тским. Это справедливо. Но я подумала, что в 41 год я не считала себя старухой, ибо в именно этом возрасте я круто изменила свою жизнь. Если бы я себя чувствовала стареющей женщиной, то вряд ли решилась бы на такой тяжелый, но, видимо, необходимый для меня и для папы шаг. Конечно, временами мне казалось, что я – древняя старуха и прожила несколько жизней, такое бывало. Но никогда не бывало так, чтобы я разглядывала свои морщинки и т. д. Это, наверное, удел только красавиц, каковой ты и являешься, такой и мама моя была. Да, ее жизнелюбие и стойкость, м.б., только в тебе и оказалось. Но к этим бесценным качествам прибавился еще и талант и все вытекающее из него.
Трудно из таланта вычленить ум или остроумие. Например, мама моя была и умна, и остроумна. Помню, когда я ей рассказала после Израиля, как меня грабанули, что даже кроссовки разрознили, мама, как бы утешая меня, засмеялась: «Инночка, считай, что ты сделала доброе дело, грабил, наверное, одноногий». Вот и остроумие.
Но в тебе как в таланте есть то, что не вычленяется. Поэтому совершенно справедливо, без всякого зазнайства, ты думаешь, что жизнь тебе дана полноценная и совсем не напрасная, она, ты права, продолжится духовно и непременно. Но рано еще думать о таких вещах, мне от тебя страшно слышать о том, что будет после тебя. Для меня ты – только жизнь, только она!
Как я рада, что ты понимаешь не только трудности, но и слегка надмирную свою сущность. Так оно и есть. У каждого человека много причин и возможностей погрузиться во мрак, в лучшем случае – в повседневную унылость, какую ты вокруг наблюдаешь. И только редкие типчики, вроде тебя, умеют находить счастливую пробоину, лазейку в свет существованья. ‹…› Душевная щедрость столкнула тебя как с живою, с погибшей Фридл. Это доступно только таланту целенаправленному. Не случайно ты написала «Танцуйте с нами», уже тогда ты ушедших не забывала среди живых. Как мы себя мало знаем, со стороны видней все лучшее в человеке. ‹…›
Радуюсь, что ты пьесу закончила, на каком языке? Я от тебя жду самых фантастических вариантов! Посмейся, ну, засмейся, моя хорошая. ‹…›
Я же все-таки в своем ежедневном болоте, окруженная горячими точками, – как теперь называются военные действия, – живу довольно сносно, тем более с твоей помощью – и душевной, и материальной. ‹…› В Красновидове мне гораздо хуже. Не только потому, что нет вокруг врачей, транспорта и телефона на даче. Сейчас у меня там не стало основательного угла. То в кухне ночевала, то у Семена в комнате, а в моей спала Валентина Григорьевна. И если я права, что ты знаешь меня не хуже своих пяти пальцев, то ясно: я могу писать именно только там, где ночую, перед сном курю, читаю, думаю и встаю иногда с готовым стишком. Так до 20 августа я 10 дней что-то шкрябала в лоджии. А потом стукнули холода, и мне пришлось скитаться по квартире. ‹…› Мне хорошо только там, где нет быта, и я могу думать. Пусть даже то, что я пишу, никому не нужно.
‹…› Почему-то все те, кому я писала письма, считают эти письма умными. А тебе я почему-то пишу маловразумительные, бесцветные письма. Как думаешь, почему? Мне-то кажется, м.б., потому, что мои письма тебе – беспримесная душа. А душу нельзя сделать ни умной, ни материализованной, ни яркой. Она вне формы, ощутимой формы. Солнышко мое, прости мне косноязычие, потому что оно объясняется бесплотностью души. Был только один случай в поэзии, когда плоть становилась душой, – это стихи Тарковского. ‹…›
Доченька, солнышко мое! Получила твои письма, которые ты мне писала из средств передвижения и уже из дому. Как щедро – при твоей неустанной занятости – как всеобъемлюще! Спасибо, моя деточка, за то, что я для тебя тоже значу, видимо, многое, раз ты пишешь, что со мною у тебя есть потребность все вместе продумать и перечувствовать! До слез это мне дорого! Твои наблюдения о Швеции мне были в высшей степени интересны. В особенности про книги и газеты. Этого мне о Швеции никто не рассказывал, ведь многие ездят, но мало кто вглядывается в мир, не сопрягая его с собой. Еще одно – в первый раз: никогда никто не говорил о равноправности духовной городов, об отсутствии провинциальности.
Самое страшное – коммунистическая провинция. Это то, чему ты ищешь объясненья, когда пишешь о папе. Его жаль, ему трудно отвлечься от себя и однолинейной доктрины. Когда-то с трудом из этого милого человека я выбивала пыль большевизма, как из тяжелого, красивого персидского ковра. Теперь другая однолинейность совка – Бог и более ничего, да еще – здоровье, и это при огромной любви к детям, как к продолжению своего организма.
‹…› Доченька моя, изо всех пор твоего письма (писем!) – так и прет энергией не только силы, но и усталости. Даже у лени, как ни странно, есть энергия. Вспомни, сколько раз Пушкин с разными эпитетами употреблял слово «лень» как нечто, дающее вдохновение. А при твоей деятельной жизни и душе, даже усталой, имеет силу энергетическое поле творчества. И все же умоляю, если уж ты стала разумной и не обнажаешь себя перед другими, если изжила совковые комплексы, побеспокойся о своем здоровье! ‹…›
Узнала о Феде чудесную вещь. Ты просто говоришь, что дети чудные, что ты даже у Феди чему-то учишься, что у Маньки 30 друзей, что она красивеет на глазах. (Вынь да положь мне фото.) А о Феде узнала от Яны, что он перевел Хармса на иврит, и про звонок из издательства. Да как тут не подивиться издателю, если мальчику всего 17 лет, да еще за два года так проникся ивритом, что Хармса перевел!
‹…› С моей Ахматовой – просто ажиотаж. Сегодня, нет, завтра ко мне придет Джейн, она была организатором конференции в США, профессор славистики, известная фамилия, но я не запомнила. Хочет со мной познакомиться и купить за доллары мои книжки. Вот так чудеса – книжек у меня мало, и из своих 20 продать могу только пять. Остальные обещаны. Ко мне приходят просьбы из разных городов и стран, а тираж как в воздух поднялся, – мистика. А тут еще Яна мне сказала, что Тименчик[153] мне собирается написать. ‹…› В общем, если выражаться Семеновым языком, кто и чем может остаться в истории русской литературе, то я могу сказать, что у меня есть шанс «остаться» именно этой книжкой. ‹…›
На улице все смешано, все пахнет войной, но над многими витает Цветаевское столетие. Вот и я о ней все вспоминаю. ‹…› Отметила день рождения Цветаевой Галиным чудным концертом в только что открывшемся доме-музее Цветаевой и в перечитывании ее переписки. ‹…›
Доченька моя ненаглядная, очень рада, что ты написала пьесу. ‹…› Так ведь оно и бывает, как у тебя, полгода надо искать и накапливать, чтобы потом накопленное, заполнив всю емкость, вдруг пошло через кран, – и на бумагу. Конечно, не все впитывает в себя бумага, а только самое необходимое для слова, а остальное перекачивается в твой же резервуар – запасник. И еще понадобится. Думаю, что и у поэтов так же. Их молчание – почти всегда накопление, единственное трудное для поэта то, что он ничего специально не изучает, не ищет как бы. Но у поэта тоже есть свой запасник, и то, что неожиданно для поэта вырывается из емкости, прихватывает некую часть запасника, ставшего уже ресурсом ума и души, а емкость, – по-моему, – есть не в точном смысле – время. Вот так и прошли полгода до пьесы, накапливание смысла жизни героя во времени. И если все совпадает с мыслью и чувством, то, м.б., это и есть бессмертие героя. И вот ты все делаешь, чтобы своего героя обессмертить, как Пушкин Онегина. Он уже (Онегин), хоть и вобрал в себя черты двухтрех прототипов, в том числе и автора, становится единицей бессмертия, вечности, хотя знак самой вечности не имеет единицы или какого-либо другого числа, кроме знака – ∞. Знак – как будто перевернутый на бок младенец в одеяле. Вечность всегда молода. ‹…›
Раскупорила «Lights». Списываю слово – название с твоего коробка, – закуриваю и продолжаю тебе писать.
Маленькая моя худышка, веснушечка! ‹…› Как много значит в жизни межа между любовью к себе и к другим. Часто эта межа не то что более любой межгосударственной ничейной полосы, а даже более всякого обозримого, в 100 раз увеличенного пространства. Я и сама преодолеваю пешим ходом моего воображения огромную ничейную полосу.
‹…› Ты чудно написала о времени души, о самом в нем тебе необходимом. Наверное, я вовсе не права, подозревая, что ты самозащитно строишь иллюзии. Все-таки ты настолько точно все говоришь, что мои сомнения тают. А вот еще приятное мне. Ты любишь независимость и уже ее имеешь. Это чудесно. Чудесно то, что ты умеешь быть независимой. А я-то часто в жизни добивалась зависимости, вот и добилась. Значит, и у меня все отлично получилось. ‹…› Что есть изначальность, а что – напластования времени? Времени души, которое очень расширяется или сужается в зависимости от содержания. Если изначальность так перегружена напластованьем, время сужено до жалости, до саможалости. И ты это понимаешь и любишь, жалея жалость – чувство очень высокое, люди в своей гордыне его недооценивают. ‹…›
Доченька! Доброе утро! На этой странице не ищи никакой информации или вопросов. Письма я своего не перечитала, а твои прочла раз 7 и сделала общий для нас с тобой вывод. Во-первых, мы с тобой счастливые, тьфу-тьфу-тьфу, живем, как нам нравится, – тебе деятельно и продуктивно, мне – бездеятельно и малопродуктивно. Но именно так жить мне сейчас хорошо. У тебя управительный характер, у меня – подчинительный. И то и другое – изначально наше. Если бы не тоска по вас, я бы себя считала счастливейшей. Но и тоска моя сейчас не беспричинна, и, значит, все хорошо. Мысленно и душевно я всегда с тобой неразлучна. И мечтаю об Иерусалиме. В моем возрасте уже мало кто о чем-то мечтает. ‹…›
96. Е. Макарова – И. ЛиснянскойОктябрь 1992
Мамуля! Получила все твои письма. Ты неправильно поняла меня, твои письма меня не огорчают, а трогают. В остальном все правильно.