Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой — страница 122 из 147

250. И. Лиснянская – Е. Макаровой25 октября 1999

25 октября 1999

Леночка! ‹…› Что тобой движет так же, как движет всей твоей деятельностью вокруг Терезина? Исключительно, как мне кажется, доброта, что хорошо чувствуют разные коммерческие деятели и нередко тебя обманывают именно поэтому. И все же от плодов своей доброты ты получаешь удовольствие, хотя часто тоскуешь по «художественному» перу. Зная, какой ты крупный талант, я и переживаю за тебя и восхищаюсь твоим подвижничеством. ‹…›

Денечки, моя доченька, стоят серые. Плюсовая температура оголила ели и березы. Но если ели зеленеют над снегом, местами рыхлым, местами скользким, то ветви берез кажутся совершенно беззащитными в своей наготе. Я с жалостью смотрю на них сквозь решетку, м.б., и они меня жалеют, мол, сидит старуха за решеткой и сентиментально беспокоится за нас. А мы-то ко всему естественному привычные, в том числе и к несвоевременной оттепели. Пройдет три месяца, и мы зазеленеем! Но ведь и для меня как-то эти три месяца пройдут, хоть я и не зазеленею. А м.б., березы, когда я на час с трудом вывожу гулять Семена (он передвигается с все нарастающим страхом), завидуют, дескать, они никогда ни с места, а я все-таки передвигаюсь – сто метров от дома, сто метров к дому. Меня уже и решетки не колышут, пусть себе стоят, коль скоро я ничего, кроме писем, не предполагаю. ‹…›

251. И. Лиснянская – Е. Макаровой20 ноября 1999

20 ноября 1999

Доченька! ‹…› На днях мне принесли цветную фотографию: Ельцин и я с букетом. Смотрю, что помимо букета держу две коробки. Одна – большая, другая маленькая. Маленькую знаю – в ней лауреатский значок. Звоню Машке: ты не знаешь, что за коробку большую я держу и где она? Машка отвечает: в столике под телевизором. Нашла и впервые увидела и раскрыла коробку, а в ней – диплом лауреата. А я, между прочим, расстроенная из-за солженицынского лауреатства. Сильно их разочаровала. Во-первых – своей прозой. А главное – своим поведением. Да вести я себя совершенно не умею. Уговорили меня с ОРТ, приехали, отвезли на передачу «С добрым утром». Там зашел разговор о том, что 25 лет прошло с того времени, как Солженицына исключили из СП. Я нормально ответила, что, когда исключали Пастернака, мне показалось, что исключили из Союза писателей русскую поэзию, а когда Солженицына – русскую прозу. Но когда меня спросили, какое у меня самое заветное желание, я высказала его как идиотка: «няню хочу»! Искренность идиота я могу позволить и позволяю себе в своей автобиографической мутне, но ведь же не так! ‹…› Я правильно говорила, когда они меня приехали поздравлять, что плохо выбрали лауреата, но и о том, что вести себя не умею, тоже честно говорила.

‹…› Теперь у меня задача составить книгу новых стихов для издательства «Пушкинский фонд». Одна не могу. Семену что-то, как он говорит, из прошлогодних стихов многое чуждо. Через полчаса ко мне зайдет Лена Суриц, она толковая, м.б., с нею составлю. Но вот я тебе пошлю все, напиши, что обязательно нужно выбросить как чуждое. Я сама в своих стихах мало что понимаю. Единственные дни, когда я была на полных воздусях, – это когда ты мне сообщила о своем венском триумфе, да, жаль, что я не могла понаслаждаться твоим успехом рядом с тобой. ‹…›

Доченька! Я тебе посылаю целиком книгу. Она из 2-х частей – 1. 1998, 2 – 1999.

Тут я тебе еще стишок чиркала, нашла меж писем. Стишок посылаю. Но естественно в книгу он не входит.

Письмо из канавы

Ты в небе сейчас, ты летишь в Шереметьево-2,

Я в небо смотрю и считаю часы и минуты,

Я так напряженно смотрю, что в канаве трава

Решила, что ведомы мне и такие маршруты.

На миг прекратилась незримая распря корней

Крапивы, репейника, таволги и зверобоя, –

Трава предвкушает (ей, дуре канавной, видней),

Что небо пошлет мне счастливую встречу с тобою.

И я заражаюсь слепым предвкушеньем толпы,

Что все это сбудется или, хотя б, обойдется,

От неба глаза отрываю, ступни – от тропы,

И движусь к стеклянной таможне встречать свое солнце:

О сердце родимое, радость мою раздели, –

На склоне судьбы моей, видишь, повеяло славой!

Но вновь будет солнце куда тяжелее земли,

Пропитанной распрей корней под родимой канавой, –

Всем жалом задач, не подъемных ни здесь и нигде,

Нагрузит, прожжет, – как опять предрекала ворона,

Качаясь на ветке и дочку качая в гнезде:

«Прощай, улетай мое сердце! Твоя оборона –

На перистых высях в иссиня-вороньем дожде!»

…А я и в канаве держать себя буду в узде…[410]

3 июля 1999 г.

252. Е. Макарова – И. ЛиснянскойДекабрь, 1999

Дорогая мамочка! С утра думала написать тебе что-то вроде итогов года.

Вчера в 2 ночи мы отослали в Вену тексты для Граца (40 страниц для настенных панелей по-немецки), и сегодня Сережа заканчивает приводить в порядок статью для Лондона, по-английски. Я улечу в Грац 10 января и вернусь 20 января.

У вас зима, снег. У нас солнце, тепло. Сейчас слушаю музыку «воскрешенных» русских композиторов, уехавших после революции и забытых. Потрясающе! Хорошо, что их откопали! И человек, который это сделал, живет в Германии, зовут его Яша Немцов. Александр Веприк, Артур Лурье, Лазарь Саминский… Имена! Сколько их еще, убитых, изгнанных, всем миром забытых. Сейчас слушала Сергея Прокофьева в исполнении Яши Немцова (на диске), звучит чуток как Гидеон Кляйн[411] из Терезина. Модерн. Собственно, вот и весь мой самоотчет. Учусь, работаю… Вчера выдалось счастье – ходила на концерт, играли Гайдна и современного израильского композитора Копытмана. Написала имя по-русски, выглядит забавно. Этот композитор очень даже бьет копытами. У него столько жара в звуках – слышишь и «звув» (муха на иврите) в пустыне, и треснутые звуки земли. Я так давно не слушала живую музыку (не на дисках), – после концерта шла пешком вдоль стены Старого города и как-то вдруг почувствовала себя хорошо. Спокойно, с оттенком освобождения от груза, которому и имени-то нет. Если бы знала, как его звать, стряхнула бы с плеч давно. И так весь день сегодня слушаю музыку, это, наверное, лучшее средство. От чего? Не знаю. Наверное, если бы я писала музыку, я смогла бы это выразить.

Я как-то тут купила в коптской церкви музыкальную игрушку – что-то вроде арфы, вместо струн нитки, и к ней приделан маленький барабанчик, – шла и наигрывала. Дошла до монастыря, где живут больные дети. Смотрю, идет парень и тащит за собой трех дебилов. Ну, я стала им играть на моем игрушечном инструменте, и так, под эту не шибко разнообразную мелодию, дети дебильные без скандала взобрались на гору, даже улыбались они такому внезапному явлению, хорошо им стало. Потом я с ними распрощалась и пошла в монастырь передавать письмо какой-то Наталье, московской реставраторше икон, которая стала монахиней. Выяснилось, что монахиня тяжело больна, не встает с постели. Я влезла на гору (ту же самую, только в монастырских стенах), дошла до монахининой кельи. Наталья эта долго не открывала, потом появилась на пороге, женщина лет 40-ка, худая, в пуховой шали, глаза блестят ремарковским туберкулезным блеском. Отдала ей письмо, и, пока она его читала, я бренчала на своей игрушке. И тут монахиня вскинулась на меня за игрушку – это от эфиопов! Ну и что, хотя это от коптов. Они похожи. Вдруг она улыбнулась, рассиялась, и говорит, письмо плохое, а вы меня спасли. Ну уж! Да, я в первый раз встала, и ваша эта музыка… сердце радует… Теперь я буду жить. И подает мне яйцо из светло-розового камня, а на нем оранжевое солнце. Подарок! А я ей подарила свою арфу. Она выполнила свое предназначение. Зачем она теперь мне?! Так мы расстались с монахиней, и я пошла домой с каменным яйцом в руке, а она осталась с моей арфой. Да, она мне еще крест подарила. Кто-то, наверное, и на этот крестик объявится. Вещи притягивают.

Наш фильм про Мауд (любовь, Треблинка), который мы снимали 2 года тому назад (ты его не видела, он есть у меня уже и по-русски), получил золотой приз на международном фестивале документальных фильмов в Америке. Так что наградили.

В среду 15-го я открываю выставку 93-летнего художника. Каталог пришлю позже. Он по-английски, но язык простой, ты осилишь. Нет – посмотришь картинки. Такая стезя. С этой выставкой одни волнения, но все – организационного характера, то есть преходящие и проходящие. Такого рода беспокойства одолимы. 15-го они закончатся. Точно так же, как и с Фридл – те закончились раньше, 25 октября. Остальное постфактумно. Не знаю, писала ли я тебе, что уже известно расписание выставки, 2003 год включительно (Нью-Йорк). В Ватикане тоже будет. Получила письмо от какого-то транспортного агентства из Японии – японцам, увидевшим выставку в Вене, она так понравилась, что они обратились в транспортное бюро с просьбой включить это в туристический план по Европе как один из пунктов. Типа – собор Святого Витта – выставка Фридл Дикер-Брандейс. Уже есть французское издательство для парижской выставки.

Я постепенно (в мыслях) погружаюсь в следующую книгу для Лондона – о еврейской интеллектуальной элите Европы. Ее идеи, философия, взгляды на прошлое и будущее. Мало времени – через 4 месяца она должна быть написана и переведена на английский. Это страшный напряг мозгов. От одной только мысли голова болит. Но Сережа поможет. И мы еще одного парня взяли, для организации материала в компьютерной базе данных. Ну вот, я опять скатилась к планам. Пора закругляться.

Мамик, вот скоро мы окажемся в другом тысячелетии. Это и впрямь забавно. Оказались мы поколением на сломе тысячелетий. Этим не стоит особо озадачиваться. Созвонимся еще и в этом! И поздравимся устно. Целую. Лена.