– Здравствуйте, – подойдя к ним, поздоровалась я и перечислила их поименно.
– Откуда, Аленушка, идешь? – с невинным видом спросила меня Мария Сергеевна.
– С рынка, – сказала я.
– Что купила, что почем? – бойко поинтересовалась Клара Рафаиловна.
Я честно и обстоятельно перечислила свои покупки вместе с ценами, описанием продавцов и диалогами с ними.
– На чьи деньги покупаешь? – как бы между прочим спросила меня Надежда Петровна.
– На свои, – сказала я. – Тысячу с детской страховки трачу. Я бы деньгами Бабане отдавала, так не берет! Единственное, за квартплату берет, тут я ее уже переспорила.
– И подарки ей даришь, мы знаем… – протянула Мария Сергеевна.
– Все по справедливости, не бездельница наша Алена, – подтвердила Клара Рафаиловна.
– Честная девушка, порядочная. Не какая-то там гулена!
– Умная!
– Скромная!
Они хвалили меня. Они одобряли меня. И вот странно – они меня не раздражали, эти немолодые дамы. Я улыбалась, слушала их внимательно, смущалась…
– Говорят, мать у тебя умерла, а отца не знаешь? – вздохнула Клара Рафаиловна.
– Все так, – кивнула я и замолчала, погрустнев, сжавшись. Кажется, опять опасный момент.
– А мы знаем, кто твой отец, Аленушка, – с нежностью произнесла Надежда Петровна.
– Да, от людей правды не скроешь, – подтвердила и Мария Сергеевна.
– Кто? – с ужасом спросила я.
– Так Володя же. Бабанин Володя. Он твой родной отец! – воскликнула Клара Рафаиловна.
Я молчала, не зная, как мне реагировать.
– Мать твоя – приемная дочь у Бабаниной сестрицы, да? – принялась разъяснять Надежда Петровна. – Значит, они с Володей не родня. Чужой он ей был. Но признаться стыдно, вроде как родственник… А сердцу-то не прикажешь.
– Вот и скрывала она, даже тебе не говорила, матерь-то твоя. А Володя в Костров не раз ездил. Это мы все знаем, – поджала губы Мария Сергеевна. – Но не осуждаем!
– Родила и не сказала. А потом уж чего говорить, погиб он, Володя-то, – дополнила Клара Рафаиловна.
– А мать твоя перед смертью не зря тебя просила к Бабане ехать. Знала ведь, что она тебе родная бабка. По крови родная, – вздохнула Мария Сергеевна, и вдруг все они, сидевшие на лавочке, дружно достали из карманов платки и принялись в них сморкаться.
Я стояла, оцепенев.
– Она все убивалась, Яковлевна наша, что Володя ушел из жизни, даже внуков не оставив. А оставил вот. Это ты, милая. Ты ее родная внучка. От Володи.
– То-то Лидка из четвертого подъезда твердит, что кого-то ты ей напоминаешь сильно. А ты ей напоминаешь ее жениха несбывшегося, Володю. А и правда, девочки, наша Аленка – вылитый Володя?
Все зашумели одобрительно. К этому моменту к лавочке подошла старшая Баранова, стала слушать старух, опустив голову, внимательно. Потом приковылял старик Усольцев – он со старухами не сидел, всегда ходил с палочкой вокруг дома.
– Вылитая Володя, я Володю прекрасно помню, – жестко произнес он и для убедительности даже постучал палочкой в землю. – Вылитая!
– И такая ж умная и добрая, – подтвердила Баранова. – Точно-точно!
Я молчала. Кажется, я плакала. И все вокруг тоже вытирали слезы.
Этот мир принимал меня, впитывал в себя, делал меня своей частью. Я прорастала в него корнями, легенды превращались в быль.
– А Лидка-то и не сердится на Володю. Чего уж. Простила. Да он и не виноват, так получилось, мужчин за то винить нельзя. Лидка сказала, что теперь даже больше его уважает, покойного, и рада, что от Володи что-то осталось. Ты осталась.
Старухи на лавочке вдруг показались мне какими-то древними мойрами, ткущими из волшебных нитей людские судьбы. Как можно было осуждать этих старух на лавочке за любопытство? За постоянное обсуждение чужих биографий? Они ведь таким образом создавали саму материю жизни…
И в этот момент появилась Бабаня. Такая маленькая, сгорбленная. Точно воробушек! Она жалобно посмотрела на меня. Судя по ее взгляду на меня, она слышала, она знала, что меня считают дочерью ее покойного сына, Володи. Она словно спрашивала – «а ты меня принимаешь, Алена?».
Я бросила сумки, шагнула к Бабане и обняла ее.
Плакали все, отвернувшись, пряча лица, уткнувшись в платки.
Потом старухи опять заговорили:
– А участковый наш, Никитин, догадывался о том. Не сразу, конечно, понял, а потом заметил – уж больно твоя мать, покойница, тебя в Москву к Бабане гнала. Справок каких только можно насобирала. Знала ведь, что к родному человеку тебя посылает.
– И почему только перед смертью не сказала про отца Аленке?
– Не успела. – Я вдруг решительно включилась в разговор. – Наверно, собиралась, готовилась, но все так внезапно… Не успела.
– Чего ревем, девки, все ж хорошо, – вдруг повернулась Бабаня к старухам на лавке. Она уже улыбалась счастливо, немного блаженно. И очень уверенно! – Девочка теперь у меня, внученька. Я с самого начала чувствовала, что она мне родненькая. Настоящая родненькая, а не по бумажкам. Аленушка.
Новый взрыв всхлипов.
Откуда-то подошли и Севастьяновы, они стояли неподалеку, вытирая слезы.
Потом я увела Бабаню домой, мне показалось, что ей вредно так волноваться, хотя она убеждала меня, что чувствует себя нормально. Дома на всякий случай накапала ей успокоительного, потом меня позвали Севастьяновы – и тоже потребовали успокоительного, – я и им накапала и водички налила запить.
– А ты и нам теперь как внучка, – сказал вдруг Севастьянов. – А что, чужих детей не бывает! С нами живешь – значит, и наша ты тоже.
Я обняла его. А потом обняла и его жену.
Потом вернулась на свою половину, к Бабане (которая легла отдохнуть, признавшись «Чего-то от этих каплей в сон тянет»), и в своей комнате тоже от души накапала себе успокоительного.
Но легче мне не стало, наоборот, опять показалось, что если я останусь в четырех стенах, в этом замкнутом пространстве, то меня буквально разорвет от чувств, которые не находят выхода. Мне в минуты сильного напряжения всегда хотелось куда-то бежать, что-то делать… Чтобы хоть как-то стравить этот «пар» от раскаленных эмоций, распирающих изнутри.
Я вышла из дома, быстрым шагом обошла дом, близлежащие улицы, потом вспомнила о Никитине. Наверное, он сможет меня успокоить. И хоть как-то объяснит эту невероятную ситуацию с моим названым отцом Володей. Насколько я поняла, мой любимый участковый инспектор тоже каким-то образом участвовал в этой легенде.
Нет, я не собиралась ее разрушать и доказывать, что Володя – вовсе не мой отец, наоборот, я боялась того, что люди теперь начнут искать подтверждения того, что мой отец именно Володя. И случайно раскопают, что на самом деле я человек из ниоткуда. Мои родители неизвестны, и я никогда не жила в Кострове.
Я вспомнила, что Никитин может находиться в отделении милиции и там вести прием граждан. Ну я туда и отправилась немедленно.
Старинное здание с толстыми стенами и маленькими окнами – я помнила, где находилось наше отделение милиции в то время. В это время.
У входа стоял молодой милиционер. Увидев, что я направляюсь прямо ко входу в отделение, он чуть приподнял фуражку, приветствуя меня, а затем открыл передо мной дверь:
– Прошу!
Я зашла внутрь. Крашеные стены с деревянными панелями понизу, таблички на кабинетах. Казенный дом… На миг мне стало страшно. А вдруг меня тут разоблачат? Я же преступница, я выдаю себя за другого человека, я живу по поддельным документам. Я собираюсь поступать в известный институт, я незаконно прописалась в Москве…
– Красавица, кого ищем? – любезно и в то же время строго обратился ко мне немолодой полный милиционер, шедший навстречу.
– Участкового Никитина, – пролепетала я.
– Второй этаж, налево, в конце коридора.
– Спасибо, – ответила я.
Пахло здесь странно. Не плохо, нет. Не буквально плохо. Но как описать запах казенного дома, куда приходят люди со своими страхами, болью, гневом…
Мимо меня по лестнице вниз прошла пожилая пара, дама яростно ругалась на кого-то, кто «не имел права!», а седой спутник молча поддерживал даму под руку, скорбно поджав губы, всем своим видом показывая солидарность с ней.
Еще один юноша пробежал мимо – он искал в отделении паспортный стол, спрашивал всех подряд. Наконец на втором этаже в конце коридора я обнаружила кабинет, в котором принимал участковый Никитин. На деревянной скамье перед кабинетом сидели люди.
– Все к Никитину? – спросила я.
– Да, последней будете, за мной, – суровым низким голосом произнесла худая старуха в вязаном сетчатом берете, затем повернулась к своей соседке с заплаканными глазами: – …и вот этот оболтус взялся каждый вечер музыку на полную громкость включать, когда все люди дома отдыхают!
– Совести у молодежи нет! Надо к его родителям на работу заявление написать, пусть знают, какого сына они воспитали! – плаксиво отозвалась соседка.
Двое мужчин поодаль с серьезным видом о чем-то тихо перешептывались.
Внезапно распахнулась дверь, и из кабинета вывалилась женщина с одутловатым лицом и какими-то странными неровными движениями, словно ее руки и ноги находились в разладе с мозгом. Пьяная?
– Ты, Никитин, сухарь, ты не понимаешь, что он мне муж, у меня штамп в паспорте, что он мне муж, а муж у меня один, я не могу его взять и просто так выгнать… а доча моя ревнует и потому на него всякую напраслину возводит… врет она про него, я тебе точно говорю, врет!
– Разберемся, – услышала я голос Никитина, и он сам вышел в коридор, с усталым лицом, неприязненно сжатыми челюстями, и тут он увидел меня.
– Ты? – сказал он. – Граждане, это без очереди, срочное дело. Всех успею принять, не сомневайтесь!
Под возмущенный шум сидевших в очереди людей Никитин подхватил меня под локоть, втянул в свой кабинет, закрыл дверь. Усадил на деревянный стул, сам сел напротив, за стол.
– Алена… все в порядке? – с тревогой спросил он.
– Они говорят, что я дочь Володи. Бабаниного сына. Люди говорят.