Позвонила папе – сказать про его новую книгу. Что сказать – что-то хорошее. Голос у него почти плачущий. Ира больна – все дорого – нет никакой помощи ни от кого. Не вдаваясь в причины – тяжело. Вид из окна – красивый. Голубое небо – высокая сосна, кусты бугенвиллии – сильно лиловые – я не была на Синае и не видела этих волшебных рыб. Впрочем, видела, на фотографиях.
‹…› После 37 детей в музее и бессонной ночи собеседования с Америкой выбита из состояния неустойчивого равновесия. Вчерашний наплыв энергии (писала тебе письмо) сменился тупостью.
Читала блестящий текст Семена Израилевича про Багрицкого[379] – правда, что верные слова на верном месте – они настояны на длительном времени – и нет ничего лишнего.
Временами все мне кажется лишенным смысла – начиная с моего собственного существования. Может, от жары. Может, от одиночества.
Стих «От брошенных тобою фраз через моря и грады миндальным пахнет ядом. Неужто в мой последний час тебя не будет рядом?» – добивает. Силой, точностью и безысходностью. Если это пишет поэт – одно – если мать – другое. Ты бы Семену Израилевичу такое написала? Ты бы его пощадила. Ты говоришь – о последнем часе кто не думает? Если так – это относится и ко мне. Навела порядок в бумагах и в компьютере, – на всякий случай. Неприятный факт, но неотвратимый, не думать о нем нельзя, но лучше относиться к смерти как явлению.
211. И. Лиснянская – Е. Макаровой15 августа 1997
Дорогая Леночка! Постараюсь писать сжато – письмо пошлю почтой. Твой отрывок из предисловия прекрасен, я бы сказала, – превосходен[380]. Какая работа души и ума, а значит – слова. Все перед этим подвигом делается мелким, ничтожным. Видимо, ты сама не понимаешь, что ты есть. Да и я до конца не понимаю. Это – навсегда, пока есть воздух, которым дышит человечество, вбирающее кислород, но, увы, часто вместо углерода, необходимого для произрастания зерна, выдыхающего выхлопной газ. Но, слава Богу, – не газ газовни.
И все мои рассказы тебе о тусовках, массовках, разборках и очередях, в которых ты не желаешь толкаться – мое недомыслие, недопонимание твоей миссии. Но когда я тебе говорила: «хватит, страшно» – это не боязнь моей мамы «отрицательных эмоций», а жалкое желание отвлечь тебя, переключить от перегрузок, которые посильнее, чем на орбитальной станции «Мир». Не буду тебя ни вдохновлять, ни утешать. Ты в своем предисловии все написала – в нем – и вдохновение, и его божественный источник. И утешение, да – утешение. Ни за что не трать своего времени на мою дурацкую тетрадь – там ничего нет стоящего даже компьютерного внимания. Тем более твоего.
‹…› Доченька! Я даже не помню тех строк, которые ты мне процитировала с рифмой «ядом – рядом». В такой бессознанке я тебе катала тетрадь-письмо.
‹…› Сейчас похолодало. Хорошо, что я не отдала бархатный костюмчик, который ты мне привозила. Завтра Паша Крючков, который тебе низко кланяется, привезет мне его и шаль. Я в хорошей физической форме – почти ничего никогда не болит, кроме мелочей. А вот сесть и написать свою биографию на страницу – для антологии уже неделю не могу – противно (это из Бостона прислали факс – договор безденежный – составляют антологию поэзии. Меня будет переводить та, что переводила Ахматову – 4 стих[отворения] на русском и английском). ‹…›
212. Е. Макарова – И. Лиснянской19 августа 1997
Мамик, привет! Пишу тебе среди альпийских гор и лугов, а также озер. До чего же здорово я провела это время – 3000 км на машине, по горам Австрии и Швейцарии (Леша за рулем), были в Мюнхене, Вене, Базеле, Цюрихе и замечательном Грундлзее, – место действия в моем романе, – столько интересных людей, работ Фридл, архивов, музеев, – в одном из них, в Базеле, видела потрясающую выставку Гольбейна, просто все так хорошо, – правильно сделала, что решила уехать в Европу и что взяла с собой Лешу – рулить, снимать на видео и делать фотографии.
Я чувствовала себя просто примадонной, – лучшие дома европейских людей, природа, книги, библиотеки – мой мир, о котором можно мечтать только в сказках. Но – любишь кататься, люби и саночки возить – пора садиться писать. От обилия материала и историй голова идет кругом, да и на свежем воздухе тоже так хорошо!
Здесь много тучных коров с колокольчиками, звон идет по горам и долинам, какая-то коровья симфония, много ягод и грибов, – это уж точно Фридл мне подарила, все ее работы (200) оказались здесь, живут в красивых домах. Я лежу на красивой кровати, а передо мной ее пейзажи и цветы. Семейство Адлеров – это аристократия из Берлина и Вены, некоторая чопорность, но зато сколько они знают о времени и людях, которые меня живо интересуют. Например, был такой очень известный венский искусствовед Людвиг Мюнц, Фридл с ним дружила, он писал книги о Караваджо, Рембрандте, Гёте, Брейгеле, о творчестве слепых и т. п., – так Адлеры помнят его! Тучный, с сигарой в зубах, громко хохочущий. У Адлеров есть фотографии и все его книги. Это тоже очень важно, так как в 30-х годах эти люди определяли уровень Венской школы, отношение к искусству и т. д. О ком ни спрошу у Адлеров, получаю ответ.
Утро, солнце, горы. Пью кофе на третьем этаже и строю планы на сегодняшний день: 1. Попросить старые фотографии и порыться в них для каталога. 2. Поехать в соседний городок, отпечатать цветные фотки. 3. Найти в домашней библиотеке книги, которые Фридл цитирует в письмах.
Мамик, мое письмо опять же из-за отсутствия компьютера выглядит таким куцым, что боязно даже отсылать тебе его, но, с другой стороны, ты порадуешься, что мне хорошо и покойно на душе, никаких осколков и пулевых ранений. Видимо, такая вот жизнь, среди гор и озер, с книгами (еще бы компьютер сюда!) мне по плечу.
Надеюсь, что ты работаешь, молодец, что похудела, теперь мои вещи тебе будут впору. Как Семен Израилевич?
213. Е. Макарова – И. Лиснянской28 августа 1997
Дорогая мамочка! Только отправила тебе письмо, получила твое, восхитительное, по почте. Ты в зубах! Похудела! Почти ничего не болит! Пишешь стихи!
У нас сегодня тоже очень хороший день, с Маней. Она наконец поняла, что ей нужен аттестат зрелости, и мы пошли с ней в школу-экстерн, где подписали договор, что без аттестата ее оттуда не выпустят. Она подписала условия, не пропускать занятий, учиться, учиться и учиться. Теперь это стоит 7000 шекелей, немалые деньги, но я готова работать 48 часов в день, чтобы у Мани был аттестат зрелости, чтобы она вошла в режим, – надеюсь, что она нас не подведет.
Спасибо тебе за добрые слова. Они мне очень помогают. Окрыляют.
Сейчас, когда снова пересмотрела работы Фридл, разбросанные по Швейцарским Альпам, живущие на полках игрушечной прелести дома, в венском ателье архитектора Шрома, ее стулья, лампы… – представила, как она любила своего Зингера, а потом с мужем Павлом, который ее любил, ходила по детскому дому и перестраивала нары с трехрядных на двурядные, – этакая Джульетта Мазина, попавшая на какой-то дьявольский карнавал, – одна, без маски.
Или человек по имени Хуго Фридман – от него не осталось ни лица, ни фигуры, известен возраст, темы лекций в Терезине – Хуго Фридман, будучи в Терезине, изучал историю архитектуры этой крепости – и каждую неделю просвещал непросвещенных узников о псевдобарочных скульптурах и структурах фортификаций. Чтобы знал народ историю места своего заключения.
Меня очень заинтересовал человек, который в тесном, набитом людьми пространстве рассматривал устройство стен и кубатуру казарм – думала, он был историком искусства. Ан нет. Доискавшись в венских архивах до немыслимых документов – перечня изъятых при ариизации имущества вещей и денег (1939) – читаем – он был владелец текстильной фабрики – и у него был дома (описание имущества в каждой комнате по отдельности) музей – даже картина Рокотова, но в основном венское барокко (поэтому в Терезине он читал лекции о барокко) – представь себе, такой человек, потерявший все свое имущество, находил в себе силы и интерес исследовать архитектурные особенности Терезина, читать лекции и сетовать, что ему недостает архива и источников.
Получается – силуэт в контражуре – и вокруг него все его имущество – скульптуры, картины, – текстильная фабрика, и потом в Терезине – работа в библиотеке (там была библиотека, откуда из рейха свозились книги, в основном талмудические, чтобы евреи не теряли времени и описывали содержание томов – они себя называли талмуд-командос – среди них были трудолюбивые евреи, они хотели как можно скорей закончить опись, и заведующий библиотекой, философ Эмиль Утиц[381], их не мог остановить – ведь, переписав все книги, надо отправляться в другие лагеря (Освенцим) – где тоже надо успеть сделать рефераты) – изучение родных просторов крепости…
‹…› Наверное, все, что сейчас я вижу, когда-то спрессуется в четкие формы – иначе зачем бы мне был послан (или мною выбран) этот опыт странствий по истории не столь от нас далекой.
Картина с Хуго Фридманом в центре – в эпицентре – эпическая. ‹…›
214. Е. Макарова – И. ЛиснянскойСентябрь 1997
Дорогая мамочка! Я только что вернулась, очень всем довольна. Дома все хорошо, Маня и Федя уже такие взрослые, что мне впору учиться у них уму-разуму. Сережа тоже в порядке.
21-го мы едем снимать документальный фильм про Мауд, помнится, я писала тебе о женщине с засушенными цветами 1942 года. Едем в Треблинку, Берлин, Прагу, Простеев, город в Моравии, где она выросла. ‹…›
Сегодня была у тети Иды – звонили папе. Он на тебя обижен. Не вдаваясь в подробности (которых я не знаю) – мне кажется, что папа не совсем адекватен – у него тяжелая мания – больная Ира, страх за нее и еще больше за себя, – ему одиноко и страшно, я знаю, что здесь ты ничего поделать не можешь, но все же не говори ему того, что его ранит. Если его ранит все, то просто восприми его как человека разбитого (по своей – не по своей воле – этому кто ж судья?!) – и не будоражь в нем ревность и зависть. Когда мы с тобой увидимся, я расскажу, что обо всем этом надумала (из моего опыта), – чувство вины часто работает в направлении, для нас вовсе не подразумеваемом и вовсе не желательном. Извини, что я тебе все это говорю, вовсе не выговариваю, – знаю, как тебе трудно. Но соотнеси – ты с Семеном Израилевичем, вы любите друг друга, вас любят многие, а он живет один, с ощущением тотальной несправедливости по отношению к нему, его все это гложет, точит, разъедает – это тяжело.