Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой — страница 121 из 147

Рыбы не улыбаются, и я не буду. Рыбы не говорят, а мне придется речь толкать. Лучше бы не надо. Речь свою я уже написала. Конечно, ничего нового сказать не могу, а только повторить свое же старое. Но и мое, уже мной говоримое, не блещет остротой ума и оригинальностью. Ничего не поделаешь. Лауреатство это для меня – очень большое событие, почетное для души. Но, доченька моя, я поняла, что главные мои события – часы или дни, когда пишу. Никакое блаженство с этим не может сравниться.

Да, забыла тебе сказать, – «Знамя» попросило у меня повесть – почитать. Я согласилась, уверенная в провале. ‹…› Через три дня Иванова мне сообщила, что моя повестушка понравилась всем. Кажется, будут печатать в конце года[406]. Вот так дела! А редакторшей будет та, что была у тебя, – Лена Хомутова. За всей суетой я тебе это забыла сказать. А суета у меня большая. Например, надо подготовить материалы для выставки в помещение, где будет выдаваться премия. Нужны фотоснимки, мои книги, отдельные публикации, статьи обо мне. Кроме снимков и книг у меня и нет ничего. Почти все отдала в архив. Да и для чего? Хватит и этого. Не буду копаться в папках, которые еще остались. Неохота. Скорей бы все прошло благополучно, и – в Переделкино!

А куда я спешу, спрашивается, куда спешу? А мне хочется написать кое-какие рассказы из жизни, преимущественно – смешные, но и грустные при этом. ‹…›

245. Е. Макарова – И. Лиснянской29 марта 1999

29 марта

Мамик, посылаю тебе покупку – про нее ты все уже знаешь. Как, когда и с кем покупали. Если не понравится, скажи, купим еще что-то, было бы с кем послать. ‹…›

Эдит Крамер написала послесловие к книге – начинается так – «“Фридл” – это труд поэта. Годы добросовестного исследования собрались и трансформировались в поэму о сложной, противоречивой, загадочной жизни великолепного художника и педагога. Книга ведет читателя по извилистой, дрожащей, мучительной тропе к трагической развязке…» Дальше Эдит говорит о том, что в такой поэтической книге нет и не должно быть места для психоаналитического анализа, но, поскольку она была ученицей и последовательницей Фридл, она берет на себя право на такой анализ. И дальше она дает очень интересный анализ натуры Фридл, ее комплексов – комплекс вины, садомазохистские наклонности, берущие начало от смерти ее матери, и т. д. Своего рода дегероизация Фридл. Например, она пишет про ее аборты от Зингера, о выкидыше, и о том, что вся ее материнскость нашла выход в Терезине. Я старалась это написать очень осторожно, Эдит – напрямую. Фридл говорила Эдит – «Он (Зингер) считает, что во мне нет ничего материнского, откуда ему быть, если нет ребенка во чреве!». Павел со своей все принимающей любовью становится таким ребенком для Фридл, потому она и помыслить не может оставить его и уехать, – если есть полпроцента риска не вытащить Павла из Протектората, то нет, потому и едет за ним в Освенцим. Много интересного в этом рассказе Эдит. Но он походит на хирургическую операцию души. Эдит я бы уравновесила оценкой какого-нибудь философа-мистика, но где его взять… Я пошлю издателю – интересно, что он скажет. ‹…›

246. И. Лиснянская – Е. Макаровой4, 6–7 апреля 1999

4 апреля 1999

Леночка! Только что по телефону высказала тебе, как и Семен, свой восторг, нет, не восторг, – потрясение – гений. «Фридл»[407] – замечательно сильное, талантливое произведение, за которым стоит не только ее и твой огромный труд души, но и Слово как таковое. Но начало, а м.б., середина вещи, которую ты сейчас прислала, а мы с Семеном прочитали, уже новый, высший уровень, самый высокий, на который способен подняться художник. Прежде я считала тебя крупным талантливым писателем. А теперь вижу: ты – гений! Даже страшно от этого открытия. Боже мой! Неужели Твою посланницу родила я, грешная? Ты понимаешь, что за вопрос я задаю и каким благоговением этот вопрос продиктован? Больше ничего я тебе сейчас не напишу: я плачу, я смеюсь, я обращаюсь к Богу. Я молюсь, чтобы Он дал тебе сил и здоровья довершить твой подвиг не гражданина-архивщика, и за это слава была бы архивному работнику, я молюсь за Его поддержку твоего писательского гения.

Ты на такой высоте, что ничего не бойся, не потеряешь напряженья, Бог тебе не позволит. Ничего не бойся! А как ты написала о Страхе и Знании! Нет, никакие подробности отмечать не могу, все – потрясающе. ‹…›

6 апреля 1999

Дорогая моя Леночка, солнышко мое! Вчера тебе не писала, пребывая в неусидчивой эйфории от твоих гениальных страниц. Хочешь верь, хочешь не верь, но я при известии о своем лауреатстве не была в таком восторженном возбуждении. ‹…›

Вхожу в будни с написания письма президенту Мост-Банка. Три дня тому назад меня Женя, дочь Инны Варламовой, возила на встречу с Эллендеей Проффер[408] в один дом. Хозяином дома оказался главный продюсер НТВ. Он мне предложил выступить в их программе, а я сказала, что не выступать хочу, а передать письмо вашему шефу. Он горячо откликнулся, и сегодня я написала письмо, о чем его уже уведомила. Президент-продюсер пришлет за письмом водителя. ‹…›

Огромное тебе спасибо за костюм – тютелька в тютельку, и очень красивый. Мне еще нужны туфли. Когда ко мне приезжал Джаник, он мне сказал, что Танины сыновья[409] – владельцы богатого магазина платья и обуви, подыщут мне хорошее и не слишком дорогое. Джаник мне привез в подарок из США пузатенькую штуковину: радио + магнитофон-однокассетник + диск. Привез и кассету, где его триптих-реквием консерваторский хор поет на латыни. Талантливо. Развернулся. На этой же кассете мазурки Шопена в исполнении Джаника, – и тоже хорошо. Слава Богу. Джаник, как только вошел в дом, сразу распаковал пузатика и поставил сначала кассету, а потом диск, где он на клавесине исполняет Баха и Рамо. Своей одержимостью он мне напомнил Робика. Но Робик передо мной разворачивал свои чертежи и восклицал: «Инна, Инна, ну вглядись хотя бы вот в эту кривую, она сделает переворот в прессах!» Но что я понимаю в прессах? А в музыке что-нибудь да понимаю. ‹…›

7 апреля 1999

Доченька, солнышко мое! Только что вернулась с утреннего свидания с продюсером, письмо отдала с чувством отвращения к себе. Вчера продюсер мне не позвонил и посыльного не прислал. Утром он по телефону назначил мне свидание у почты, ответив мне на мое чувство неудобства фразой: в таких делах все возможности надо использовать. Я так не думаю и поэтому противна сама себе. ‹…›

На днях, надеюсь, ты мне позвонишь и скажешь дату выезда в США. Боже, что творится в Югославии и в связи с ней! Даже Арафат выбивает под этот ужас свою выгоду из России, Китая и, боюсь, Японии. Мы все продолжаем догонять Америку, – она завоевывает себе симпатии мусульманского мира, значит, и нам надо преуспеть в этом отношении. А внутри России что творится? Нет, если я сяду на эту тему, конца не будет. Опасней, чем на иглу сесть. ‹…›

247. И. Лиснянская – Е. Макаровой21 мая 1999

21 мая 1999

Доченька моя! ‹…› Безумно хочу тебя увидеть! А сейчас хочу сказать, что, кажется, ты права – вчера мне одной из писателей утвердили государственную премию. Мне это час назад сообщил по телефону Мессерер. Он член президиума по этой премии. Позвонил мне сюда и поздравил, сказав, что вчера допоздна шли ужасные споры, что единогласно прошла только я. ‹…› Пока мое письмо до тебя дойдет, уже будет ясно, а пока – никому ни звука! ‹…›

248. И. Лиснянская – Е. Макаровой23 сентября 1999

23 сентября 1999

Леночка, дорогая моя! Сейчас Надя принесла мне от тебя письмо по электронной почте, они с подругой пошли погулять по Переделкину, благо погода стоит на редкость прозрачная, зелено-желтая листва подчеркивает прохладную синеву неба. Очень красиво, но красоту я иногда замечаю, отрывая глаза от компьютера. Семен меня за запойное писательство зовет Бальзаком. Он благодарит тебя за поздравление, а я за твои хлопоты в связи с публикацией моей речи. Деточка, спасибо, но больше не трать на меня в этом смысле времени. Я и предположить не могла, что вся внешняя сторона моей «славы» будет мне в высшей степени безразлична. Я даже не хочу и часа потратить на то, что мне могло бы принести пользу. Например, отказалась вчера выступить на открытии фестиваля поэзии в Москве, а ведь после открытия, на банкете в мэрии, я бы могла решить дачный вопрос, – все решается на тусовках. Мне хочется только писать. Вся энергия, которая уходила на письма к тебе, теперь рвется в автобиографическую прозу, неровную, как все, что есть у меня. ‹…› Твоя мама-дурочка, назвавшая свой автобиографический опус «Хвастуньей».

249. И. Лиснянская – Е. Макаровой11 октября 1999

11 октября 1999

Леночка, солнышко мое, пишу тебе второпях. ‹…› Я так по тебе тоскую, что даже, как брошенный влюбленный, стихи тебе пишу. То «Ах, ласточка моя, не плачь, был воздух между нами розов», – уже напечатано наряду с другими в «Новом мире». Писала я стихи в мае – 10, и вот в начале октября еще 12 нашкрябала, когда бросила писать биопрозу. Есть одно среди них – тебе. ‹…› Взялась с утра за ту же работу, хочу все 170 уже написанных страниц, как смогу, почистить, обогатить, сократить, привести, если удастся, в порядок. И только потом двинусь дальше. Сегодня сидела за одной вставной страницей с десяти до четырех и – устала. Я вообще просиживала с утра до ночи с удовольствием и только ночью понимала, что сильно утомилась. Уже где-то в глубине меня начинается предотъездная лихорадка. Ведь полгода здесь, и вещей – полдома. Постепенно надо перевозить их в зимнюю берлогу. До вчерашнего дня погода стояла редкая для октября, такая теплая, какую старожилы не припомнят. Вчера резко похолодало, уже мало на каких деревьях трепыхается поржавевшая листва. А то такая красота стояла, что описать трудно, но в одном стишке я ее как-то запечатлела. Но разве такую красоту можно передать полно? Нет, невозможно. Уже такого стихотворения, как «Осень» Пушкина, никогда и ни у кого возникнуть не может, – не то время и не те обстоятельства времени, и скорость времени не та, произошло сильное ускорение. ‹…›