– А что вы сделали, отчего он ушел? – спросила я, тоже садясь.
– Ничего. Просто посмотрел ему в глаза.
– Так не бывает.
– Почему. Бывает. Мы с ним друг друга сразу поняли, – пожал плечами Никитин.
– Значит, у вас настоящий милицейский взгляд!
– Примерно так, – оживляясь, согласился Никитин. – Люди все прекрасно чувствуют сами. Кто они, что они в данный момент делают, хорошо это или плохо и что им за это будет. И кто я такой, какие функции выполняю я в этом мире. Я не про всех, конечно, сейчас, я про преступников и тех, кто охраняет порядок.
– Преступник всегда чувствует милиционера?
– Да! Представь себе! И наоборот. Мне тут один товарищ (хотя он никакой и не товарищ, я его на пятнадцать суток определял) в качестве комплимента сказал, что у меня взгляд – вычисляющий, что ли. Как будто я не просто смотрю на человека, а прощупываю его взглядом.
– Понимаю, о чем вы. У меня тоже было такое ощущение, когда я впервые вас увидела, – призналась я. – Словно я в рентгеновский аппарат попала. – Я помолчала и не выдержала, добавила мстительно: – А это, между прочим, неприятно. И даже больно. Как будто насильно раздевают.
– Господи, Алена! Ну что ты такое говоришь! – ужаснулся Никитин, поворачиваясь ко мне. – Зачем? Я ведь только с добром к тебе… Я тебе помогал, ну как ты забыла об этом.
– Все так, – быстро ответила я. – Я вам очень благодарна и всегда вас благодарила. И сейчас тоже… Когда вы этого типа развернули.
Он смотрел на меня с таким упреком, и его глаза блестели, словно на них выступили слезы. Неужели я умудрилась довести этого очень сдержанного человека до слез? Невозможно. Это капли воды на его ресницах.
– Простите, – тем не менее тихо сказала я. – Но вы мне уже столько хорошего сделали, что я теперь не могу о вас не думать.
Упрек в его глазах сменился изумлением. Потом растерянностью.
– И что ты обо мне думаешь? – наконец спросил он.
– Вы мне нравитесь, – спокойно произнесла я. – Я думаю о вас как об очень замечательном человеке. Я не должна об этом говорить, девушкам вообще нехорошо в таком признаваться… недаром же в школе письмо Татьяны Онегину учат, я все про это понимаю. Но вы, Станислав Федорович, со мной всегда были честны. Да даже дело не в этом! – рассердилась я на саму себя. – И я не знаю в чем. Но я себя не узнаю и сама за себя как будто не отвечаю. Не ходите к нам больше. Я из-за вас голову теряю.
Отчасти я говорила правду – Никитин мне нравился. Но своей речью я преследовала и другую цель – я хотела, чтобы Никитин стал меня избегать. Он слишком умный, он внимательный. Он может меня разоблачить, если будет постоянно находиться рядом.
– Я не знал, что ты так обо мне думаешь, – признался он потерянно. – Как… как о кавалере.
– Ну вот теперь знайте, – устало сказала я.
– Я больше не приду к вам с Яковлевной. Обещаю. Провожу тебя до дома сегодня – и все, больше ты меня не увидишь, – ласково, даже добродушно произнес он.
– Спасибо.
– Ты читала такую книгу… «Трудно быть богом», у Стругацких? – вдруг спросил меня Никитин.
«Какой год, когда книга была издана? – лихорадочно заметалась я. – Стоп, но он же говорит о ней, значит, книга уже вышла. И вообще… в конце шестидесятых ее, кажется, издали?»
– Да, читала. Про Румату Эсторского, который вздумал исправить народ Арканара, сделать его лучше, – ответила я.
– Ты читала. Ты знаешь! – удивился он, и в его голосе почему-то послышалось ликование. – Я думал, девчонки не любят фантастику. Но ты меня понимаешь, получается. Так вот, я себя иногда этим Руматой представляю. Пытаюсь сделать людей лучше, чтобы они меньше творили зла. А кто хороший, правильный – тех стараюсь сберечь изо всех сил. Я уже, в общем, со всем смирился. Жил себе, жил. Долг свой выполнял. И тут ты. Ты – как Кира в этой книге, – неожиданно признался он. И у меня мурашки побежали по спине. Этого еще не хватало!
– Киру убьют, если помните, – сказала я. – Киру убьют, а Румата уподобится озверевшим арканарцам.
– Не-ет… – нахмурился он. – Ну что ты такое опять говоришь!
– Ребята, не сыграете с нами? – подошел к нам парень с волейбольной площадки. – У нас часть команды ушла.
– А сыграем, – обрадовалась я. – Только я не очень умею, вы мне правила будете подсказывать, ладно?
– А давайте и сыграем, – согласился Никитин, больше соглашаясь со мной, чем желая играть. Я вскочила, схватила свою сумку, затолкала туда комом подстилку. Никитин взял стопочку своих аккуратно сложенных вещей, понес их на ладони, в другой держал свои ботинки.
Мы оставили свои вещи на скамейке внутри площадки, где была свалена одежда других волейболистов, и включились в игру.
Совершенно незнакомые люди отнеслись ко мне очень снисходительно – объяснили правила, поправляли, если я путалась…
Никитин играл просто прекрасно, кстати.
Теплый песок проминался, мягко проседал под босыми ступнями. И это солнце…
Мы играли довольно долго, у меня даже стало получаться! Разошлись, когда уже все устали. Я накинула на себя платье, Никитин тоже неторопливо оделся, и мы с ним направились по тропинке в лесу – к выходу из парка.
– Мне так понравился сегодняшний день! – призналась я. – И почему я раньше не любила волейбол? Но вообще я неумеха…
– Не придумывай, ты хорошо играла. А, понимаю, ты захотела комплиментов! – засмеялся Никитин. Потом издал звук, как будто закашлялся, остановился и вдруг обнял меня. Я машинально обняла его в ответ. Он странно пах, кстати, – как будто свечным воском, что ли?
– Ну почему так, почему… – пробормотал он, уткнувшись лицом в мои волосы. – Она удивительная, она неземная как будто. Она понимает меня, как никто другой. С полуслова буквально… Но она на двадцать лет младше. Конечно, я ей не пара. У нее – будущее, а у меня его нет уже. Я окостенелый жук, а она бабочка. Так нельзя, я не должен ей жизнь ломать. Но все, что она говорит – буквально сводит меня с ума, каждое ее слово. Делай со мной что хочешь, Алена…
Мне нравилось его обнимать. Я и не помнила, когда с кем-то вот так обнималась. С мужчиной. Да еще влюбленным мужчиной. Ведь это же очевидно, что участковый Никитин был в меня влюблен?
Я щекой прижалась к его щеке – гладко выбритой, холодной, несмотря на жаркий день. Еще секунда и мы бы поцеловались, но тут Никитин буквально оттолкнул меня.
– Что я делаю. Ну так нельзя, – опять забормотал он. И опять – в третьем лице о себе: – Но я же не мог ее отпустить… Ты обещай мне, что больше не пойдешь одна на пляж? – Схватив меня за плечи, Никитин уставился мне в глаза. Я, не моргая, смотрела в его. Мы с ним опять играли в «гляделки»! Я ничего не говорила, а Никитина, кажется, это сводило с ума еще сильнее.
Но мне не стоило так манипулировать им. Но как не манипулировать – мне это нравилось. Мне нравилось, что этот мужчина, прежде казавшийся образцом выдержки и спокойствия, почти не владел собой.
Власть. Впервые у меня была власть над мужчиной, и мне не хотелось упускать это волшебное ощущение. Вот что я, оказывается, имела в виду, когда думала о своей включенности в природный поток – что только в молодости возможно подобное. Ну и в пожилом возрасте, конечно, тоже случается нечто похожее, и тогда люди голову от любви теряют, но только уже без этого гормонального буйства, настоящего огня в крови. Это разные виды безумия, если можно так сказать, они похожи, но они отличаются примерно так, как отличается рассвет от заката.
Но, к счастью, Никитин сумел справиться с собой. Бормоча что-то себе под нос, за руку потащил меня за собой.
– Больше никогда… ты слышишь? Никогда. Не увидишь меня больше. Но! Но если что-то случится, ты должна будешь мне все сказать. Я для тебя все сделаю. Ты поняла? И никогда!
Он высадил меня за остановку до дома и уехал.
…На следующее утро я встала только в девять.
– Бабаня! – вышла я из комнаты. – Ты представляешь, я проспала сегодня!
– И ладно, – благодушно сказала она. – Надо ж и выспаться иногда как следует деточке. А я твои сырники любимые сделала, буишь?
Она так произносила «будешь».
– Буду!
Через час в коридоре звонко затрещал телефон, я подбежала, сняла трубку – это звонила Лена-прошлая, она неуверенным голосом произнесла, что нам надо бы встретиться сегодня.
– Хорошо. Через полчаса в палисаднике за домом, – согласилась я.
…Лена-прошлая сидела в глубине палисадника на узкой скамейке.
– Привет, – сказала я, садясь рядом с ней. С самой собой, по сути.
– Привет, – виновато отозвалась она. – Ты прости меня, что вчера у нас с тобой все планы сорвались. У Нины Мирон сбежал позавчера. И не вернулся. Мать ее отправила в приют искать.
– В какой приют?
– Где всех пойманных собак держат.
И тут я вдруг вспомнила. Да, было такое дело! Примерно сорок шесть лет назад, в пору выпускных экзаменов, я целый день потратила на поиски Нининого Мирона. Вернее, целый день я сопровождала Нину, чтобы ей не было скучно-грустно-сложно в ее хождениях по инстанциям.
В то время в Москве (да и везде в СССР) было практически невозможно встретить бродячих собак. Их в определенные дни и часы (до шести утра) отлавливали на улицах, а потом везли в специальный приют для животных.
Лена-прошлая рассказывала мне события вчерашнего дня, а я сравнивала этот рассказ со своими воспоминаниями сорокашестилетней давности. Словно художник подкрашивал заново наполовину стертый и выцветший рисунок. И проявлялись детали, уже потерявшие четкость, и заново осмыслялись события прошлого.
Итак, беспородный пес Мирон в очередной раз сбежал от Нины. Но она не отправилась его сразу искать, привычно понадеялась, что тот, как всегда, вернется к дому, будет бегать во дворе, дожидаясь хозяйку. Со двора собак служба отлова животных не забирала, они как бы считались дворовыми, но Мирону в этот раз не повезло, поскольку он удрал именно на улицу.
Ранним утром приехали на нашу улицу ловцы и поймали Мирона, хотя дворничиха, подметавшая свой участок, сказала, что пес хозяйский. Но ловцы действовали строго по протоколу, оставлять бесхозную собаку на улице нельзя, мало ли кто чего скажет. Тем более что на Мироне даже ошейника с биркой не было.