228. И. Лиснянская – Е. Макаровой7–8 апреля 1998
Леночка, доченька моя затурканная, миленькая моя! Сегодня первый день, когда я себе позволила валяться и перечитывать отрывки из моих писем тебе. Ты действительно вытащила из тысячи страниц законченное, даже ритмически, произведение. Только закончила читать, как Яна принесла письмо от тебя, наигрустнейшее – на разрыв аорты с кошачьей головой во рту, и губную помаду для меня – спасибо. Но какой разрыв между ртом твоим и краской для рта. Как же тебе тяжело сейчас, Боже ты мой Милостивый. Но Господь и вправду милостив и дает тебе передышку.
‹…› Действительно, плюнуть бы на все, сидеть, как Семен в кресле, углубиться в себя, прояснять мысли и записывать, с твоим-то талантом! А он у тебя огромен. Кто из нас знает своего читателя? Ни я, ни Семен тоже не знает и часто об этом мне говорит. Если бы ты могла переключить свой мозг с мертвых на живых, все уточнилось бы, просветлело бы и прояснилось. Но ты этого никак не можешь, надо не бросать погибших, а на время приблизиться к живущим. ‹…›
Доброе утро, мое солнышко! ‹…› Мне получше. Сейчас почти не мерцаю, но от купли-продажи – какая-то тяжелая усталость. А ведь надо еще по всем адресам мебель отправлять – 4 адреса, включая наш. ‹…›
Вышел 4-й номер «Нового мира», где Солженицын[391] пишет о Семене и обо мне. Еще о Коржавине – политическое уважение, и о Лии Владимировой как о поэте, живущем в Израиле и ностальгирующем по России. Обо мне коротко (основа письма ко мне), но с дополнениями, например: «украсила русскую поэзию» или «чарующая лирика».
О Семене серьезно как о поэте гражданском и как о художнике. Насчет меня подчеркивает, что я не политический и не гражданский поэт, but есть мотивы. Короче, сниму ксерокс и вышлю тебе, если подвернется оказия. ‹…›
229. Е. Макарова – И. Лиснянской17 мая 1998
Дорогая моя мамочка! Вот уже лечу из Лос-Анджелеса в Тель-Авив. 17,5 часа с перерывом на час. И всю дорогу не курить. Я тебе пыталась писать по пути туда, но из-за некурения не могла и двух слов связать. Надеюсь, после американской закалки я легче перенесу это дело по пути домой. Ну что тебе сказать про мое путешествие?
Наконец-то, впервые в жизни, кто-то начал по достоинству ценить мой труд. Америка! Похоже, я могу начинать писать книгу про Фридл – 350 стр[аниц] – 400 иллюстраций (включая документы), мне будут платить 2500 д[олларов] в месяц, я могу спокойно писать. Получила на два года компьютер, переносной лэптоп, контракт (в нем еще не обговорено, сколько я буду получать, но максимум 35 000 за работу куратора). Я тебе это описываю только потому, что отношение американцев измеряется деньгами, увы.
Я жила в Беверли-Хиллз, дорогом отеле (160 д[олларов] в день), это такой люкс! Меня привозили и увозили, и я теперь вижу свет в конце тоннеля, просвет – это очень важно.
В Нью-Йорке неделю работала в библиотеке, нашла потрясающие материалы. Все везу домой. В ЛА нашла еще 3 потрясающие фотографии Фридл. Самое главное – засесть и писать. Засадить себя. ‹…›
Мы уже взлетели и держим курс на Тель-Авив. Огроменный «Боинг», и ни одного пустого места. Чего это столько народу несет в Израиль?
Да, получается у меня одно хвастовство, но материнскому сердцу, однако, радостны успехи детей, правда ведь, мамик?
230. Е. Макарова – И. ЛиснянскойМай 1998
Дорогая мамочка! Письма с самолета – это такие феерические самоотчеты. И правда, дела разворачиваются, я могу писать книгу, но опять же книгу-каталог, не книгу свободную, и не книгу стопроцентно искусствоведческую, – думаю о форме. ‹…›
В Израиле сумасшедшая погода, вчера, когда я прилетела, было душно, хамсин, сейчас ураган и холод. В Нью-Йорке лил дождь, в Лос-Анджелесе было холодно, только последний день был теплым. В Нью-Йорке Эдит меня отправила к врачу, чтобы разобраться с моим воспалением, его источником, и Диана, врач, определила, что это – в селезенке, и велела мне пить постоянно чай с петрушкой и укропом, так что Сережа накупил петрушки и укропа, посмотрим. Меня это не донимает, но Эдит – женщина крутая, от нее не отвертишься. Светило – Диана полтора часа мяла и гладила меня на кушетке, пока не нашла источник боли. Такие они, в Нью-Йорке. Про спину и всякие кости она сказала, что это результат операции. Ясно, нужно физически укрепляться, но в моем отеле было все для этого, и не было одного – времени пойти в бассейн, джакузи и солярий.
‹…› Лиля-экстрасенсша сказала мне, что я вышла на прямую успеха, что эти два года я буду много путешествовать, что у меня (моей работы) будет большой успех и что я должна буду научиться отказываться от никчемных предложений. Увидим.
Мамик, надеюсь, музы тебя посещают, и Семен Израилевич тоже сочиняет. Да, я брала с собой «Из первых уст», читала в гостинице, и так мне было хорошо с твоими стихами.
‹…› У нас тепло, солнечно, совсем другой народ. В Вене не видно детей на улице, люди похожи на манекены из витрин, я часто там себе представляла, что манекены выпустили из витрин, а людей туда поставили, – с приклеенными улыбками, холеных, с тем же успехом они могут и убить, с дежурной улыбкой, если улыбка будет внесена в протокол акции. А здесь – море шума, никакого стиля, никаких натяжек. И много детей, по детям я скучаю. Взять, что ли, себе ребеночка?! Ладно, мам, все это треп. Пойду вычитывать статью. ‹…›
231. Е. Макарова – И. Лиснянской23 мая 1998
Вечером приехала Яна. Я сразу бросилась читать твою «Музыку и берег». Прочла, проглотила, скорее, ни на чем не останавливаясь специально, хотелось получить общее впечатление, – увидеть картину целиком. Удивительное ощущение. Все звенит, дребезжит, дробится на множество отражений, это очень водно-звездно-ночно-небесная поэзия, тут и там реалии – Лилит, дочка, друг, компьютер, – признаки земные, осколки реальности. Музыка – точно, акварель, точно, берега – не вижу. Нет тут берега, есть безбрежность. Ну, я тебе уже все теперь сказала по телефону. Книга великолепная, никого не слушай! ‹…›
232. И. Лиснянская – Е. Макаровой4 июля 1998
Дорогая моя доченька! Сегодня должен приехать Федя, и я очень волнуюсь, – еще бы! – я не видела его 8 лет. Какой он? Как говорить с ним, как себя вести? Совсем большой мальчик! Так боязно что-нибудь сказать или сделать не так. ‹…›
‹…› После твоего улета я дочитала книгу «Дни и труды» о Бродском, которую начала читать при тебе. Замечательный поэт, замечательная, крупная личность! Там есть статья Кушнера, он, как некий равный государь, продолжает выяснять и сводить с Бродским счеты. Делает это умно-талантливо, и тем подлей выглядит. На что ему это – не понятно, ведь Кушнер и в самом деле сам по себе поэт одаренный, неужели не известно, ху из ху, неужели не внятно, что Бродский, как Монблан, возвышается над всеми нами? Это ведь так очевидно! Ну хотя бы помнил строку самого своего любимого Мандельштама «Не сравнивай, живущий не сравним». Тут можно подумать, что я занимаюсь тем же. Но это – только реакция на кушнеровскую статью, где и Ахматовой достается – не простил ей «Кушнер изящен, но мелок». Это кто-то вспомнил (не я в «Отдельном», которого забрала из глезеровского журнала), не называя имени, но очень понятно: поэт старше Бродского лет на 5. Ах, дак это у Семена в «Квадриге»! ‹…›
Позавчера в «Общей газете» напечатали статейку Рощина обо мне. Назвали по-дурацки: «В кругу друзей и врагов», и мелкими: «Инна Лиснянская отмечает свой юбилей». Они взяли из стихов, да там еще полностью, кажется, написали: «В кругу печальных друзей и беспечальных врагов». А у меня никаких врагов не было – одни друзья, родные да хорошие знакомые. ‹…› Ну, пойду за ужином. Ливень такой, что Семен сейчас зашел и предложил вовсе не ужинать. Но мне-то ничего не стоит сбегать и принести ему. ‹…›
233. Е. Макарова – И. ЛиснянскойИюль 1998
Дорогая мамочка! ‹…› Федя много и красочно рассказывал о России, исполнил пьесу «электричка» и «вокзал», рассказывал, как он спешил к тебе и пропустил поезд, поскольку хотел тебе позвонить, пошел в метро за жетоном и оказалось, что они на переучете, и всякие прочие мансы, из которых следовало, что он очень нервничал и волновался, – его рассказ так напомнил мне меня в Москве и все мои чувства в Москве, когда путь к тебе и папе настолько наводнен и перенасыщен событиями, что, дойдя до цели, дрожишь внутри. Глупо и бестактно описывать вам, живущим внутри этого, ощущения полутуриста, – когда я это делаю, потом себя корю, да и Федя тоже. Что касается его внутреннего устройства, то оно очень непростое, но, надо отдать Феде должное, он распознает среду, где ему хорошо и спокойно. Например, он приехал и дома не задержался – ушел в лес, потом приехал в один дом, где читали пьесу на иврите, сопровождая ее игрой на разных инструментах, – это была пародия на «Леди Макбет», – и играл там, читал с листа свою роль, которую никогда прежде не видел. Он умеет находить свое и не приспосабливается к тому, что ему не подходит. Что до Мани, она вернулась с очень хорошими работами, но опять увязла в левантизме[392], к чему располагает жара, друзья, любовь и нега. Но что-то она иногда рисует и ищет денежную работу. Все, что угодно, но чтобы было много денег.
Я представляю, что у вас там творится, как это все уже обрыдло. Может, вам приехать сюда, я знаю, ты скажешь, что это непосильно, но, если бы вы сами это решили, я бы все сделала – приехала бы на несколько месяцев и взяла переезд на себя. Но я не могу действовать в ситуации, когда вы, ты, не решили это сами для себя. ‹…›