Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой — страница 40 из 147

Мы переехали в центр города, живем напротив Кнессета, платим 700 долларов в месяц, не считая остального. Здесь шумно и жарко, хотя квартира большая, 4 комнаты, 4 балкона. Дом на магистрали, ночью кажется, что по тебе едут машины. Не представляю, как привыкнуть к такому шуму. Пока я не в себе, прилетела из Праги, сразу окунулась в переезд, запаковку, перевозку, распаковку…

Но детям квартира нравится, даже очень, Сереже тоже. У них, видно, нервы крепче, меня просто с ума сводит шум, от которого нельзя избавиться, поскольку нельзя закрыть окна – жара. ‹…›

Мамуля, стихи очень хорошие, несмотря на затуманенность, я еще все понимаю про тексты. ‹…›

97. И. Лиснянская – Е. Макаровой30 октября 1992

30.10.92

Леночка, солнышко мое, как чудесно, что ты позвонила, вот и держусь, вися на твоем голоске. Голосок – не волосок, а куда как прочнее. Звук для меня означает, и не только теперь, самую сильную связь с миром. Ведь я служительница слова, и жизнь моя зависит от его наполненного звучания. А твой голос – самый лучший повод для моей жизни. Пространство и время сократились, звук твоего голоса как бы расширяет для меня два этих понятия. И я пишу тебе на всю пешеходную дальность от меня к тебе. ‹…›

‹…› Леночка, если бы ты меня сейчас видела, – толста как снежная баба, ибо не только нельзя соблюдать диету, но приходится есть много хлеба, аппетит от ludiomil’a зверский. Но – вегетарианский, ибо мясо, с одной стороны, вредно, а с другой – недоступно. ‹…›

«Мани-мани-мани», как поют в кинофильме «Кабаре» во время предфашистского голода или в самом начале фашизма. Здесь им тоже сильно припахивает, – гиперинфляция, детские обмороки из-за голода, безвластие, ибо бессильная власть – есть безвластие. Всюду воровство, мародерство, взяточничество и убийства. Народ терпеть не хочет, да и не может уже. ‹…› Во что выльется вся эта жуткая жизнь в России – трудно предсказать. Немецким фашистам было легче, Германия страна однонациональная – «устраним евреев, и все будет хорошо». А Россия многонациональная. О чем думают «патриоты», строя свою популярность на лозунгах «Долой сионистов и т. д.»? В фашистской газете «День» уже даются списки полнокровок и полукровок – они должны быть устранены, например, с телевидения. Лозунг: «Останкино – для русских». И т. д. и т. п. Никакие указы Ельцина не исполняются, полная анархия и страшный спикер Хасбулатов.

Обо всем этом, честно говоря, я думаю мало, так как вы вне этого. Мать-эгоистка. Но очень беспокоюсь за то, что творится в Израиле: опять пятеро солдат убито, взорван автобус с женщинами и детьми, идут странные переговоры. Никогда не поверю, что заключение мирного договора с Сирией (отдача Голанских высот) поубавит опасность, скажем, с юга Ливана, где вовсю действуют палестинские террористы. Вот мир с Египтом дал хороший результат, потому что Египет не наводнен, как я думаю, палестинцами. А это – палестинцы, опекаемы Сирией, а Сирия, в свою очередь, опекается антисемитским богатым Ираном[154].

‹…› Звонили из «Дружбы народов», просили стихи и что-нибудь в прозе, т. е. все, что я захочу написать о времени, о себе и о литературе. Пожалуй, о последнем я могла бы написать нечто вроде эссе, да не знаю, переборю ли лень. У меня от депрессии остались только лень и невыхождения из дому. Более никаких болезненных страхов и душевных неудобств не испытываю. Семен сейчас ничего. Купается в славе, во всеобщей почтительности и восхищении. Кстати, привез ли папа тебе его книгу «Письмена»? А то Семен уже выражал удивление, что ты ни слова о его книге не написала; ну хотя бы из приличия, дескать, получила – спасибо. Совсем распоясался в лучах славы, но, слава Богу, не кричит, не грубит. А чего ему грубить? – Это битого добить. ‹…›

98. Е. Макарова – И. Лиснянской6, 8 ноября 1992

6.11.92

Мамуля! Сейчас уже ночь, все разбрелись по своим углам, и кухня свободна. Настроение у меня улучшается, так что, может быть, смогу тебе что-то человеческое написать. Звонил Билл, он прилетает 9-го днем, когда улетит папа. К концу папа повеселел, и силы появились, и бодрость. Так жалко, что ему надо уезжать и сидеть там в этом пенале с Ирой вдвоем.

К вечеру я привела в порядок какие-то бумаги, написала деловые письма, и мы с Аликом прокатились по Иерусалиму и выпили кофе в кафе. С 8-го начнется иврит на полную катушку.

‹…› Как-то в самолете из Копенгагена в Стокгольм я познакомилась с симпатичным мужчиной, евреем из Польши, живущим в Стокгольме. Он журналист, пишет статьи о культуре по-шведски, в 68-м году Гомулка выпер его семью из Польши. Я заговорила с ним о Лесьмяне[155], он чуть не расплакался. Видишь, это навсегда остается в человеке, особенно в еврейско-польском романтике, коим этот Мэтью и является. Он – Матфей, а в Швеции он Мэтью. Мы с ним потом встретились в Стокгольме, и он рассказывал мне обо всех своих страданиях по-английски. Мы, люди славянской культуры, говорили друг с другом по-английски. По-английски – о Лесьмяне! Все это странно, если подумать, но очень симптоматично. Люди сближаются не по национальному признаку, а по принадлежности к чему-то, по приверженности к чему-то, я чувствую таких вот близких мне людей везде, поэтому, наверное, у меня так много сердечных друзей. Сегодня получила от Мэтью письмо из Италии про дождь, кошку и виноградную кисть. Это очень трогательно, он пишет, что я значу что-то особенное для него, а что он и сам не знает. Я ему тоже написала по-английски про Иерусалим нечто поэтическое, небось, с кучей ошибок.

Жизнь богата чудесными людьми, это мое счастье, что я не одна бреду со всем этим грузом, всегда кто-то рядом, кому можно рассказать или кого можно слушать. Это не относится ни в коем случае к моей литературе, здесь я одинока и честно (клянусь!) не переживаю. Моя жизнь открыта каждому (с определенной стороны), а моя литература – это частное и интимное существование, хотя по всем законам должно было бы быть наоборот. ‹…› Невероятная потребность в одиночестве, просто идея-фикс, остаться где-то одной, пусть в самолете или поезде, – лучшие мои часы – в поездках. Если бы остановилась на каком-нибудь полустанке на подольше, писала бы прозу, – жизненных впечатлений хватило бы до конца дней.

Мамуля, волнуюсь, несколько дней не могу до тебя дозвониться, здорова ли ты?

8.11.[1992] вечер

Опять пытаюсь до тебя дозвониться – теперь занято. Все угомонились. В моей комнате Сережа и Алик работают на моем компьютере, Федя в кино, Маня и папа уже спят в большой комнате. Я вымыла кухню и теперь провожу вечера здесь. Это не очень-то продуктивно, так как писать от руки я просто разучилась. Думала о Юре Карабчиевском, написала пару страниц на память, да слов не разберу, язык одеревенел или омертвел. Видно, писательство требует постоянной тренировки, – тогда в моменты вдохновения не нужно искать слов.

Москва занята, или ваш телефон занят. Продолжаю нажимать на повтор.

Пошла спать, допишу завтра. Если успею.

99. И. Лиснянская – Е. Макаровой10, 17, 19 ноября 1992

10.11.92

Ленуся! Все-таки надеюсь, что эти странички поместятся в конверт. Сейчас 11 часов дня, на улице снег и солнце, 8° мороза. Говорят, что страшный гололед. Докладчики: Семен и Валентина Григорьевна. А я, поглядывая в морозное небо, вспоминаю, как поломала в гололед ребра, как ты ко мне сюда приехала, прихватив работу, и я читала ее и высказывала свои соображения. Предлагала варианты, предложения и т. п. Ты чаще всего со мной соглашалась. Я возлежала на кухне, а ты спала в моей комнате, писала, отшлифовывала. Помнишь? А в городе ты меня возила просвечивать позвоночник где-то возле «Войковской». Вот так, почти незаметно, ты была мне всегдашней подмогой, и я тебе кое в чем. Просто эта «незаметность» происходила на фоне бурной жизни. Так в стихах рифма даже новая, скажем, не слишком затасканная, не замечается, когда содержание интенсивно. При подобной содержательности и слабая рифма не замечается.

‹…› Сейчас, здесь, перечитывала статьи о поэзии Мандельштама. Гений, да и только. Все, что он говорит, сильней амуровой стрелы пробивает сердце навылет. А сердце – это моя память, поэтому от мандельштамовских формулировок-стрел остается только сладко-болящее место прострела. Сладко оттого, что есть настоящая поэзия, больно оттого, что жизнь прошла, но ничего стоящего не написано. Это, наверное, общее чувство с немногими моими современниками вроде тебя. Но как не может не болеть во мне такой закон: не может быть поэта без знания собственной правоты. Я эту формулировку привела по памяти, видимо она сильно меня корябнула, да и понятно почему. Не чувствую ни в чем своей правоты. А какое, наверное, прекрасное самоощущение и мироощущение! Чувство своей правоты, продолжаю нагло мандельштамовский закон, безусловно, дает не только свободу слову, но и свободу его форме, вообще прекрасную раскрепощенность, т. е. гармонию.

Сегодняшние дни России особенно подтверждают то, что хаос – страшная несвобода души и ее выражения. Свобода обретается только в гармонии. Ну что это за несвободная свобода андеграунда? Они исходят не из своей правоты, а из правоты стиля. Но чтобы был правый стиль, до него надо обрести правоту личности. ‹…›

17.11.92

‹…› Все-таки я надеюсь, что умру раньше, чем впаду в старческий маразм. А жить еще буду долго, я не имею право жить недолго, я должна дождаться твоей всемирной славы (она уже частично есть), и дождусь. Дождусь и времени, когда мои внуки, как теперь говорят по TV, «определятся и обустроятся».

Первое слово пошло от Горбачева без дополнения, а второе – от Солженицына. После его не очень-то дальновидного выступления в печати, почти накануне развала империи, «Как обустроить Россию». Думаю, через многие годы славяне все-таки определятся, и Россия обустроится. Но сейчас думать о том, что будут братские отношения, например, между Россией и Украиной совершенно не приходится. Тут кстати формулировка Лысого: «Прежде чем соединиться, надо размежеваться». И до того все размежевались, что на Кавказе война уже внутри России. Много лет потребуется этой стране, чтобы встать на ноги, если вконец не одержат верх большевики, но вот до этого времени я действительно не доживу. ‹…›