Леночка, доброе утро! Оно еще доброе, хотя вчера по телевизору сулили сильное похолодание – время цветенья черемухи. Сегодня ровно неделя, как ты не звонишь и ровно год, как мне Солженицын вручал премию. У меня такое чувство, что этого праздника и вовсе не было. ‹…›
Вчера вечером твоя старуха – Афанасий Фет – решила не кормить Фиску, задумалась, и чуть было не сломала ногу, ударившись о доску приоткрытого погреба. В нем еще находился насос, но он уже не был погружен в воду, а в таком случае его надо выключать. Выключить – выключила, а вытащить, конечно, не могла. В общем, все хорошо обошлось, к ноге я долго прикладывала мокрое полотенце и думала, что ходить не смогу. Но на мне все как на собаке заживает. Утром встала и пошла, – всего-то маленькое нытье в щиколотке. Как глухое воспоминание. ‹…› Завтра поеду с Мариной покупать стиральную машину, еще не факт, что ее смогут подключить к старым трубам в доме. Но буду надеяться. Придется и холодильник покупать, этот течет, отработал, видно, свое. У Афанасия Фета сейчас сплошной быт, и где они «шепот, робкое дыханье, трели соловья»? ‹…›
263. Е. Макарова – И. Лиснянской30 апреля 2000
Мамик, привет! Твое письмо – просто блеск! Я знаю, что откачивание воды тебе не по плечу. Но то, что ты живешь средь природы, что при тебе крыльцо (слово-то какое!) и листья, которые на твоих глазах вылупляются, – придают твоему письму совершенно другие краски, – это не город, с его кирпичами и серым асфальтом.
Что до твоих колебаний и самооценки – здесь мне ориентироваться трудней. По-простецки если, я вообще не понимаю, откуда эти вещи растут, как возникает эта настоятельная необходимость самооценки. Я тут вязну. Если мне то, что я делаю, не нравится (не с точки зрения стиля, стиль – это поверхность правды-полуправды-неправды) – то меня никто не убедит в том, что это хорошо. И, увы, наоборот. Если только мне одной нравится, то и наплевать на остальных. Но ведь я и не чистый художник (но и не грязный), и так давно ничего спонтанного, поэтического не создавала, поэтому мне трудно почувствовать, что за самооценкой стоит – и я решаю просто – суета. Ты – прирожденный талант, ты видишь все двойным взором – изнутри и со стороны, и сама являешься объектом своего наблюдающего зрения. Но зачем тебе наблюдать себя творящую и выставлять перед самой собой свои создания на конкурс? Что-то вышло так, внутри сотворилось, что-то прошло не через те фильтры, и запачкалось, или покривилось, или даже перекособочилось – ведь и в природе происходят те же самые явления.
Ужасно хочется прочесть вашу книгу-на-двоих[432].
Странно, что результатом самого длиннющего периода моей жизни (1988–2000) стали две книги – одна по-немецки, вторая – по-английски. Вторая – это что-то вроде архипелага, о жизни и философии европейского еврейства в сгущенном времени и пространстве предсмертия. Русского варианта как такового не существует. Есть отдельные части, как та, что я вам с Семеном Израилевичем давала почитать. Такие вот превратности судьбы.
Осталось полтора месяца от всех этих 12 лет исследований, и дело в шляпе. Не знаю, как будет оценена эта книга и будет ли. С июля, после Оксфорда, я смогу, надеюсь, перевести дух, осмотреться и если не определиться в ином направлении, то хотя бы жить в прежнем с меньшей интенсивностью.
Послезавтра от нас уедет редактор из Вирджинии – Майкл Кубат, славный парень, который за 2 недели перелопатил 700 стр[аниц] русского английского на американский английский. И через восемь дней прилетит из Вены Мальвина, с которой мы оформляли книгу Фридл, чтобы сделать эту книгу «Университет над Пропастью» или «Университет над Бездной», в переводе с английского. На все это у нас с Мальвиной 3 недели. 700 стр[аниц] и 300 иллюстраций. Мы должны делать по 40 стр[аниц] в день – начисто, это пойдет сразу в печать. Такая жуткая ответственность!
‹…› Я с удовольствием куплю Семену Израилевичу одежду, только измерь его талию! и скажи рост. Поскольку я промахнулась с тюбетейкой, нужно покупать точно по габаритам.
Ходила ли ты с Олей к врачу?
Ох, скорей бы все осталось позади – и выставка, и, конечно, самое трудоемкое дело – книга, – просто не верится, что через полтора месяца арабские печатники заложат матрицы в машину, – и в первых числах июля из всей этой многолетней головной боли возникнет вещь – и скоро станет привычной, как ножницы или ручки, раскиданные по всей квартире. Но для того чтобы это произошло и чтобы не пришлось потом плакать из-за ошибок и неверных подписей под картинками, сейчас я должна быть крайне собранной. ‹…›
264. И. Лиснянская – Е. Макаровой3, 6 мая 2000
Леночка! Несколько дней тебе не писала, не потому, что удручилась твоими словами о зеркале и старении, а потому, что ты мне на письма не отвечаешь. Это как в пустоту писать. Но буду писать как в твое зеркало, где я тебя не вижу ни в веснушках, какой ты была в юности, ни в морщинках, какие тебе явно примерещились. ‹…›
Два дня подряд я читала прозу Рильке «Записки Мальте Лауридса Бригге» – вещь явно автобиографическая, с фрейдизмом, по-моему, почти обязательным для его времени, с множеством безумных страхов, которые он мотивирует по-фрейдистски, а на самом деле он, бедный гений, был ненормален. Как ненормален Пруст, его я вспомнила не случайно, – много сходства в детских страхах. Читать мне было жутковато в силу того, что Бригге – вещь талантливая и талантливо переведена Леной Суриц. Только в конце «записок» – просветление. Речь Рильке завел о блудном сыне и дал совершенно новую трактовку – блудный сын бежал не от нелюбви к себе, а от любви. Он хотел быть любящим, но не любимым. Мысль эту я пересказываю плоско-упрощенно. А вообще я под огромным впечатлением. В книге есть еще и такая мысль: детство свое надо завершать, иначе от него останутся одни страхи и оно не способно переходить в будущее. Детство свое надо завершать – это его слова, остальное прочитывается. Даже любовь надо завершать, – это уже я говорю, – если любовь прерывается насильственно, от нее на всю жизнь остается незаживающая ранка, даже если ты полюбил другого и навсегда, даже если тот, с кем тебя насильно разлучили, человек ничтожный. Я это знаю по своему горькому опыту. Меня разлучили насильно в 1962 году с человеком, которого я любила. Помнишь сцену во Внукове и пощечину мне и скандалы? Это было уже после того, как я под диктовку написала прощальное письмо тому, которого любила тогда. Я уверена, что та любовь непременно прошла бы во мне сама собой, окончилась бы, завершилась. Но ее незавершенность до сих пор не позволяет мне думать о том человеке как о недостойном любви. И стихотворение «Мы встретились – так было суждено, / мы разошлись – так стало неизбежно» посвящено ему, а не папе. Папины инициалы я написала однажды, чтобы Семен не ревновал и не лишал меня памяти о «недостойном». Вот и в новой книге, которая скоро выйдет, есть стихотворение, обращенное к нему. Да я ведь тебе рукопись «Музыки и берега» посылала! Ты его легко найдешь, оно об осени, где мы встречаемся во сне[433]. Казалось бы, как это можно сохранять чувство-ранку, если я так сильно люблю Семена? Можно, если чувство естественно не завершено. От этого появляются ранние морщинки. Но и хуже бывает, как случилось со мной. В своей биопрозе я дала только часть причины своей болезни, но насилье над моей любовью – не малая часть. Я, было, начала это писать, но Семен воспротивился. Я вымарала, и тогда написалось стихотворение об осени. А ведь, Леночка, были у меня и другие любви до встречи с Семеном, но я их не вспоминаю никогда, а незавершенную вспоминаю часто.
Рильке же, не завершив детства, все время к нему возвращается, возвращается болезненно, и болезненность эта вылезает в разные моменты его взрослой жизни. Мы с тобой также не завершили детства, но меня беспокоит не мое детство, поэтому я о нем так скупо писала в биопрозе, а твое. Моя виноватость упразднила все мои детские страшные воспоминания, т. е. они остались, но преломились через твои. Бедный Рильке! Чего только он не боялся в детстве – почти всего. Мать его описана великолепно, она медленно сходила с ума, ей всюду мерещились булавки, даже в еде, и она ела только жидкое или перебирала печеное по крошкам. А как Бригге любит свою маму! Обязательно прочти, если не читала. Вот приедешь и на дачке у меня прочтешь. А как чудесно пишет Рильке! Да чудесно пишет, и тут хочешь не хочешь, вдруг начинаешь сравнивать свое писание с его и понимаешь, что вовсе писать не умеешь. Не сравнивай, живущий несравним, – написал Мандельштам. А вот Оден пишет, что всякий поэт другого поэта сравнивает с собой и дает четыре варианта выводов. Мой вариант первый: боготворю! За этим вариантом мысль: я мала и бездарна. Но жутко читать, в особенности о смерти, он пишет о ней очень много и потрясающе ново. Но есть не омраченные ничем картины. Например, как мальчик со своей мамой любили рассматривать кружева, они не просто рассматривали, а разворачивали их, туго накрученных на бобину. И я подумала, что знала только один тип бобины, на которую наматывалась магнитная пленка. Так, одну бобину с первой в жизни записью Окуджавы я привезла в Баку, ее у меня украли, и эта бобина (или ее копия) каким-то образом попала к пограничникам, где по распоряжению начальства она была сожжена, а слушавшие невинные песни Булата отсидели свое на гауптвахте. А помнишь, как у меня почти до кости сгорела кисть руки и я, чтобы не кричать, бегала по комнате, вытянув вперед руку, на которую, как на бобину, намотали бинт, и орала окуджавские песни, особенно: За что ж вы Ваньку-то Морозова! Именно эта песня годилась для ора. А теперь его музей наискосок от нашей дачи, в десяти шагах. Там все время по субботам и по воскресеньям всякие мероприятия, выступают поэты с чтениями. Приглашают и нас. Именно поэтому я туда не хожу, как, впрочем, никуда не хожу. Но тут уж – очень близко, и мне сентиментально хочется прийти и в одиночестве повспоминать Булата и собственную молодость, дружественно пересекавшуюся и с Булатом. Мне кажется, что изо всех бардов, в