222. И. Лиснянская – Е. Макаровой23–24, 26, 29 декабря 1997
Доченька! Вот бы нас сложить и поделить пополам! Я могу делать только одно дело, ничего ни с чем не совмещается. Переводила – только переводила. Писала тебе письма длиной в десять метров – только писала письма. Попробовала совместить строительство лоджии с переводом и так переутомилась, что ночью один и тот же кошмарный сон – чего-то я в подстрочниках не поняла, и у меня все получилось не так. Просыпаюсь, а у меня не было тех подстрочников, какие я не поняла. Сегодня ко мне придет работодатель из Библиотеки иностранной литературы за Мистралью. Скорей бы я отдала, м.б., кошмары прекратятся. А то я и днем меж всеми заботами все пересматриваю свою работу и вижу – из рук вон плохи, некоторые стихи – переводием так и прет.
‹…› Леночка! Большую часть твоих писем, где нет личных мотивов, тайн, а это – большинство, я с ясным умыслом отдала в ЦГАЛИ, где открыт мой фонд. Мей би, подумала я, от меня именно твои письма останутся, ведь в твоих письмах все – о твоей работе, все о Катастрофе и о людях в ней. ‹…› Сейчас, т. е. через полчаса, ко мне приедет Изольда разбирать книжный шкаф, ненужное – на помойку, некоторые книги с автографами – в ЦГАЛИ. Освобождаюсь от лишних вещей. И лишь твои письма, где, подчеркиваю, нет почти ничего личного, будут ценностью в моем архиве. Себе я оставила те, главным образом – последние, с которыми не в силах расстаться. ‹…›
Непонятно, где что начинается в жизни и где что кончается. Ты знаешь, но не всегда этим правильно распоряжаешься, т. е. – собственным талантом, это я о писательстве. Но то, что ты подвижнически совершаешь ради тех, кто принял многомиллионную гибель, – на это подвижничество твое не хватило бы и 100 человек, а ты это делаешь одна. Человечество делится на идеалистов и циников. Ты – идеалистка. ‹…› В тебе есть необходимая для жизни доля бытового легкомыслия, я этого лишена. ‹…›
Доброе утро, мое солнышко! Сегодня проснулась очень рано, выпила кофе с сыром и за письмо. Видимо, Габриеле Мистраль не нравятся мои переводы, она, как и Ахматова, когда я писала свою «Шкатулку с тройным дном», устраивает мне ночные кошмары. Снова всю ночь снилось черте-что в связи с Мистраль. Скорей бы забрали у меня эти ее подстрочные и мои стихотворные переводы!
Неужели у вас тепло? Просто не верится, что где-то может быть солнечный день в 15–20°. У нас морозы то сильные, то совсем слабые, никак мне к ним не привыкнуть. У нас зима. Но «никто не торжествует, никто не обновляет путь». А надо ли его обновлять? В России всякое обновление приводит к разрушению. Центр Москвы стал очень красив, весь высится и светится. Производится, однако, какой-то косметический ремонт, а все механизмы созданий рук человеческих, да и само человечество, бесконечно взрывается: в небе – самолеты, на земле – здания и души. ‹…›
Я за письмом и сигаретами не заметила, что уже 8.30 утра. Скоро буду одеваться, каждый выход для меня – событие. Выезд куда легче – завязала бантик, вставила зубы – и в машину. Но подобное бывает очень редко и связано с каким-нибудь вечером, чаще всего – вечером памяти. Но вот был вечер «Ариона» в малом зале ЦДЛ. Я не могла не поехать к тем, кто дал мне премию. (Правда, мне, как всегда с премией не слишком повезло – 3 миллиона, а в этом году уже – 2000 д[олларов].) Выступали: Рейн (через силу), Кибиров, Шкляревский, Гандлевский, Кушнер и я. Опять я, как в «Метрополе», все – знаменитости, кроме меня. А тут – все лауреаты Государственных премий, и только двое Пушкинской, как Семен, и букеровской и антибукеровской (Гандлевский). И как только я попадаю в такой цветник?
Но встретили меня, пожалуй, лучше всех. Видимо, я – нонешний Эдуард Асадов. Когда бы я ни выступала, волнуюсь как в первый раз. М.б., это мое волнение и передается слушающим – в основном также пишущим. Загадка. После этого спонсор учинил для выступающих невероятный банкет. Я просто опьянела от жратвы, вышла, качаясь, до машины. Забыла о диете и так наелась – до опьянения. Это было 17 декабря.
‹…› Еще раз перечитала твое письмо. ‹…› Еще раз переболела душой за цыган, как ты коротко и занозно («штыри») описала их ужас и свободолюбие в глазах.
‹…› Насчет Москвы. Мне кажется, что ты самоохранительно не хочешь приезжать – все эти жалобы, просьбы, канючанье свалятся на тебя, а ты, бедная, чем можешь помочь? ‹…›
Доченька! ‹…› Вечером с Лидой были в Болгарском центре у Босенко. Там меня оккупировала Наталья Дурова и все о себе рассказывает и рассказывает. Она приехала с питоном, удавом и всей своей дирекцией. Вышла она к собравшимся (зал – 100 чел[овек] – был полон) и то же самое начала: как по миру ездит со своими зверями-питомцами, как детдомам помогает, как выбрали ее в Академию наук, а потом вдруг ляпнула: среди нас находится лучшая поэтесса России Инна Лиснянская. Потом удава проносили меж рядами, и каждый мог его погладить, я находилась в дверях с конца и тоже приложила ладонь – впервые трогала змею, а тут еще – удав! Черно-серый чешуйчатый.
Далее мне уже было несдобровать – вызвала ведущая, та самая «эстафета», пришлось выходить. Ну сказала несколько слов о Босенке и о Болгарском гостеприимном центре и, конечно, о Рождестве. Прочла, – о ужас – запинаясь и припоминая, «Ночь на Рождество» про Рождественскую звезду, если помнишь. Но встретили, т. е. проводили меня хорошо, хотя этому залу я неведома. Тут вышел сораспорядитель этого вечера, муж «эстафеты», и с торжественными словами о себе и об экологии души вручил мне свою книгу – ни хрена себе рождественский подарок! Пришлось мне поблагодарить, однако заметила, что экологически чистая душа не имеет ко мне отношения – я – грешница и, думаю, что в этом зале все мы грешники. Вот уж не ожидала от собравшихся, в основном купеческого толка жлобов, – бурно зааплодировали. Только ушла, как Ирина меня остановила, у нее не было аккомпаниатора, но она без аккомпанемента спела: «У нищих прошу подаянья». Далее танцевали чудные девушки в розовом и совсем маленькие девочки в розовом. Тут меня опять Дурова захватила. Лиде было вроде бы все интересно, а меня забирала тоска. Но зато видела удава, трогала, и еще новое – домой возвращалась в японской машине – руль справа, я сидела на месте водителя – слева – так необычно.
‹…› Ой, Ленка! Сейчас мне позвонила Босенко, а слона-то я и не приметила – слепая. Т. е. не слона, а удава огромного. Иночка, это же, наверное, трудно танцевать танго со стариком-генералом и при этом петь, – Инночка Львовна, и при этом с удавом через плечо! Ничего себе! Я просто обалдела, было страшно мне его даже погладить.
Не думаю, что я смогла станцевать танго с удавом на плече. Но скорей бы с ним станцевала, чем с генералом от плеч до пупа с орденами и медалями, но не в наградах дело – лицо семеновского сверстника сверх национально-коммунистическое. Просто ужас. Что есть перед таким лицом несчастный питон? ‹…›
Доброе утро, моя деточка! Сегодня почти сон о Мистрали перебился сном о тебе. Мне снилось, что ты влюбилась в какого-то режиссера, он же какое-то очень важное лицо в государстве. Мировое имя. Ты в Москве, но я тебя видела мельком. Страшно я переживала, так как была посвящена в какуюто предыдущую историю любви этого крупного деятеля, лица его сейчас не вспомню. Не столько видела тебя во сне, сколько лиц и разговоров о вашем романе. Даже Либединская[385] во сне мне говорила, что у него двое малых детей и как все будет. Многие подробности я не вспомню, запечатлились последние, перед тем как я проснулась. Я нахожусь то ли в комнате Дома творчества, то ли в больничной палате. И вдруг появляется герой твоего романа с букетом роз, это даже не букет, а какая-то странная розовая ветка, поначалу идут крупные розы желтые, а потом ветвь изгибается, и с середины ее идут мелкие, частые розовые розочки. Режиссер-деятель мне говорит: разразился страшный скандал и, если я не порву с Леной, моей карьере – конец. Она уже знает, а вам – вот розы.
Я: заберите немедленно свой куст! Если бы вы мне сказали, что у вас двое малых детей (а так у него и было), и у Леночки – двое, я бы еще могла вас понять. Но – ради карьеры! Это позор вам душевный, а Лена моя – Кабирия в символическом смысле. Я его выгнала, но он снова явился со своей ветвью, оставил на столе, и исчез. Я без слов почему-то поставила эту необычную розовую ветвь в имеющийся на столе кувшин с водой. Далее мне нужно было спешить на вокзал – какой не ясно. У меня оказался не запомнившийся мне спутник, надо было пересечь мост. Но спутник остановил меня перед люком шириной в нетолстого человека – вот, говорит, – переход в Дагестан. Я стала просовываться – ну ужели так толста? – но все же съехала по люку-эскалатору в зал ожидания вокзала неизвестно куда отправляющегося поезда. И тут я увидела тебя – никуда не поеду!
Леночка! – кинулась я к тебе! Но ты посмотрела на меня темно и мрачно из-под широких верхних век, каких у тебя в жизни нету: «Мама, – остановила ты мои еще не начавшиеся слова о ничтожестве твоего героя и т. д. и т. п. – не надо!» И столько мрака было в твоем взгляде и в этом «не надо!», что я проснулась в холодном поту. Но, слава Богу! – это сон, однако, Леночка, в какую преисподнюю мы с тобой провалились! Что за дела? Вчера вечером, когда Семен уснул, решила попартизанить, звонила тебе, дважды долго ждала. Телефон звонил без автоответчика, трубки никто не брал. ‹…›
‹…› Доченька моя! Счастливого вам всем Нового года, будьте здоровенькими – это главное. Дай Бог, в новом году Маничке поправят личико. Всем доброго настроения, везения хоть какого-нибудь. Еще мы мой юбилей справим, конечно, я к вам не завалюсь на месяц. М.б., весной – на неделю и преждевременно отметим мои 70 лет. ‹…›