Мне кажется, что это послание Эфроимсона ты должна опубликовать со своими комментариями. Письмо – молодое, свежее и густосодержательное. Я помню, как ты однажды говорила, что идешь к Эфроимсону записывать его на кассету. Записывала ли, и остались ли кассеты? Ведь в письме он тебе сулит то одно, то другое надиктовать. Или было уже поздно, и его не стало? Удивительно, что он, такой умный, обращался в молодости с жалобой в КГБ. Это от наивности, которая не всегда противоречит уму. Господи, какая у него судьба! Я преклоняюсь перед ним и поэтому остро жалею его. Чаще такие исключительные люди вызывают пронзительную жалость, те, о которых Пушкин говорит: «И жалость к падшим призывал». Интересно, что Эфроимсону мало нравился Мандельштам, часто мыслящий ассоциативно, и даже пропущенными звеньями, – пусть домыслит читатель. Судя по письму у Эфроимсона именно такой способ мышления. А любимец его – четко всё прорисовывающий и прописывающий Гумилев. М.б., человеку яркому более понятен и мил мыслящий антиподно. Неужели в работах Эфроимсона последовательно и четко все? Мало в это верится. Хотя если взять письма и стихи Мандельштама, то там обратная картина: письма на редкость четко-прозаичны, чаще всего – малоинтересны, все о быте и тяжбах литературно-житейских, я бы сказала житейско-литературных, эгоцентричных, несмотря на тревоги за жену, отца, братьев. ‹…›
Сейчас сижу за компьютером, а Фиска разлеглась на моей кровати, покрытой зеленым бархатным покрывалом (покрывало осталось от Миши, еще материнское). Так что красивая картина: ярко-рыжая кошачья спина на зеленом бархате. Иногда Фиска задает мне жару, ведь она бродяжка и по ночам, видимо, охотилась. Вчера я ее выпустила по делам в 10 вечера, так она пропадала до 12.10 ночи. Я было плюнула, закрыла окно, пусть остается вне дома, раз так долго шляется. ‹…›
Семен выражает недовольство тем, что кошка чуть ли мне не в рот мордочкой лезет, – иди умойся, – говорит мне в таких случаях. Умываюсь, чтобы он был спокоен. А Фиска-то без конца умывается своими белыми лапками. Белые у нее только лапки и живот, да рыжий хвост в белую полосочку. Когда она сердится, то бьет хвостом яко тигр или лев. Оказывается, я не только людей балую. Вот и кошку-бомжиху приветила и так разбаловала, что она даже не всякое мясо ест. Уже грызет и «китикет», и «вискас», и «фрискас». От куриного супа нос воротит, а помню, когда пришла, борщ уплетала за обе щеки. Не только человек, но и зверь быстро привыкает к хорошему. На этом хорошем предложении я заканчиваю сегодняшнее письмописание. ‹…›
Леночка, родная моя, какая же на меня беда свалилась – Фиска! Беда не в том, что я затемпературила вчера, что вспухло все во рту, что невыносимо слезятся глаза, а ведь уже почти месяц слезились. Ну, думаю, слезятся и слезятся себе. И вдруг все стало понятным – аллергия. Ну ладно, – не хожу, не езжу, не мажусь, не крашусь, не моюсь мылом, не стираю ни в чем, а тут на тебе еще – полюбила кошку! И вот выставила на улицу. Вчера обзвонила от Паши Крючкова до Лиды и Маши, всех обзвонила – никто ничего путного ни посоветовать, ни сделать не может. Утром позвонила Марине в ДТ, у нее дома нет телефона, дескать одно остается, – хоть на неделю выехать в город. Но Марина сказала, что никуда уезжать не надо, она заберет Фиску в свой подъезд, в нем есть еще кошки, и будет кормить. Конечно, я буду каждый месяц давать на питание Фиски денег. Но это – часть проблемы, над которой я вчера в ознобе прорыдала до почти утра. Почему я имею право ее выставить на улицу? Ну да, она была ничейной, привыкла к холодам и голодам, побиралась. Но этот довод, который мне приводят, – малоутешителен. Сейчас пришла Марина, она сказала директору Дома творчества, что я заболела от кошки, и он ей велел принести Фиску в ДТ, но это – не вариант. Она найдет дорогу сюда, ведь там так хорошо, как я ее кормила, кормить не станут.
Но какие-то практические вещи я тебе все говорю, но ведь дело опять-таки не в них. Скажи мне, чем я лучше этой кошки? Человек хуже зверя. Кошка – мыслящий зверь, напрасно говорят, что у кошки все на уровне инстинкта и привязывается не к другому существу, а к месту. Бедная Фиска мечется по подоконнику, плачет, лезет к форточке с плачем, а форточка в моей комнате закрыта. ‹…› Леночка! Это изгнание Фиски мне напоминает изгнание из рая или из счастливого сна. Подумать только, жила она себе бродяжкой и жила, и не знала лучшей жизни. И вдруг ей приснилось: живет под крышей, в тепле, спит то в одном кресле, то в другом, нежится то на кушетке, то на хозяйской кровати, хозяйка кормит ее так, что можно и покапризничать, да и себя почувствовать полной хозяйкой всего дома и самой хозяйки. И вот этот сон кончился, кошка снова на улице. Но это я за зверя сочиняю сон. Это мне когда-то во время войны снился кусок торта, и я его уже подносила ко рту, но меня разбудила бабушка, и я долго сердилась, что она не дала мне съесть хотя бы кусочек торта. Не знаю, что во сне видят кошки. Но уж, думаю, своих снов с реальностью не путают. И если когда-нибудь Фиске и снился дом, то он принял реальные очертания. И из этого, наконец сбывшегося сна, ставшего явью, я ее выгнала. И она вот только что отошла от подоконника с таким душераздирающим вопросом в глазах, с таким жалобным недоуменьем: за что? И, видимо, поделилась своим горем с другим котом, и вот впервые ее знакомый кот вскочил на подоконник и уставился на меня: мол, кто ты такая, чтобы распоряжаться чужой судьбой, лучше бы не впускала мою подружку, тем более – беременную, чем вот так выставить из дому.
Теперь на моей совести еще один камень, уже, кажется, лишний камень, потому что физически ощущаю груз и то, что тяжело тащить свою совесть.
‹…› Марина шурует в доме, стирает все, что я носила, чистит дорожки, покрывала и проч. и проч. Пью антиаллергик. Клонит в сон, температура спала, сейчас сама вымоюсь. А Фиска действительно думающее существо. Она ведь не просто плачет, а и размышляет, чего она не учла, в чем не права. То спиной к окошку сядет, мол, может, если не мяукать, – сама хозяйка позовет, то усиленно начинает умываться, мол, смотри на мне ни грязинки, даже стопы свои отмываю! Марина ей просунула мясо, она не сразу взяла, а посмотрела на меня внимательно, мол, когда ела, ты приговаривала: «Ешь, моя умница, и я ела, да на тебя оборачивалась, чтоб снова услышать: ешь, моя умница». Вот так и ела с оглядкой на меня. ‹…›
Доченька! Не буду тебе уже досаждать кошкой, хоть она в моем окне, как рыжее бельмо на глазу. ‹…› Снова морозно, но на улицу не выхожу, не хочется. Вчера написалось одно стихотворение, и я по поводу его хочу с тобой посоветоваться. Потому что больше не с кем. Показала Семену, и он сказал, что последняя строфа лишняя и что надо закончить предпоследней. Я с жару-пылу дала вариант, который ему очень понравился. Но мне не нравится, поскольку эта драматическая определенность лишает стихотворение необходимой ему недосказанности, а значит, добавочного смысла, который должен увидеть читатель. Я тебе сейчас перепишу, как было и как стало. Я очень хорошо помню, как в стихотворении «Одинокий дар» он убедительно доказал, что строки «Сухой и жестокий, / Как в море пожар» никуда не годятся. Я изменила. А те строчки зачеркнула. Это было, кажется, в 69 году. Рукопись взял Рассадин и, возвращая, спросил: а с чего это ты самые лучшие строчки в «Одиноком даре» зачеркнула, а под ними написала ни о чем не говорящую ерунду? Этот случай так сильно мне запал в память, что, когда Семен доказывает нелогичность того или другого в моих стихах, а я испытываю внутреннее сопротивление его доводам, мне необходим третейский судья. Но вокруг безлюдно, и я прошу тебя, хоть ты и занята сверх всякой меры, решить, какой из вариантов лучше. Сейчас скопирую из файла «На даче».
Костер на снегу
– Забудь об огне и не помни огня! –
Костер говорит кусту.
– Забудь обо мне и не помни меня! –
Я говорю костру,
Костру, где тетрадок безумная быль
Опасней огня была,
Но пахнет зола, как паленая пыль
Из-под копыт осла
На въезде в бакинскую крепость. Иль то
Ворота в Иерусалим?
И кутаюсь я в меховое пальто,
В беспамятство, снег и дым,
И машет костер мне кошачьим хвостом,
И я сказать не могу,
Тетрадки ли жгу перед голым кустом
Иль мусор обычный жгу.
Но лето настанет и вспыхнет жасмин,
И в белом его огне
Воспомнит пчела и выпьет в помин
Выжженного во мне[423].
Костер на снегу
– Забудь об огне и не помни огня! –
Костер говорит кусту.
– Забудь обо мне и не помни меня! –
Я говорю костру,
Костру, где тетрадок безумная быль
Опасней огня была,
Но пахнет зола, как паленая пыль
Из-под копыт осла
На въезде в бакинскую крепость. Иль то
Ворота в Иерусалим?
И кутаюсь я в меховое пальто,
В беспамятство, снег и дым,
И машет костер мне кошачьим хвостом,
И я сказать не могу,
Тетрадки ли жгу перед голым кустом
Или себя я жгу.
260. И. Лиснянская – Е. Макаровой16, 18 марта 2000
Моя дорогая доченька! Сегодня, кажется, ты еще в Париже. Подумать только – в Париже! Для меня Париж – мечта юности, мечта до моих 33 лет, когда всякие мечты о пространстве прекратились. Но родители, чаще всего, то, что у них не получилось, мечтают, что получится у детей. Что ж, в этом смысле осуществила и переосуществила все мои грезы. ‹…› Вообще я подумала, что ты, как ни крути, очень счастливый человек. Многим ли удается повидать почти весь мир? Но ты – не многие. Ты – это ты. Как и я – это я. И ты могла бы мне сказать: мамик, многие ли имеют возможность сидеть на даче, ни хрена не