Доченька, хотела еще вчера тебе переписать два стишка, но после моих глубокомысленных «инвектив» мне на это решиться трудно и стыдно. А вдруг и вовсе ничего нет, кроме далеко не изощренных рифм?
Зашел Семен, пересказал, что о нашем Российском обвале-кризисе говорила «Свобода», мы высказали друг другу свои соображения на этот счет, точнее, я высказала. Семен же любит только факты. Его удивляет, почему «враждебная» радиостанция не говорит о бедственном положении вкладчиков. ‹…›
Покамест в семеновский файл занесу новые стихи, он мне принес тетрадку. Огорчился, что не смогу ему бумагу со стихами выдать. Так и спросил: выдашь мне прямо сегодня на бумаге? Уж больно ему понравилось, как я ему напечатала все его стихи из найденного блокнота и последние, за этот год. ‹…›
Леночка, ласточка, солнышко, доброе утро!
Вот и кончается это безумное лето, – с резкою сменою температур: перепады от тридцати до семи. Вряд ли ведал и Цельсий, что у металла такие крутые замашки: ртуть то на небо взлетает пламенным сгустком, то пробивает землю голодным градом.
Голод еще впереди. Я повторяю: вот и кончается это безумное лето, – с грохотом касок шахтерских о рельсы России, будто бы каски нуждаются в хлебе насущном, так же, как нищий народ – в зарплате полгода. Каски – наш колокол… А молоточком отбойным время бесчувственно бьет по бесчувственным рельсам. Рельсы бесчувственны, ибо бесчувственны власти: что им, ворюгам, Что им, ворюгам, до наших стальных параллельных, коль на чужих параллельных металл благородный в банки вложили на личные депозиты. Душепродавцы. Таких и тайный советник, и Мефистофель еще не встречали. Подробно знает о властных структурах разве что дьявол. Он, их защитник, подбросил мне формулировку: власти бесчувственны, ибо бесчувственно время.
Время в груди моей мечется. Я повторяю: вот и кончается это безумное лето, бьется в падучей на бирже валютной. На рынке цены взлетают, как цельсьевой ртути не снилось. Падает рубль, как не снилось и ртутному граду. Вот и меня лихорадит. И зелень березы мнится то зеленью доллара, то мусульманским флагом в Кабуле или значительно ближе… Треск в голове, да и ливень в окне… А конкретно – здесь, в Переделкине, дробно идет перестрелка солнцевской мафии с кем-то… На телеэкране прежний пахан занимает премьерское кресло, – время приспело списать на юнца-технократа ужасы биржи и колокольные каски, что на Горбатом мосту оглушают булыжник, ибо попятились те в параллельные рельсы. А параллельные власти на красных кокардах крестиком свастику кругленькую вышивают, тыл обеспечив себе все на той же Авроре[397]. Воры в законе. Россия в обвале. – Как верно книгу назвал Солженицын, предупреждая, чем может кончиться это безумное лето.
Вот и кончается это безумное лето, посередине которого мы хоронили косточки царской фамилии, чтоб через месяц захоронить и своих упований останки. И поневоле другой вспоминается август – семь лет томутошний. Август. Имперское имя, разом распалось на слоги, на буквы и звуки, будто бы тело на мясо, на жилы и кости. Август кончается, тычется носом дворняга возле помойки в газеты – в объедки свободы. Каски железные смолкли. А в золоте, в стали и ртути я разбираюсь не больше тебя, мое солнце!
26-ое число девяносто восьмого. Богом забытое место – Россия… Россия…[398]
238. И. Лиснянская – Е. Макаровой14–15, 18–19 сентября 1998
Доброе утро, моя красавица и умница, девочка, лучше которой нельзя придумать!
За окном стоит летнее великолепье. Даже не верится, что это вдруг может кончиться. Погода – единственная реальность, как бы она ни была переменчива. Все остальное – обморок абсурда. Умирает то, чего и не было: кончилась демократия, которая не была демократией. Возвращаются коммунисты, которые давно не коммунисты. Когда-то я себя в стихах ощущала пустотой, в которой добрые чувства и, значит, в ней присутствует Бог. Непростительная глупость. Пустота в первую очередь осваивается микробами, и микроб нацизма набирается сил в пустоте безвластия. Так что поговорка «Свято место пусто не бывает» мною понималась весьма поверхностно. Благостные ангелы думают, что всякая пустота заполнена дыханьем Божьим, а бесы трезвы и вертки, и заселяют всякую пустоту и, увы, объемлют необъятное. Вывод достаточно мрачный, и поэтому достаточно обнадеживающий: доживай свою жизнь не в пустоте, а в полноте. А где я найду полноту? Наверное, рядом со своими детьми. Да так ли это? Не есть ли это лазейка в новую пустоту? Это я обдумываю твое предложение переехать. Я почти готова. А Семен? Твоего письма, где ты, если мы решимся на переезд, обещаешь нас перевезти, ему еще не показывала. ‹…›
Доброе утро, моя ласточка! Вчера вечером очень потешно Алёхин заполнял со мной анкету на представление меня на премию. «Национальность?» – с какой-то дикой, заранее обреченной надеждой спрашивал он. «Участник ли вы Отечественной»? – спрашивал Алёхин почти умоляющим голосом, да и глаза его уговаривали: солгите! Короче, у меня, как в «нечто вместо автобиографии», помнишь, я по твоему предложению писала это «нечто» для чешского издательства, все получалось «нет», а «да» – только на мешающие делу вопросы. Я хохотала, размагничивая Алехина прилагать все старания. А тут еще Алёхин засокрушался, что забыл захватить 4 стр[аницы] его «представления» меня на госпремию: «Как же я мог забыть? Ведь я так замучился писать, чуть не умер!» Ну тут я уже ржала до колик в животе. Алёхин что-то говорил в свое оправдание, от чего мне становилось еще смешнее. Наконец он понял, что я на него вовсе не обижаюсь и тоже посмеялся вместе со мной. Ну хоть посмеялась от души, а то ничего бы не было, кроме убытка в четыре экз[емпляра] книг. ‹…›
Поздравляю тебя, моя доченька, с Манькой! Дай Бог, чтобы она была здорова, дай Бог ей счастья. Помню, что весть о ее рождении застала нас накануне семеновского дня рождения, на даче у вдовы Степанова[399] в Переделкине. Помню свое ликование – девочка! Все как и положено: первый – сын, а за ним – дочь. Помню еще, что почти сразу же пришлось мне искать детского врача, а почему – запамятовала. Непростительная забывчивость для бабушки. Деточка, была в сберкассе, дали 5 тысяч. Ура! Хоть что-то дали, ведь я все названивала. Какая глупость радоваться, получив некую часть своих же денег. Но здесь такая жизнь, что воленс-неволенс радуешься. Еще бы! ‹…› Завтра я буду исполнять роль Цербера, никого к Семену не пускать. А мне больше нравится роль Каштанки и даже – Муму. ‹…›
Леночка! Только что ты позвонила. Как мы с Семеном радуемся, что выставка будет в Вене, во дворце. В какое время года, тебе уже известно? Дома настолько приходится писать второпях, что даже фраза нормально не складывается. А на улице, а за окном еще продолжается пиршество бабьего лета. Тепло и светло. Неужели мне так и не удастся в Москве писать задуманное? Похоже на то. Похоже, я опять буду ждать весны, Переделкина или что-нибудь в этом роде. Дома я все время занята домашними делами, а дел этих – прорва. ‹…› Две недели были очень тяжелыми, а теперь все получше, поэтому я расслабилась, не хочу и пальцем пошевелить. ‹…›
239. И. Лиснянская – Е. Макаровой9 ноября 1998[400]
Дорогая моя доченька! Вот так и получилось, что я оказалась в Швейцарии, – скорей бы ты прилетела! Сейчас сижу в пустой аудитории Бернского университета, жду, когда Галина прочтет двухчасовую лекцию и мы поедем домой, в Шебр. Это недалеко от границы с Францией, рядом с городом небольшим, но очень красивым – Веве. Место князя Мышкина. Ах, да ты же и в Швейцарии была! Здесь, в Берне, мне не очень понравилось, хоть это и столица. Не потому что: то солнце, то дождь. Все же я видела и медвежью яму с тремя бурыми, как скалы по дороге к Рильке. А также прошлась по старому городу, где не ездят машины и где – знаменитые часы. Улица, где эти часы, – скорее – гигантский пассаж с богатыми, но не кричащими магазинными витринами. Но вот ради чего стоило идти вдоль различных, не только магазинных витрин: я увидела дом, в котором на 3-м этаже жил Эйнштейн! Внизу – ресторан, в его предзальнике – портреты Эйнштейна. Здесь же – дверь в музейную квартиру. Не из нее ли выходил Эйнштейн, когда к нему подошли и спросили, записывает ли он в записную книжку свои мысли? Помнишь, как он ответил? Как гений: мысль приходит так редко. Действительно, Леночка, стоящая мысль приходит редко – ее запоминаешь. Галина перед своей утренней двухчасовкой меня поручила своей бывшей ученице сербке Кате, ширококостной некрасивой, но милой женщине, у которой дети уже в школу ходят. Катя прочла на дверях музея Эйнштейна, что в понедельник посещений нет. Ну что же, иногда перед закрытыми дверьми постоять лучше, чем в них войти. Больше всего мне понравилась окраинная, в желто-зеленых деревьях улочка, где и живет Катя. Она хотела мне показать свой аккуратненький, увитый фиолетово-сиренево-голубыми цветами, особнячок изнутри, – ее муж врач. Вот как живет семья врача, а у нас? Нет, не стану об этом, а то окончательно расстроюсь. Катя хотела выпить со мной по чашке кофе, а потом и по окрестностям повозить, но было уже поздновато. Галина нам назначила встречу в кафе против Университета, если бы я знала, что до вечерних лекций она вообще из кафе не выйдет, – тогда могла бы и хорошенько опоздать.
А вот вчера мы ездили с ней, Жан Марком[401]