»…
Звучали такие диалоги вокруг:
– А Уланова Юрку давно не видели?
– Давно, года два уже не приходит.
– Я в сорок четвертом на фронт ушла.
– Я помню, тебе пятнадцать лет было.
– Мы встретились в Яссах в первый раз.
– А мы ушли в тыл противника и там воевали.
– Встретил бы командира нашего танкового взвода, его ранило в сорок третьем году… но больше я его не видел…
Люди вокруг здоровались, обнимались, целовали друг друга.
– Миша! С праздником!
– А Зину кто видел?
Со всех сторон звучали мелодии из репродукторов: «Синий платочек», про Брестскую улицу пел Утесов, Бернес – «Бьется в тесной печурке огонь».
– Зинка! Ребята, вон она, легка на помине! – К группе ветеранов, грузно топая, бежала немолодая женщина в военной форме – юбка до колен, сапоги, китель весь в наградах. На седых кудрях – пилотка.
Всюду цветы, глаза то и дело ловили блеск орденов и медалей на людях вокруг.
Слезы, опять поцелуи.
– Нас поставили охранять подступы к дороге…
– Надо было вывезти раненых, и мы выполнили эту задачу. Но там погибло очень много ребят. Было нас триста сорок человек. Осталось сто двадцать.
Повсюду сновали люди с фотоаппаратами, кто-то снимал происходящее на маленькую кинокамеру. Много школьников в толпе. Кто-то из старшего поколения играл на баяне, а вокруг плясали. В отдалении стояли столы с закуской, вероятно, это и был тот самый «полевой банкет».
– О, Волков появился!
– Ребята, сюда! Мы здесь!
– Севастьянов! Сенька!
Происходило что-то невероятное. Севастьянов нашел свой отряд, все обнимались, опять целовались, и я всех обнимала, и меня целовали, и я дарила цветы.
Это был день, полный объятий. Поцелуев. Опять слез. Стебли цветов мокли в моих ладонях от волнения… А награды на груди ветеранов сверкали, отражая солнце.
Мы с Севастьяновым то сидели за специально организованным для встречи столом, то забредали к набережной. То я говорила с кем-то… Цветов, конечно, не хватило – я их раздала очень быстро.
День промчался тоже очень, очень быстро, потом я заметила, что Севастьянов уже то и дело вытирает платком вспотевшее утомленное лицо. Мы тогда простились с его однополчанами и их родными, и я повела своего соседа к метро.
– Ну что, девочка, скажешь? – тяжело, с усилием ступая, спросил меня Севастьянов.
– Словами не описать, что я чувствую сейчас, дядь Сеня, – призналась я. – Такое впечатление, что все ветераны, хоть уже не молодые, но… они все равно молодые.
– Так тридцать пять лет почти прошло… – тихо произнес он. – В следующем году юбилей будет. А так да… Которые не пришли, те навсегда остались молодыми.
«Знали б вы, дядь Сеня, как вас мало будет в том году, из которого я вернулась сюда, – подумала я. – Но если бы можно было спасти вас всех? Всех. Не дать вам уйти! Хотя это невозможно, нет лекарства, дарующего бессмертие».
Я хотела бы остановить время. Еще и потому, чтобы не наблюдать во второй раз черный морок девяностых годов. Но, наверное, невозможно отменить «святые девяностые»?
Если бы можно остаться навсегда в 1979 году, в этом стремительно летящем вперед паровозе, в своем шумном, но уютном плацкартном вагоне…
Но я ничего не могла сейчас исправить и изменить, отменить девяностые годы – потому что была в этой реальности девятнадцатилетней девушкой-абитуриенткой, у меня не имелось ни возможностей, ни связей, ни знаний, чтобы переключить какой-то рычаг на путях, по которым страна мчалась к пропасти.
Нет, наверное, ничего уже нельзя исправить в истории.
А ночью я думала уже об Артуре Дельмасе. Допустим, я спасу его от гибели. Он останется жив. А теперь предположим, что он действительно гений и в состоянии совершать какие-то невероятные, меняющие мир открытия.
А вдруг он в конце восьмидесятых – начале девяностых, как и многие ученые в то время, тоже решит уехать из страны? И отдаст свои достижения чужим людям? И станет очередным нобелевским лауреатом, выросшим и получившим знания в стране, которой больше нет? И я, получается, спасу Артура, да, но при этом дам козыри в виде научных открытий чужой стране. Хотя тем ученым, которые решили все-таки остаться здесь, пришлось пережить здесь очень непростые времена, тогда мало кому было дело до науки.
Нет, вынудить Артура остаться тут, развивать науку самому, в одиночку, в условиях ломающейся системы, когда все рушится и вокруг хаос, тоже не выход. Гений в науке или искусстве – часто профан в политике, как показала история.
Но если именно Артур со своими научными открытиями и станет исключением из правил, именно он всех и спасет? Всех и всё?
Да ну, это фантастика. Понятно, что Николай с годами стал уж слишком возвеличивать способности брата. Вот Николай – да, он настоящий ученый, изобрел машину времени… Правда, этого еще пятьдесят лет надо ждать. Ну ладно, сорок шесть.
В девяностые годы Николай не был востребован как ученый, он тогда выживал, занимаясь починкой сломавшихся телевизоров и магнитофонов, на эти деньги он кормил свою семью.
Мне надо как-то смириться с тем, что будущее уже не изменить, что у меня нет способов и возможностей сделать его другим. Да и сама я кто – аферистка, которая выдает себя за другую девушку и делает литературную карьеру с помощью нейросети, захваченной из двадцать первого века, из будущего.