Так вот, в тот день, сорок шесть лет назад, когда он попал к нам с мамой в квартиру, все происходило примерно так же – присутствовала Бабаня с блинами, на столе стояла бутылка кагора. И я открыла ему дверь, услышав волшебное слово «свои».
Отец в тот день, в прошлом, долго и надрывно вещал за столом, как ему тяжело платить алименты на меня и какое счастье, что скоро все это закончится вместе с моим совершеннолетием. Подкалывал маму, меня, Бабаню, немного проехался по покойной свекрови – бабушке Мусе. Назвал маму алкоголичкой, меня – слабоумной, Бабаню – убийцей собственного сына Володи, потому что она каким-то образом его «недосмотрела». Под конец мы все рыдали, а когда отец ушел, я еще и поссорилась с мамой – она меня обвинила в том, что я его впустила. Ну мало ли кто там скажет «свои», что теперь, всем дверь открывать?
А я тогда, в прошлом, обиделась на маму – ну я же не нарочно его впустила, а так получилось! И потом всерьез считала себя ни на что не способной дурочкой.
Бабаня, думаю, после того обвинения запила тайком еще сильнее, в результате чего сгорела быстрее. Ну вот такие были последствия от того визита отца.
Я все это быстро вспомнила и обрадовалась, что сегодня здесь в гостях я и, возможно, скандала не произойдет, и отец попридержит свой язык.
Но нет, чуда не случилось. После короткого приветствия, разговоров о том, о сем, отец приступил к «действу».
В этот раз он начал с меня. С меня нынешней, то есть с Алены Морозовой, Бабаниной родственницы.
– А, так это твоя родня из Кострова? – косясь на меня хитро и радостно, обратился отец к Бабане. – Слышал. Красотка. Блондинка. Шустрая! Приехала, и с ходу ей прописка… В писательши хочешь идти? А отчего же не в актрисы, Аленушка? – пропел он, глядя мне в глаза. – С твоими данными только туда.
И тут он начал распространяться, что еще можно сделать с моими данными. Потом плавно перешел к Бабане – как неразумно она сделала, что приютила меня, и теперь понятно, какая ждет Бабаню старость рядом с приезжей нахалкой. И тут его взгляд упал на бутылку кагора, почти пустую. А рюмка, почти полная, как раз стояла перед мамой. О, так это прекрасный повод поговорить о начинающемся алкоголизме мамы! Все, как тогда, как в прошлом… Отец радостно осклабился:
– Господи, Лидуська, ты что, одна всю бутылку сейчас выдудила? Ну, сильна, сильна, горжусь тобой. Теперь понятно, почему Вениамин от тебя в Биробиджан сбежал и там помер.
Мама не просто побледнела, она посерела. Бабаня куда-то исчезла незаметно, наверное, сбежала на кухню. Лена-прошлая готова была вот-вот расплакаться.
– Прекратите немедленно, – сказала я спокойно, обращаясь к отцу.
– Что? – вздрогнул он. Кажется, не ожидал, что здесь ему могут сделать замечание.
– Прекратите, я говорю, – спокойно повторила я.
– Да ты кто такая… – Отец начал наливаться малиновым гневом. – Яковлевна, ты где? Слышь! Ты у себя такую хамку в доме приютила, да? Отвечай! – крикнул он. – Яковлевна, ты в курсе, что она тебя тоже скоро заткнет, будешь в уголке сидеть и не вякать?
– Прекратите немедленно, – упорствовала я.
Лена-прошлая вдруг посмотрела на меня, а затем, словно набравшись решимости, тихо произнесла, обращаясь к отцу:
– Папа, уходи.
– Что-о? – повернувшись к ней, широко открыл глаза отец и даже как будто обрадовался.
– Уходи. Мы тебя не звали! – Голос Лены-прошлой вдруг обрел твердость. – Мы бабушку Мусю поминаем, и ты тут лишний.
– Кому ты замечания делаешь, отцу?! – Папаша попытался изобразить скорбное изумление, но никто в комнате не отреагировал на его ужимки. И вот это было плохо. Потому что без реакции публики отец просто не мог.
И тогда он дал Лене-прошлой подзатыльник. Судя по движению его ладони – не болезненный, чисто символический скорее.
Тут надо заметить, что мама меня никогда не била, хотя в те времена нашлепать непослушного ребенка было в порядке вещей.
Поэтому от жеста отца мама мгновенно вышла из себя – она побледнела, лицо у нее задрожало, она встала на подкашивающихся от приступа гнева ногах, явно собираясь наброситься на незваного гостя… И вот после такого, думаю, отец бы в ответ ударил и ее. А потом еще и обвинил бы ее в том, что мама напилась и стала распускать руки, а он всего лишь дочь воспитывал, дал той обычный отеческий подзатыльник.
Я не могла допустить, чтобы отец ударил маму. Оглядела стол – ничего такого, что могло бы стать угрозой ему. Кинуть в отца тарелкой? Блином или остатками салата ему в лицо? О нет, это его только раззадорит… Ни ножа, ни вилки.
Я схватила бутылку вина с остатками кагора, обернулась и молниеносным движением разбила ее о подоконник из мраморной крошки. И с этой «розочкой» наперевес пошла вокруг стола – к отцу, отвлекая его от мамы и от Лены-прошлой.
Мы с отцом смотрели друг другу в глаза.
– Я тебя не боюсь, – сказала я отцу. – Ты гад и пьешь кровь у людей, но со мной такое не пройдет.
– И что ты со мной сделаешь? – нервно хихикнул он.
– Физиономию твою испорчу, – ответила я, выставив перед собой разбитую бутылку.
Отец явно собирался мне что-то ответить, но потом словно передумал, дерзкий огонь в его глазах таял. Он испугался меня!
А потом вдруг бросился бежать из комнаты.
Я стояла с «розочкой» в руке и как будто оцепенела. Тихо стонала мама, прижимая к себе Лену-прошлую.
А потом я увидела Никитина. Он влетел в комнату, таща перед собой упирающегося папашу. Но тут же выпустил его, увидев меня с этой дурацкой «розочкой» в руках. Из коридора что-то кричала Бабаня.
Папаша удрал, и Никитин теперь смотрел только на меня.
– Алена, положи на стол бутылку, – сказал он, и я послушно положила ее. – Вот так… Молодец. Идем со мной, поговорим.
Он повел меня за собой.
Я увидела в коридоре Бабаню. Оказывается, она не пряталась на кухне, а отправилась за помощью.
Сжав губы, она перекрестила меня, затем сама перекрестилась:
– Уф, ушел ирод, папашка Ленкин. Если б не привела я чичас Станислава Федорыча, неизвестно, чем дело бы кончилось.
– Молодец, Яковлевна, ты правильно сориентировалась, – похвалил ее Никитин. – Мне только вот с Аленкой надо поговорить…
Участковый потащил меня за собой. Вытолкал на лестницу, почти бегом спустился со мной на этаж ниже.
– Алена, что ты делаешь?! – резко развернул он меня к себе в полутемном закутке.
– Так отец хотел маму ударить… – Я не заметила, что проговорилась. Впрочем, Никитин пропустил и «маму», и «отца» мимо ушей, наверное, воспринял их как – «маму и отца Лены».
– Ты бы себя под статью подвела! Надо было сидеть тихо, не разговаривать с ним, не перечить… Сам бы ушел! – яростно прошептал Никитин и вдруг обнял меня. Уткнулся мне губами в ухо: – Я как чувствовал – до беды дойдешь, отчаянная.
И мне вдруг стало так хорошо в его объятиях. Какое-то незнакомое ощущение радости и азарта. И почему-то покоя. Я как будто оказалась дома наконец.
Я обняла Никитина, потянулась и поцеловала его.
Мы стояли и целовались в полутемном подъезде, за лифтом. И это было такое счастье…
– Стас…
– Как ты меня назвала? Как она меня назвала? Я не ослышался?
– Стас. Ты – Стас, – прошептала я.
Он смеялся тихо и ликующе и покрывал мое лицо поцелуями. Кажется, он тоже был рад и счастлив до невозможности.
– Что же такое творится, люди добрые… Как ты сказала? – нетерпеливо перебил он меня, целуя. – Как она меня назвала?
– Стас! – отзывалась я.
Он целовал меня так, что у меня закружилась голова. Если бы Никитин не обнимал меня сейчас, то я бы просто упала.
– Что же делать… я не должен. Но как от нее отказаться? Это невозможно, невозможно, невозможно… – опять череда быстрых, жадных поцелуев после каждого слова.
– Стас. Стас! – закрыв глаза, шептала я. – Еще.
Он тихо смеялся. Ахал, ужасался. Восхищался. И меня тоже растрогали и восхитили его реакции на то, что я называла его теперь по имени.
И вдруг осознала, что то, что я сейчас испытываю к нашему участковому, называется любовью.
Я была уверена, что перехитрю время и людей, но меня перехитрила любовь. Если я и предполагала что-то романтическое, то это только отношения с Артуром (да и то не факт, что они бы случились).
Но наш участковый Станислав Федорович Никитин мной никогда не учитывался. Да я вообще о нем не помнила, не знала, проникая в прошлое.
А теперь вот влюбилась в него.
Мы с ним целовались столь страстно и самоотверженно, что я не знаю, каким бы случилось продолжение. Но в это время в лифтовой шахте что-то дрогнуло, зашуршали снизу доверху провода – кто-то из жильцов вызвал лифт.
Никитин мгновенно взял себя в руки, отстранил меня. В его взгляде еще мелькало искрящееся безумное счастье, когда он качал головой:
– Нет. Так нельзя. Аленушка, опомнись. И я должен… я должен все это прекратить. Так нельзя. Все, иди наверх, тебя ждут. Скажи, что я с тобой провел беседу и ушел за Ленкиным отцом, поговорить теперь с ним. Чтобы он больше сюда не приходил…
– А ты вернешься, Стас?
– К тебе? Нет. Нет, я сказал. Нехорошо взрослому женатому мужику девчонке голову морочить, – неожиданно жестко произнес он с настоящими милицейскими интонациями. И огоньки в его глазах погасли.
Он быстро побежал по ступеням вниз.
Мы договорились встретиться с Артуром в саду имени Баумана.
Начало июня, но было холодно, всего градусов пятнадцать, наверное, и с утра шел противный дождь. Я в плаще, резиновых сапогах, на голове платок розового цвета из легкой прозрачной ткани с особым переплетением нитей (из «газа», так эту модную ткань называли), платок концами завязан у меня под подбородком. Когда я выходила из квартиры, то посмотрела на себя в зеркало – и правда, похожа на юную Катрин Денев в фильме «Шербурские зонтики».
Я заметила Артура еще издалека. На нем были широкие брюки, толстый свитер. Над головой – черный матерчатый зонт, очень большой. Как интересно: оказывается, я могла прекрасно разглядеть фактуру всех тканей, величину вязки… Когда я подошла ближе, Артур сложил зонт – дождь, кажется, уже закончился. Вблизи я видела не хуже, смогла разглядеть без напряжения все мелкие детали внешности Артура: морщинку у него между бровей, царапину на щеке, оставшуюся, вероятно, после бритья. Превращение меня в молодую шло медленно, постепенно, и я даже не сразу замечала в себе эти перемены. Это что, мое зрение незаметно и плавно стало зорким? Какие еще открытия ждут меня?