всем безразлично. Кроме того, что я тебе не безразлична, у тебя – на стихи безумный нюх, глаз и слух. Никто из всех, а их, всех, очень мало, не заметили этого черно-желтого цвета, который ты заметила, да и я не заметила. Я все же мозгодерка. Теперь мне показалось, что ты это заметила – ведь надо что-то хорошее заметить. Вот так я себя мучаю, и тебя в этом письме. ‹…›
Доченька! Я решила, как и в черновике, ничего не зачеркивать в письме, и сейчас хочу записать окончательный вариант «Лета». Если бы не ты, я бы не просекла, что с первой строкой, строфой, моя третья строфа совершенно не вязалась, уж не говоря о навязчивом присутствии «души». Спасибо тебе.
Лето
Схимница зима и весна блудница –
Все прошло, мой друг, но осталось лето,
Где на берегу смоква золотится
И стучит волна в камень парапета.
Чем, скажи, не жизнь – в памяти копаться,
Не в ее золе, – в золоте песочка, –
Так вот и до мысли повезет добраться:
Память – есть душа, время – оболочка.
Так вот и поверю в то, что не грешила,
Что судьбы не жгла, не жила в позоре.
Память у меня – золотая жила,
Потому и лето, потому и море…
Ну как? Кажется, то, что надо.
Раз пошла такая пьянка, перепишу тебе еще одно стихотворение:
Свистульки, трещотки, звонки, гребешки, кастаньеты –
Какое в лесу вавилонское разноязычье!
К Создателю птичьи молитвы и гнезда воздеты,
Отсюда, наверное, все привилегии птичьи.
А что небородные думают о земнородных, –
Не хватит фантазии мне, а тем более знанья.
А птицам известно ль, что несколько точек исходных
Мы взяли у них для старательного подражанья?
Так музыка создана, так создаются поныне
С Икаровых дней все летательные аппараты.
Но прежде: Господни крылатые стражи в пустыне,
И на Арарате – ковчега разведчик крылатый.
Мне главное – музыка. Флейты, виолы и лютни
Меня примиряют и с тем, что крылаты ракеты.
И я забываю, что дни моей родины люты,
Заслышав свистульки, звонки, гребешки, кастаньеты.
Забыла и то, что листву мы прозвали зеленкой,
А что-то несущее гибель мгновенную – мухой.
Ну что мне поделать с собой под империей звонкой?
И что вам со мной разговаривать, с глупой старухой?[427]
Это – по-моему, то ли черновик, то ли – ничего. Просто я не умею выделять в файле из середки, поэтому и в письме к тебе были черновики, и это попало, так как я конец в файле копировала, а отсечь последнее – тоже не могу. Не стала птичье стихотворение убирать из письма делитом. И оказалось, что на объяснение ушло больше времени, чем на делит. ‹…›
Все же какое хорошее дело ты для меня сделала, пусть что-то, но ведь улучшила. И в эту ночь я спала прекрасно! На улице – чудно. Да вот гулять не люблю и не умею. Семен же вчера даже за ворота вышел, там уже бесснежно и даже достаточно сухо. И за моим решетчатым окном – уже не сугробы, а осевшие островки вяло цветущего снега. Все – хорошо. Было бы еще лучше, если бы не обязательная поездка в город. Я здесь прекрасно одичала. Даже то, что не работает телефон, не приводит меня в панику, как будто я и не знала никакой цивилизации. ‹…›
Леночка, родная моя, вчера только вернулась из города и – твой звонок – какое не неслыханное, а слыханное счастье! Как ни крути, моя доченька, а стих порыхлел, наверное, потому, что я старуха. И ты зря усматриваешь во мне кокетство старостью. Стареть – это все равно жить, не старится только не живое. Не хочется сказать «мертвое». Мне кажется, что ничего, кроме жизни, нет. Т. е. нет смерти, она – конечное или перевалочное состояние жизни. Подумай! Жизнь не имеет символического изображения. А вот смерть – миф, поэтому изображается в виде костлявой старухи с косой и еще имеет разные изобразительные символы у других народов. И когда я говорю, что сильно состарилась, то, значит, еще физически жива. А вот слово, возможно, уже отпало от меня, как выпали когда-то зубы, а теперь выпадают и без того редкие мои волосы. Это я не жалуюсь. Я в спокойном состоянии духа и только очень тоскую по тебе. ‹…›
262. И. Лиснянская – Е. Макаровой19–20, 23–27 апреля 2000
Доченька моя, поздравляю тебя с пасхой, тебя и всю семью. ‹…› Семену я решила устроить праздник и нафаршировала рыбу. Долго возилась, так как Олька привезла мне не карпа, как я просила, а очень гордо – гололобика: это лучше карпа, гололобик, т. е. толстолобик без костей! Не тут-то было. Но рыба, хоть и мало, ибо костей, притом мелких, было половину весу, – удалась на славу. Семен раньше времени, еще горячую, попробовал и сказал: «Как у моей мамы, я ел и чувствовал себя ребенком в Одессе». Как готовила его мама, я не знаю. Но поверь, рыба получилась не хуже, чем у твоей бабы Михли[428]. Я высчитала, что не фаршировала 17 лет. Спрашивается, как высчитала? Очень просто. Для этого и только для этого надо писать стихи. По стихам вспоминаются события и их время. 17 лет тому назад я написала: «Я перестала быть, я рыбу фарширую». Так вот быть я не перестала, но с той поры ни разу не занималась этим трудоемким блюдом. А приезжала Оля помочь мне купить диван, что мы вчера и сделали с блеском. Я с диваном начала торопиться, узнав, что ты ко мне приедешь. Будто не в августе, а послезавтра. Спала сегодня как барыня, разметавшись на 1 метр 20 см. А кровать шириной в один метр вместе с комнатой будет ждать тебя. Ты придумала чудесно. Будешь у нас работать с прогулками к папе. Лишь бы все были живы и здоровы! Я, как всегда, боюсь радоваться. А радоваться есть чему. ‹…› Первой вестницей, помимо птиц, начала летать бабочка лимонница. Проснулась оса. Тут же выскочили из земли желтые цветочки мать-мачехи. Следом распустилась вербочка. На нашем участке их три маленьких. И тоже, заметь, – лимонно-желтого цвета. А травка едва-едва начинает проступать, оказывается, зеленый цвет отстает от желтого. Не гуляю, но сижу на крылечке, а дважды даже граблями поработала, сгребала прошлогоднюю листву. Кипит садовая работа, мне должны расчистить двор – договорилась, сделать скамейку, подбить крыльцо, заделать кусок забора, выходящего в лес, к теннисному корту. ‹…› Еще надо канавку прорыть и прочистить дренаж, а то на участке перед самыми окнами болотце. Не хочу, чтобы тебя комары съели, когда приедешь. Поэтому никакие стихи не пишутся, и это хорошо, сколько можно? Уже происходила какая-то инерционная накатанность, чего позволять себе никак нельзя. ‹…›
Я не томлюсь одиночеством, – дела, покой, окружающая красота. Да, Леночка, я никогда не знала и не замечала, что, например, яблони удерживают на себе листьев 10–20, прошлогодних листьев. Это на нашем участке есть одна вся корявая и кривая, уже поросшая грибом, а на ней крепко держатся коричневые листья, как будто из жести сделаны. Вот такие чудеса открываются вдруг – ни осенний ветер, ни дождь, ни снег не смогли до конца оголить эту старушку. А твоей старушке пора закругляться и подавать на пасхальный стол Семену рыбу-фиш, бабку из мацы, мацу и немного водочки. ‹…›
Здравствуй, моя ласточка! Сегодня день рождения моей мамы. Ночью все думала о ней. Как жаль, что не с кем поехать на кладбище. ‹…› О маме я думаю светло. «Печаль моя светла» – не спутай Пушкина со мной! Леночка, я часто думаю над разными словами, ушедшими из нашей жесткой, цинично-ожесточенной жизни. Например, слово «печаль». Оно исчезло из разговорного словаря, как нечто слишком нежно-сладкое. А на самом деле какое дивное слово. Оно и рифмуется с отошедшими: шаль, вуаль… Но это и в самом деле – сладкие рифмы. Но есть еще много других слов, сопряженных с печалью, скрепленных рифмой. Например, печаль – даль. Эти рифмующиеся меж собой относятся более всего к моей тоске по тебе. Какая печаль, что такая даль! Если бы мы жили в пушкинские или даже в блоковские времена, когда эти рифмы были на кончике стихотворного языка, было бы уж совсем плохо. А тут все же – есть телефон и твой голос. Эпоху железного занавеса я исключаю – не было ни дали, ни печали. Последняя исчезла и теперь похерена под сорняком фени и прочего новорусского сленга. Конечно, некоторые слова, как разборка, крутой и т. д., вошли прочно в жизнь. Понятие «крутой», как мне кажется, – из английского, хотя само по себе это слово у нас, естественно, существовало. А вот имиджмейкеры и т. п. тоже прочно вошли в словарь, так прочно, как некогда греческое слово «тарелка». Некоторые новоприобретенные слова я уже не понимаю. ‹…›
На улице пасмурно, даже птички не так громки. Можно подумать, что сырой воздух плохо пропускает звук. Но в окне даже через решетку красиво, зелено. Зимние рамы сняты, и свежевымытые стекла прозрачны и радуют глаз. Семен сидит на крыльце. ‹…› Черток время от времени посылает Семену вырезки из израильских газет, которые могли бы заинтересовать. В последний раз прислал о Бродском. И еще показания Эйхмана. Я, доченька, постыдно малодушно отказалась читать. Естественно, понимая свое малодушие, стала думать о тебе и о твоей работе, и о том, сколько горя ты приняла в свое сердце. Я не могу о себе сказать, что я черства и так уж сильно охраняю себя от переживаний. Тут дело, видимо, в другом. Впервые задумываюсь, что у разных людей разные объемы души. У твоей души, вероятно, такой большой объем, что горе не целиком заполняет ее, остается место для уравновешивающей радости. Но это я грубо говорю. Кроме радости есть и еще разные чувства и даже заботы, создающие некий баланс. У меня, видимо, душа малого объема, во всяком случае гораздо меньшего. Видимо, не случайно я не могу, например, совмещать писание с готовкой обеда и т. п. Что-то по поводу объема я верное нащупала. Понятия «большая душа», «широкая душа» – не есть то, о чем я думаю. Понятия эти – нравственного порядка и относятся скорее к «доброй душе», нежели к вместительной. Доброта и широта – лишь некая часть вместительности. Вот так пишешь теб