250. И. Лиснянская – Е. Макаровой25 октября 1999
Леночка! ‹…› Что тобой движет так же, как движет всей твоей деятельностью вокруг Терезина? Исключительно, как мне кажется, доброта, что хорошо чувствуют разные коммерческие деятели и нередко тебя обманывают именно поэтому. И все же от плодов своей доброты ты получаешь удовольствие, хотя часто тоскуешь по «художественному» перу. Зная, какой ты крупный талант, я и переживаю за тебя и восхищаюсь твоим подвижничеством. ‹…›
Денечки, моя доченька, стоят серые. Плюсовая температура оголила ели и березы. Но если ели зеленеют над снегом, местами рыхлым, местами скользким, то ветви берез кажутся совершенно беззащитными в своей наготе. Я с жалостью смотрю на них сквозь решетку, м.б., и они меня жалеют, мол, сидит старуха за решеткой и сентиментально беспокоится за нас. А мы-то ко всему естественному привычные, в том числе и к несвоевременной оттепели. Пройдет три месяца, и мы зазеленеем! Но ведь и для меня как-то эти три месяца пройдут, хоть я и не зазеленею. А м.б., березы, когда я на час с трудом вывожу гулять Семена (он передвигается с все нарастающим страхом), завидуют, дескать, они никогда ни с места, а я все-таки передвигаюсь – сто метров от дома, сто метров к дому. Меня уже и решетки не колышут, пусть себе стоят, коль скоро я ничего, кроме писем, не предполагаю. ‹…›
251. И. Лиснянская – Е. Макаровой20 ноября 1999
Доченька! ‹…› На днях мне принесли цветную фотографию: Ельцин и я с букетом. Смотрю, что помимо букета держу две коробки. Одна – большая, другая маленькая. Маленькую знаю – в ней лауреатский значок. Звоню Машке: ты не знаешь, что за коробку большую я держу и где она? Машка отвечает: в столике под телевизором. Нашла и впервые увидела и раскрыла коробку, а в ней – диплом лауреата. А я, между прочим, расстроенная из-за солженицынского лауреатства. Сильно их разочаровала. Во-первых – своей прозой. А главное – своим поведением. Да вести я себя совершенно не умею. Уговорили меня с ОРТ, приехали, отвезли на передачу «С добрым утром». Там зашел разговор о том, что 25 лет прошло с того времени, как Солженицына исключили из СП. Я нормально ответила, что, когда исключали Пастернака, мне показалось, что исключили из Союза писателей русскую поэзию, а когда Солженицына – русскую прозу. Но когда меня спросили, какое у меня самое заветное желание, я высказала его как идиотка: «няню хочу»! Искренность идиота я могу позволить и позволяю себе в своей автобиографической мутне, но ведь же не так! ‹…› Я правильно говорила, когда они меня приехали поздравлять, что плохо выбрали лауреата, но и о том, что вести себя не умею, тоже честно говорила.
‹…› Теперь у меня задача составить книгу новых стихов для издательства «Пушкинский фонд». Одна не могу. Семену что-то, как он говорит, из прошлогодних стихов многое чуждо. Через полчаса ко мне зайдет Лена Суриц, она толковая, м.б., с нею составлю. Но вот я тебе пошлю все, напиши, что обязательно нужно выбросить как чуждое. Я сама в своих стихах мало что понимаю. Единственные дни, когда я была на полных воздусях, – это когда ты мне сообщила о своем венском триумфе, да, жаль, что я не могла понаслаждаться твоим успехом рядом с тобой. ‹…›
Доченька! Я тебе посылаю целиком книгу. Она из 2-х частей – 1. 1998, 2 – 1999.
Тут я тебе еще стишок чиркала, нашла меж писем. Стишок посылаю. Но естественно в книгу он не входит.
Письмо из канавы
Ты в небе сейчас, ты летишь в Шереметьево-2,
Я в небо смотрю и считаю часы и минуты,
Я так напряженно смотрю, что в канаве трава
Решила, что ведомы мне и такие маршруты.
На миг прекратилась незримая распря корней
Крапивы, репейника, таволги и зверобоя, –
Трава предвкушает (ей, дуре канавной, видней),
Что небо пошлет мне счастливую встречу с тобою.
И я заражаюсь слепым предвкушеньем толпы,
Что все это сбудется или, хотя б, обойдется,
От неба глаза отрываю, ступни – от тропы,
И движусь к стеклянной таможне встречать свое солнце:
О сердце родимое, радость мою раздели, –
На склоне судьбы моей, видишь, повеяло славой!
Но вновь будет солнце куда тяжелее земли,
Пропитанной распрей корней под родимой канавой, –
Всем жалом задач, не подъемных ни здесь и нигде,
Нагрузит, прожжет, – как опять предрекала ворона,
Качаясь на ветке и дочку качая в гнезде:
«Прощай, улетай мое сердце! Твоя оборона –
На перистых высях в иссиня-вороньем дожде!»
…А я и в канаве держать себя буду в узде…[410]
252. Е. Макарова – И. ЛиснянскойДекабрь, 1999
Дорогая мамочка! С утра думала написать тебе что-то вроде итогов года.
Вчера в 2 ночи мы отослали в Вену тексты для Граца (40 страниц для настенных панелей по-немецки), и сегодня Сережа заканчивает приводить в порядок статью для Лондона, по-английски. Я улечу в Грац 10 января и вернусь 20 января.
У вас зима, снег. У нас солнце, тепло. Сейчас слушаю музыку «воскрешенных» русских композиторов, уехавших после революции и забытых. Потрясающе! Хорошо, что их откопали! И человек, который это сделал, живет в Германии, зовут его Яша Немцов. Александр Веприк, Артур Лурье, Лазарь Саминский… Имена! Сколько их еще, убитых, изгнанных, всем миром забытых. Сейчас слушала Сергея Прокофьева в исполнении Яши Немцова (на диске), звучит чуток как Гидеон Кляйн[411] из Терезина. Модерн. Собственно, вот и весь мой самоотчет. Учусь, работаю… Вчера выдалось счастье – ходила на концерт, играли Гайдна и современного израильского композитора Копытмана. Написала имя по-русски, выглядит забавно. Этот композитор очень даже бьет копытами. У него столько жара в звуках – слышишь и «звув» (муха на иврите) в пустыне, и треснутые звуки земли. Я так давно не слушала живую музыку (не на дисках), – после концерта шла пешком вдоль стены Старого города и как-то вдруг почувствовала себя хорошо. Спокойно, с оттенком освобождения от груза, которому и имени-то нет. Если бы знала, как его звать, стряхнула бы с плеч давно. И так весь день сегодня слушаю музыку, это, наверное, лучшее средство. От чего? Не знаю. Наверное, если бы я писала музыку, я смогла бы это выразить.
Я как-то тут купила в коптской церкви музыкальную игрушку – что-то вроде арфы, вместо струн нитки, и к ней приделан маленький барабанчик, – шла и наигрывала. Дошла до монастыря, где живут больные дети. Смотрю, идет парень и тащит за собой трех дебилов. Ну, я стала им играть на моем игрушечном инструменте, и так, под эту не шибко разнообразную мелодию, дети дебильные без скандала взобрались на гору, даже улыбались они такому внезапному явлению, хорошо им стало. Потом я с ними распрощалась и пошла в монастырь передавать письмо какой-то Наталье, московской реставраторше икон, которая стала монахиней. Выяснилось, что монахиня тяжело больна, не встает с постели. Я влезла на гору (ту же самую, только в монастырских стенах), дошла до монахининой кельи. Наталья эта долго не открывала, потом появилась на пороге, женщина лет 40-ка, худая, в пуховой шали, глаза блестят ремарковским туберкулезным блеском. Отдала ей письмо, и, пока она его читала, я бренчала на своей игрушке. И тут монахиня вскинулась на меня за игрушку – это от эфиопов! Ну и что, хотя это от коптов. Они похожи. Вдруг она улыбнулась, рассиялась, и говорит, письмо плохое, а вы меня спасли. Ну уж! Да, я в первый раз встала, и ваша эта музыка… сердце радует… Теперь я буду жить. И подает мне яйцо из светло-розового камня, а на нем оранжевое солнце. Подарок! А я ей подарила свою арфу. Она выполнила свое предназначение. Зачем она теперь мне?! Так мы расстались с монахиней, и я пошла домой с каменным яйцом в руке, а она осталась с моей арфой. Да, она мне еще крест подарила. Кто-то, наверное, и на этот крестик объявится. Вещи притягивают.
Наш фильм про Мауд (любовь, Треблинка), который мы снимали 2 года тому назад (ты его не видела, он есть у меня уже и по-русски), получил золотой приз на международном фестивале документальных фильмов в Америке. Так что наградили.
В среду 15-го я открываю выставку 93-летнего художника. Каталог пришлю позже. Он по-английски, но язык простой, ты осилишь. Нет – посмотришь картинки. Такая стезя. С этой выставкой одни волнения, но все – организационного характера, то есть преходящие и проходящие. Такого рода беспокойства одолимы. 15-го они закончатся. Точно так же, как и с Фридл – те закончились раньше, 25 октября. Остальное постфактумно. Не знаю, писала ли я тебе, что уже известно расписание выставки, 2003 год включительно (Нью-Йорк). В Ватикане тоже будет. Получила письмо от какого-то транспортного агентства из Японии – японцам, увидевшим выставку в Вене, она так понравилась, что они обратились в транспортное бюро с просьбой включить это в туристический план по Европе как один из пунктов. Типа – собор Святого Витта – выставка Фридл Дикер-Брандейс. Уже есть французское издательство для парижской выставки.
Я постепенно (в мыслях) погружаюсь в следующую книгу для Лондона – о еврейской интеллектуальной элите Европы. Ее идеи, философия, взгляды на прошлое и будущее. Мало времени – через 4 месяца она должна быть написана и переведена на английский. Это страшный напряг мозгов. От одной только мысли голова болит. Но Сережа поможет. И мы еще одного парня взяли, для организации материала в компьютерной базе данных. Ну вот, я опять скатилась к планам. Пора закругляться.
Мамик, вот скоро мы окажемся в другом тысячелетии. Это и впрямь забавно. Оказались мы поколением на сломе тысячелетий. Этим не стоит особо озадачиваться. Созвонимся еще и в этом! И поздравимся устно. Целую. Лена.