Доченька! Неужели я опять взялась за письма-дневники к тебе? Кому это надо и кто это выдержит? ‹…›
270. Е. Макарова – И. ЛиснянскойОсень 2000
Вот так замечательное письмо! Все видно и слышно – насчет проверки мыла – делай это один раз вечером. Так твой компьютер вернется к тебе тетрадкой. Я проверяю часто, поскольку это мой способ работы – иначе бы сидела в Лос-Анджелесе. Утром я пыталась писать про джаз – не очень, чтоб очень. Вчера с Витей и Катей[452] ходили вечером в центр – Витя вернулся из Молдавии, но мало интересного рассказал – устал от полетов. Витя и Катя ели японскую еду, я пила вино – чувствовала я себя израильской сиротой. Вернувшись, тотчас уснула. Хотелось заспать это ощущение. Встала с мыслью уехать в Грецию – уплыть из Хайфы на корабле. Видимо, после прочтения истории о строительстве Цветаевым музея и от желания быть нигде. Но потом позвонила тетя Ида – ждет – рассказала историю про двух Иисусов Христосов – у нее на этаже – ребята сбрендили – известный психиатрам иерусалимский синдром – собачка у нее игрушечная, это Федя меня разыграл. Так что в Грецию я не уплыла.
‹…› Вчера переводила для нашего охотника за нац. преступниками Эфраима Зурова[453] чушь некой дамы – бессменной стенографистки латвийского гб. Она приехала из Ашкелона с целью необъявленной или несформулированной – к Зурову – никаких языков, кроме р[усского] и латышск[ого], не знает, несет полную абракадабру то ли от страха, то ли сбрендила на старости лет. А Зуров – удав – смотрит на нее и ждет – сейчас она ему стенограммы покажет. Вот дурак! В частности, она стенографировала суды над местными убийцами евреев – вот бы ему заполучить! Но у нее каша в сознании – или отсутствие такового вообще – короче – все остались ни с чем – но меня не покидало буквально-таки брезгливое ощущение своего участия в их беседе. Пришлось переводить ее краткую биографию – еврейка по отцу, беспартийная. Мол, своя. А Зурову не это надо – она его не интересует – для него люди – средства, которыми можно воспользоваться для обнаружения материалов о каком-нибудь столетнем нацисте, и поимка его – и выступление на Си-эн-эн – и добавка к зарплате. Еще лучше – добывать информацию бесплатно и сразу. Я ей по-русски при Зурове говорю – просите деньги – иначе он не поверит, что вы что-то знаете, – никакие адреса ему не предлагайте – он вам не поверит – раз приехали – значит, вам нужна работа, кто секреты выдает бесплатно? В архиве за каждую бумагу по 20 долларов надо платить – она на меня смотрит так по-советски, такой у нее партийный аппарат вместо глаз – гнусная баба – но гнусная иначе, чем Зуров.
Вот тебе и события. У тебя береза желтеет и Аверинцев перья распускает, у меня тетя Ида с двумя Иисусами и гебистка с ловцом убийц-старперов. ‹…›
271. И. Лиснянская – Е. Макаровой24–25 декабря 2000
Леночка, дорогая моя девочка! Огромное тебе спасибо за то, что ежедневно мне звонила. Твой голосок был мне во спасение, хотя ничего веселого ты мне не могла сообщить. Когда ты мне говоришь о своих проблемах, например об оторванности от русской речи, я мучительно начинаю думать, как тебе помочь. И ничего, естественно, придумать не могу. И вот позавчера, после твоего звонка, я вдруг поняла, что мы и не ждем друг от друга какой-то практической помощи, но нам необходимо «пожаловаться» друг другу на судьбу или на ее обстоятельства. Ведь я тебе рассказываю о своих трудностях не для того, чтобы немедленно что-то предприняла для их устранения. А вот расскажу тебе свою печаль, и как-то мне легче становится от твоего сочувствия. Видимо, это совершенно взаимно. ‹…›
Мысль все вертится вокруг слова «печаль». Поэзия утратила это слово, само это понятие и, как мне кажется, много потеряла. Все как бы есть – и отчаянье и, увы, – уныние и т. д. А вот Печали не стало. А Пушкин писал: «Печаль моя светла». А также писал в другом стихотворении: «Но слов печальных не смываю». В первом случае «печаль» из-за эпитета «светла» приобретает для меня цельный зрительный образ одинокой светлоглазой женщины. И никакие метафоры уже не нужны – все сделал один-единственный эпитет! И вот эта, воплощенная в женский облик, печаль в моем сознании превращается в «Незнакомку» Блока, с уже трагическим оттенком 20 века. Строку Пушкина «Но строк печальных не смываю» Лев Толстой хотел бы заменить так «Но строк постыдных не смываю». Видимо, гений Льва Толстого усмотрел тот отрицательный заряд, какой прочитывался. И вот теперь слово «печаль» в основном употребляется в отрицательном смысле, например, как выражение: печально, но факт. Или как вводное: как ни печально, но я должен вам сказать. Вот только вокруг печали и вертится моя мысль. Кстати сказать, я даже стихотворение почти на эту тему написала.
Я воспою тебя, осенняя печаль,
В краю, где ерничество служит одичанью,
Я на плеча твои поношенную шаль
Как царское наброшу одеянье.
Я воспою тебя за то, что ты одна –
Без почитателей, поскольку ты не в моде,
Я воспою тебя за то, что ты пьяна
От бражки дождика и не внимаешь оде.
Позволь, я в очи загляну твои, печаль,
Увижу сдержанную дымчатость опала
И догадаюсь, что и мне себя не жаль,
И догадаюсь, что не все еще пропало[454].
Да, в светлой печали – не все еще пропало. Так вот печаль настолько вышла из моды, что талантливая Элла Крылова – я ей послала это стихотворение, – не случайно назвала его романсом. А еще, кстати сказать, когда я думаю о религиозности Пушкина, то меня в том, что он религиозен, убеждает не столько стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны», и не все прочие изыскания, а строка «Печаль моя светла», ибо именно верующий так скажет. Ну я вижу, что сумбурно, незаметно для себя, я уже начала писать ту страничку-полторы, которые у меня просят. Но вряд ли кому в редакции может прийти, что свою «тронную речь» я назову «Печаль». Так или иначе, моя доченька, снова ты издалека приходишь мне на помощь. ‹…›
С Новым годом, мое солнышко! Еще и еще молю Бога послать тебе покоя и воли. А правды на свете и вправду, видимо, нет. ‹…› Сейчас 23 часа, только что Семена напоила реланиумом, и теперь могу тебе писать, время от времени заглядывая и прислушиваясь – не бредит ли. Сегодня он мне пожаловался, что видел кошмарный сон, – и дрожу, и боюсь бреда. Но думаю, – не повторится. Семен хочет пробыть дома до конца февраля, ему страшно сейчас возвращаться туда, где ему целую неделю было так ужасно. Мне жаль его, что он боится того, чего я боюсь со своих 33 лет. ‹…›
Деточка, я тебе, кажется, сообщила по телефону, что приезжал Комаров (Пушкинский фонд) по поводу издания Гильгамеша и за моей книгой – прочесть. Я, дура, его еще по телефону предупреждала и при встрече, что в книге совершенно не уверена. На что он мне с большим сомнением ответил: «Музыка и берег» – такой шедевр, что я вас понимаю, после такой книги страшно писать еще книжку. И все же, полный сомнений, попросил дать ему «При свете снега» с собой в Питер, дескать, быстро прочтет и в понедельник или во вторник мне позвонит и честно скажет. ‹…› И вдруг часа два тому назад позвонил Комаров: «Инна Львовна! Книга потрясающая, потрясающие тексты, я аж подзалетел, читая! Книга другая по сравнению с той, но ничуть не хуже! Потрясающе!» Я была ошеломлена. Короче: он хочет издать «При свете снега» к моему дню рождения, а м.б., и раньше. Ему показались не подходящими к этой книге 4–5 стихотворений, но и это он со мной при встрече обговорит.
Доченька! Сейчас уже около 12 ночи. Я уже минут пять сидела возле Семена, тихо, но мне показалось, что он еще не заснул. Пойду еще посижу, а потом, минут через 15, вернусь в свою комнату, еще немного попишу тебе, вновь навещу Семена, а там, даст Бог, и сама улягусь. Леночка, я уже вернулась к компьютеру. Честно говоря, за день очень устаю, а уж по поздним вечерам (с 11 до часу) в таком страхе сижу в кресле возле Семена, что передать невозможно. Но постепенно этот страх мой пройдет, ведь к бреду нет пока никаких серьезных оснований. ‹…›
Мне очень понравилась твоя мечта попутешествовать, отдохнуть, развлечься, расслабиться. И надо осуществить эту мечту. Не стоит думать о помощи папе или мне. Папе, слава Богу, ты достаточно хорошо помогаешь деньгами. А мне – звонками. И этого достаточно, слышать твой голос – непередаваемое счастье для меня. ‹…› А стрельба опять возобновилась. Пойду к Семену в комнату, правда, он не слышит и не испугается. Да и я не испугана, а как-то странно чувствую себя, т. е. моя постоянная тревога за вас словно бы удесятерилась. А ведь вы так далеко от метро «Аэропорт»! Но не подумай, что это мой материнский бред. Вот снова дали очередь и замолкли. Если была хоть какая-либо возможность вылететь к тебе, к вам! И войну вместе пережить, и очень хочется посмотреть кафе, которое расписала Маня. Да и на саму Маню, ой как хочется насмотреться! И Федю увидеть, и его театр, и его клоунские номера с игрой на всех инструментах! Но как оставить Семена, который стал мне моим самым младшим ребенком? Никак! ‹…›
Указатель имен
Аверинцев Сергей Сергеевич (1937–2004), филолог, культуролог, историк культуры, философ, литературовед, библеист
Аверьянов Виталий Владимирович (р. 1973), православный публицист и писатель, философ
Агнон Шмуэль Йосеф (ШаЙ) (1887–1970), израильский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе
Адалис Аделина Ефимовна (1900–1969), поэтесса, писательница, переводчица
Адамова Раиса Сумбатовна (1911–1991), химик, мать И. Лиснянской
Адамова Софья, бабушка И. Лиснянской