Вчера перед сном у меня была тяжелая тревога. Если бы только все тело горело, но мне вдобавок было непередаваемо плохо, ужас как. В конце концов я все-таки перемоглась и заснула. Но час такой тревоги очень тяжело вытерпеть и остаться живой. Уже даже Семен видит, в каком я состоянии, и сегодня утром предложил: вижу, ты здесь сама не своя, если тебе так плохо, давай переедем в город. Это его понимание и предложение меня обрадовало и взбодрило: хорошо, посмотрю еще неделю и, если ничего не переменится, переедем в город, хотя многое придется везти назад, к примеру, компьютер и принтер, да разные вещи и бумаги, и часть посуды. Вновь переезжать мне сейчас не под силу. ‹…›
Леночка, милая моя! ‹…› Я только сейчас вспомнила, что выставка в Граце была длиной в целый километр. Это же вдвое больше, чем от нашей дачи до станции! Как же ты смогла такую длинную площадь занять картинами, экспонатами и прочим? Ума не приложу. Сколько же надо сил и физических, и нервных? А я тебе еще всякую нудьгу в письмах развожу, ежедневную жалобную книгу заполняю. Но кому мне пожаловаться, кому? Пусть эта жалобная книга будет моим дневником. А может, и этот дневник прекратить? На первых порах мне казалось, что вот высказываюсь, жалуюсь письменно и тем самым избываю тревогу, страх. Но вот перестало и это мне помогать, нежелание работать, да что там – и жить, очень усугубили мыши, о которых любил говорить Булат, дескать, мышка рядом с ним сидит и смотрит телевизор. М.б., если бы я не пережила то, что пережила в галлюцинациях, я бы тоже мышей с рук кормила и умилялась. Но это мне не дано. ‹…› Леночка, родненькая, звони мне из конторы[417], как Сережа звонил Яне. А то ты из дому звонишь, мне поговорить хочется, да спохватываюсь, правда, не сразу, какие деньги у тебя летят. Я все же надеюсь, что справлюсь со своим состоянием. ‹…›
Доброе утро, мое солнышко! Утро действительно для меня доброе – выспалась, да и засыпала без тревоги. Неужели произошел перелом в лучшую сторону и все устаканится? Выспалась ли ты? Я бы еще с удовольствием дреманула. По радио и в окне морозно: солнце похоже на расплывшуюся матовую лампу.
Леночка, дорогая моя, позавчера и вчера тебе не писала из-за кошачьей эпопеи. Помнишь, я тебе писала про рыжую кошку-бомжиху и попрошайку, которая просилась в дом, как только мы с Колей Поболем перевезли первые вещи – книги. Но я не позволила ее впускать из-за того, что Семен кошек не любит. Так вот эта Фиска начала меня аккуратно навещать, я меж решеток в окне угощала ее колбасой. Но когда узнала про мышей, решила заманить ее в дом с разрешения Семена. Она, бывало, войдет, поест, а потом начинает истошно вопить, чтобы я ее выпустила. То ли обижена была, что я ее сразу не впустила, – не знаю. Она очень умна и чувствительна, в чем я убедилась и, увы, убеждаюсь сейчас. Пока она отказывалась признать мой дом своим, Марина[418] присмотрела для меня у соседей двухмесячную кошечку Муську. А моя рыжая возьми да признай меня как хозяйку, она вошла в дом, осталась ночевать, поначалу норовила влезть на кровать, но понимает слово «нельзя», я ей указала на кресло, она устроилась в нем и спала до того времени, пока не услышала шагов Семена, подошла ко мне и промяукала. В ту ночь, замечательно выспавшись, я ее накормила, а ест она не только колбасу, а все вплоть до борща. После этого я ее силой выпроводила за дверь, чтобы она справила нужду, а она тут же появилась в окне. Я ее снова выпроводила, пусть, дескать, сходит, как привыкла, а потом заявится. А сама принялась звонить Марине в Дом творчества, что у меня с Фиской все в порядке, и другая мне не нужна. Марина же сказала, что еще накануне взяла кошечку, и она у нее ночевала. Мне стало неудобно, что я причинила Марине лишние хлопоты, стало стыдно, что я буду считать себя последней предательницей Фиски, которая проявила достаточную осторожность, чтобы ее не предали. И тогда, когда я ее выпроводила, она, видимо, обидевшись, появилась поздно. Марина уже принесла кошечку трехцветную чернорыжебелую, она очень хорошенькая, а я все с ужасом предательства ожидала Фиску. Когда она появилась в окне, я ей просунула колбасу, а она, взяв ее в лапы и не спеша, как обычно, съесть, смотрела на меня с недоумением, – чего это я ее не впускаю? Марина предложила впустить – впустили. И тут Фиска увидела всю степень моего предательства – трехцветного двухмесячного котенка и буквально зарычала, ее короткая гладкая шерстка вздыбилась. Марина ее схватила, и – в окно. А я в комнату пошла плакать. Малышка перепугалась, но потом позабыла и стала играть, катать по полу шерстяной носок, который я для нее скатала и перевязала бечевкой. Но Муська всюду лазает. А Фиска так и просидела за окном, с ненавистью и недоумением глядя на незваную. Что же творилось в ее рыжей голове, если она нигде даже не пряталась при 25-градусном морозе. А новая кошечка целый день ничего не ела, а вечером задала мне жару, пряталась в спальной Семена, и я целый час не могла ее выжить в каминную комнату и, наконец, в кухню. Мне еще Марина говорила, что она привыкла спать в ногах и умеет ходить на унитаз. На унитаз – дудки. Но часов в 12 ночи стала в кухне мяукать, я вышла и снова в окне увидела Фиску. Мало перед кем я так бывала виновата, я никогда никого не гнала, в крайнем случае сама уходила. Как преступница, я унесла Муську в свою комнату, она пристроилась то ли под креслом, то ли в кресле. Но, видимо, когда я наконец уснула, она перебралась ко мне, разбудив меня в пять утра, терлась о щеку. Я не очень испугалась и попробовала спать дольше, но через час она таким же макаром меня разбудила. Ужасная озорница и глупышка. Где она справляет нужду, мне так и не ведомо, упаси бог в комнате у Семена. Утром она впервые попила молочко и съела мелко нарезанную вареную колбасу. Звонила Марина, справлялась, как мы справляемся с котенком. И сказала, что если не справимся с ней сегодня, то завтра она Муську заберет. Не знаю, что и делать. Я пока к ней не привязалась, хотя покамест сидела за компьютером, она устроилась в кресле за моей спиной и наблюдала за экраном. Но мне понадобилось выйти из комнаты, и я ее сейчас унесла. Она тут же рванула в спальню к Семену, а он этого не терпит. Фиска меж тем в окне не появляется, видимо, обижена навсегда. Если так, то я не смогу расстаться с Муськой, хотя мне с ней очень трудно. Но все лучше, чем с мышами. Мне трудно, но я спокойна, хоть и болею душой за Фиску и чувствую себя предательницей. Весь этот рассказ в науку мне: нельзя быть такой щепетильной, надо сразу извиниться перед Мариной, мол, приручила Фиску, мы с ней друг друга понимаем и другой кошки мне уже не надо. Но как можно избыть в себе подобную щепетильность в 71 год? Ведь я и себе плохо сделала таким образом, и не исключаю, что завтра буду просить Марину забрать маленькую красотку. Вот сижу, дописываю тебе письмо, а сама не знаю, что эта малышка вытворяет, уже один телефонный провод она перегрызла. Пойду разыщу ее, а потом начну греть обед. ‹…›
Деточка моя, что-то у меня происходит полная путаница в датах и кошках. Вчерашнее письмо я тебе датировала 26-м, а было, оказывается, 27. Вчера ты мне позвонила вечером, как хорошо, мы даже посмеялись. Действительно, я живу совершенно новой на старости лет жизнью. И как тут не смеяться? Главное, прошло очень тяжелое состояние, а там уже все равно, где и как жить. Тут я боюсь мышей, Семен боится котенка, котенок, по-моему, тоже боится мышей, – растительно-животный мир замкнут и орешечен. Сегодня отдам Мусичку и приманю рыжую Фиску, которую Семен ввиду ее разумности и взрослости, хотя молодая, не боится, а всего лишь опасается иметь с ней дело.
В той моей, другой жизни я писала автобиографическую прозу на фоне езды по Швейцарии, поэтому повествование было быстрым, одно цепляло другое по ассоциации. Теперь есть неподвижность, и я, если найдутся силы, неподвижно буду кое-что вспоминать. Например, я кое-что написала о Марии Сергеевне, и опять же непоследовательно, а урывками. И характер ее не до конца ясен. У меня же здесь оказалось ее письмо. Я собираюсь его переписать в файл и откомментировать, тогда многое в ней станет понятным, хотя, естественно, не прозрачным.
‹…› Я все-таки, наверное, решусь послать тебе то, что написала. Многое – черново, многое недопустимо откровенно. Вряд ли я смогу работать над этими 215 страницами. По идее это – была всего 5-я или 6-я часть из того, о чем мне хотелось написать. Но это было и в самом деле в другой жизни, даже смех над самой собой. Я вообще хотела брать исключительно смешные стороны своего характера и постоянно либо эпизодически встречающихся мне людей. Но когда при этом все хочешь написать без утайки, поневоле пишешь о том трагическом, что пережила. Единственно, что мне хотелось оставить в стороне, это мою интимную жизнь. Я ее миновала. Личную – нет, лишь интимную. ‹…› Открыла папку, оказалось, что у меня отвращение ко всему написанному, отвращение с первых страниц. Я захлопнула свое произведение и с этого захлопывания, м.б., у меня и началась депрессия. ‹…›
Доченька, дорогая моя! Отправила тебе свою биопрозу и немного обеспокоена. Упоминается в ней папа не слишком-то любовно, но и не враждебно, все трудности моего существования с ним я не хотела описывать, как и не хотела описывать, как начала с ним пить. Так же не хотела писать, что он поэт, это меня ко многому бы обязывало. Если бы я даже написала о лучших днях с ним, то пришлось бы говорить, каким образом эти дни, а они были, погибли. Вместе с двумя нерожденными детьми. Прости, что напоминаю, зная, что ничего плохого ты о своем отце не желаешь слышать. Дурные же черты своего характера и ситуации, связанные с этим характером, я, не щадя себя, как мне кажется, начала изобличать. ‹…› Так или иначе, я чувствую, что зря тебе послала свою автобиографическую, с некоторыми художественными отклонениями, вещь, т. е., как я думала, пятую или даже шестую часть вещи. По замыслу, хотя и туманному, у меня должна была еще возникнуть Садово-Каретная, разные поэты, начиная с Окуджавы, кончая Вознесенским и Куняевым. Переделкино с Корнеем Ивановичем, вралем Межировым, Катаевым, Айзенштадтом и еще со многими разнокалиберными писателями и людьми. Х