241. Е. Макарова – И. Лиснянской18 января 1999
Дорогая мамочка, пишу тебе после звонка. Как повезло с падением режима – иначе мы бы не могли говорить друг с другом годами. А так – и усугубляться нечего. Подумала утром – взять камеру и поехать в Москву – поснимать. Экран – та же белая бумага. Но что за вечная идея – запечатлять! Вот будет сюрприз, если тебе дадут госпремию – надо тихо ждать до апреля. Ну и загуляем мы тогда – в мае!
Купер собирается проводить какую-то конференцию в Москве (с Лужковым, что ли, я не поняла, надеюсь увидеть Купера на днях), может, под это и смогу прилететь, – хочется каких-то хороших событий, – я не имею в виду конференцию, как ты понимаешь. Очень надеюсь, что в этом году все выйдет с выставкой, книгой, чтобы уже эти четыре года работы чем-то увенчались и в новый век можно было бы вступить без каждодневного груза принятия решений.
‹…› Мамик, вчера убирала комнату, книжки расставляла, свои в том числе. Их немало. Даже удивилась, что у меня выходили книги, что я что-то вдохновенно сочиняла. Сейчас и вообразить невозможно – при маленьких детях, при беготне по урокам, при даче без уборной и ванной, – отправь меня сегодня на крышу с выводком, да плюс столько пришлых детей, да простуды и кишечные проблемы – поставь передо мной печатную машинку… Думаю, романтика морского прибоя и сосновый дух дюн – не вдохновили бы меня на творчество – я бы бегала с горшками да кляла судьбу. ‹…›
242. И. Лиснянская – Е. Макаровой2 марта 1999
Доченька моя! Вот так чудеса! ‹…› Вдруг, правда по предварительному звонку, приезжает Наталья Солженицына с критиком Сараскиной. И вот какие сараски-сказки: я лауреат премии Солженицына! Я так обалдела от такой новости, что до сих пор ноги каменные, а сначала в коленках – дрожь! Куда идти и с кем торжествовать? Конечно же – тебе писать. Но что-то письмо не складывается от волненья. Они мне сообщили сегодня, чтобы я подготовилась. Объявление в прессе будет послезавтра, и они думают, что ко мне начнут за интервью ходить. Я пыталась разубедить, дескать, ко мне не придут. Но они уверены, что будет пресса. ‹…› Надо мне, тем не менее, на всякий пожарный готовиться. 27 апреля будут вручать. Но готовиться даже к интервью сейчас не могу, беспокоюсь о Семене. Температуры, слава Богу, у него нет, была однажды, и я быстро схватилась. Но неизвестно, сможет ли он завтра пить «рулид». Вот такие пироги. Сейчас попробую уснуть, уже 12 ночи, а я две ночи не спала, лежала на кухне, прислушивалась к кашлю. Ой, ничего мне и не надо, кроме его здоровья и твоего здоровья и счастья. Леночка, если бы не такой серьезный человек, как Наталья Дмитриевна, я бы думала, что это утка. ‹…› Лауреат премии Солженицына, твоя маманя. ‹…›
243. Е. Макарова – И. Лиснянской10 марта 1999
Дорогая моя мамочка! В конце твоего письма звучит обида – тебе, наверное, показалось, что я не так воспринимаю твой успех или не придаю ему должного значения. Я очень рада за тебя, очень. Но, подумай, если честно, разве не я тебе всю жизнь говорила правду – в минуты, когда ты писала мне письма о своей бездарности, когда ты приводила все аргументы в отрицание своего таланта, разве не я отвергала это и уговаривала тебя, и показывала тебе, как ты талантлива, разве не я переписывала тебе твои же стихи? Это замечательно, что тебя признал Солженицын, это как бы уже и народное признание. Это – твой праздник, и я за тебя совершенно счастлива. Еще и потому, что это подвигнет тебя писать дальше.
У меня же только одна задача сейчас – довести до конца работу с Фридл, сделать это так, чтобы она осталась довольна и не сердилась на меня за то, что я ее постоянно склоняю, тревожу ее покой. После выставки и книги найдутся другие люди, они еще что-то отыщут, а я уйду в сторону.
В начале апреля приезжает к нам Георг Шром, дизайнер из Вены, – мы должны все решить и подсчитать перед последней встречей в ЛА и затем 18–20-го мы улетаем с ним в ЛА, по дороге останавливаемся в Нью-Йорке (официальная встреча), и летим дальше. В ЛА будет последнее заседание с Купером, издателем, техническим персоналом по компьютерной программе. ‹…›
Сережа переводит материалы, которые он добыл в Голландии, Австрии и Германии, – потрясающие документы, связанные с судьбами людей, которые читали лекции. Это еще работа на несколько лет, боюсь сказать – на 10, но надолго. Что-то должно выплыть из этого обилия судеб европейских интеллектуалов, пока что я написала 20 стр[аниц] текста, при случае пришлю.
‹…› Никакими действиями невозможно устранить причину, поскольку причина – это «Я» – целиком, как есть, и сколько в этом «Я» разных сплетений – от генетических кодов до среды, воспитания, влияний, правильного или неправильного места пребывания, верного или ошибочного времени…
Есть разница между пониманием задачи и ее решением. Если ты ее понимаешь, это вовсе не значит, что сегодня можешь ее решить. Или что она вообще имеет решение в данной ситуации. Может быть, оно вынесено за пределы твоего сознания или даже бытия? Помнишь, я писала про Шахью, который по справедливости подумал убить доктора, и тот умер. То, что я пишу, не отдельно от меня существует. Да что я! А судьбы людей, которые я изучаю – какие, с нашей точки зрения, непоправимые ошибки совершили многие из них – бежали не туда, не хотели отдавать Рейху коллекции искусства (Билл бы тоже не отдал свою Иудаику), и из-за этого получали пулю в лоб (Билл живет в иное время, к счастью), обращались за помощью к тем, кто их и убивал, – вереница ошибочных действий, – но есть и такие, кто или интуитивно, или разумом проигрывали про себя варианты будущности и решали верно… Есть и самоубийцы – Фридл, например. Это та же дуэль Пушкина. Надоело ей, надоело! Издательша рыдала – ну зачем Фридл не уехала в Палестину? Но уедь она в Палестину, кто бы дал детям два года свободы?! Совершенно непонятно все это. Есть еще одно – можно легко спутать кажущееся (продукт воображения) со знанием (озарением Божественным), – и лучше всегда не сделать чего-то и страдать, чем совершить и каяться.
Все уже сказано и написано, однако даже над первой главой «Берейшит» (Бытие) люди ломают голову. Тоху-Вавоху[404] – это темный хаос, но это материя. Значит, Дворец построен на помойке? Это даже мудрецы Торы замечали, не то что я тут словами балуюсь.
Наш Иерусалим все время копают. Где ни копнут, там находят. Копают, когда ищут, копают, когда строят и реставрируют. Вот подкопали под старым домом у старого города. Дом, ничем прежде, кажется, не примечательный, теперь стоит высоко в котловане, гигантский коренной зуб, вывороченный из земной десны, – сейчас выглядит памятником, а завтра засыпят котлован, и он снова станет в ряд.
Камни в фундаменте Первого Храма не только размерами отличаются от поздней кладки, в них застыло иное время, время Экклезиаста. Правда разрушенного Храма. Сейчас здесь арабская деревня Силуан, на камнях – пустые бутылки от кока-колы, мусор времени, и его шум здесь тоже «Пять шекелей, пять шекелей!» – арабские дети тащат на поводке собаку продавать туристам, тянут ее за хвост, вырывают из нее клоки шерсти, злятся на свой товар.
Давид, отец Соломона, пел во славу своего города, – хитростью взял Евусеев, хитростью избавился от Урии, выслал его на сраженье в первых рядах, а сам лег с женой его, Бат-Шевой, – здесь все это случилось, где я сейчас стою, – и балкон, где он ее увидел, и сам дом его, а вот и каменный нужник – со времен Вавилонского нашествия. Анализ его содержимого показал, что за два года плена и разора жители города питались мясом. Значит, скот было нечем кормить, – его обильно забивали и ели.
‹…› Ты не представляешь, сколько у меня разного понаписано, поназамечено, понаотмечено, – моя пустыня населена чем только не… Но правда, нет времени, нет импульса, нет никакой потребности делать еще одну попытку войти в литературный процесс. Кажется, у меня иная судьба, иное предназначение… На днях пойду с Маней покупать тебе платье на вручение премии. Она знает какой-то супермагазин. Сведет. ‹…›
244. И. Лиснянская – Е. Макаровой24, 26 марта 1999
Доченька моя, мое солнышко! Спасибо тебе огромное, что тратишь на меня время, ищешь платье. Зная, как ты занята, мне такое твое внимание безмерно дорого. Сегодня у меня была работница архива РГАЛИ (бывш[его] ЦГАЛИ), она с восторгом говорила о твоей прозе, о «Танцуйте с нами» и «Рыжем муравье», я таяла и подхватывала. Я так была довольна, что не знала, чем ее ублажить, – вкусно накормила, да еще отдала тетради, которые отдавать не собиралась. Но те, что ты мне дарила, оставила у себя. Зато, как и в позапрошлом году, отдала на хранение некоторые твои не личные письма. Ольга Всеволодовна восхищалась еще раньше твоим эпистолярным искусством. ‹…›
День начался с первых больших луж, знаю по рассказам ходящих, да и по окну, как всегда. Так вот наступила весна и началась война[405]. Чем все это кончится – Бог весть. Но весна все же наступила, и я завтра отравлюсь с Семеном в поликлинику, – так близко, а ему не дойти. Повезет нас Паша Катаев. М.б., Семену промоют уши, и станет легче ему, да и мне. На ор уходят силы, а мне все трудней быть моложе его на 17 лет. ‹…› Все-таки всякий раз жалею, что нет на компьютерных клавишах знака бесконечности – необдуманно устроена такая умница-машина. ‹…›
Доченька моя! Вчера тебе не писала, но попугала тебя по телефону. Коллапс – действительно ужасная штука. Но все – позади, и я живая, как никогда. ‹…› Идет борьба всех со всеми и повсюду. Полнейшая напряженка. Но я сегодня вопреки всему в отличнейшем настроении, – жива, говорила с тобой, жду серебристого костюма от тебя. От тебя – это лучше, чем от Диора или Зайцева. Выплыву на кафедру в виде серебристожирной беззубой рыбины.