Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой — страница 46 из 147

1 марта 1993

Леночка, милая моя, моя хорошая! Получила твое письмо от 20-го января. Прочла, – и сердце сжалось. Сколько у тебя забот, тревог и замыслов! А я тут тебе длинными и глупыми письмами докучаю. ‹…› Чертов Ленин однажды написал толковую фразу: «Простите меня за длинное письмо, – на короткое не было времени». А ты умеешь писать относительно коротко, строго и очень информативно. ‹…›

‹…› Уже ночи четыре подряд ты мне снишься. Сюжет один, каждую ночь один с разными вариациями[173]: ты приезжаешь, видимся с каждым сном все меньше по времени, ты уже даже пытаешься ограничиться звонками и т. д. М.б., это и сидит во мне очень крепко, так крепко в подсознании, что я и помыслить не могу о поездке к тебе! Не смею! ‹…›

1.3.1993

Доченька, добрый вечер! ‹…› Маня меня очень счастливо удивила душевной и умственно тонкой наблюдательностью. Я о ней раздумалась и разгрустилась. Ведь могла бы я, даже если ты слишком занята, быть при внучке. Да еще при такой! У нее очень ясный светлый ум и такая же непосредственно-ясная душа. Прелесть, а не девочка! ‹…› Более, чем когда-либо, мечтаю жить вблизи моих внуков. М.б., так оно и получится в конце концов.

‹…› Позавчера показывали какой-то американский фильм, где сын из Америки приезжает к умирающему отцу и навсегда остается в Израиле. Он водил свою любимую в Яд Вашем, по ходу фильма показывали и ту ужаснейшую кинохронику, где евреи либо живые скелеты, либо уже убитые. Я долго думала в ту ночь, да и сейчас думаю, в какой ад ты сумела окунуться душой, посвятить столько сил Катастрофе и остаться сильной в своем добре, в сопротивлении злу. Доброе дело, наверное, укрепило тебя, дало душе силу сопротивляться самому жуткому оружию-материалу – фашизму.

Я все время молюсь за вас, это не слова, а… трудно объяснить. Я – человек не обрядовый и молюсь Отцу и Сыну одновременно. Короче, во мне уместились два храма. Это звучит кощунственно как для слуха иудея, так и для христианина. ‹…›

104. Е. Макарова – И. Лиснянской15 марта 1993

15.3.93

Мамочка! Сижу на «Торе», обсуждаем поведение Исава и Якова, перемываем косточки Ривке и прочим еврейским характерам. Учиться интересно, но иногда надоедает, особенно когда мысли далеко от предмета обсуждаемого.

Встала утром в каком-то растерянном состоянии. Начала учить иврит – не могу. Думать о сценарии – не могу, вообще не могу уже думать ни о чем, Видимо, это обычное весеннее переутомление. Мне нужно отдохнуть. Наверное, это было бы самым здоровым делом. Встал Сережа, мой соавтор. Спросил, что я делаю. Сказал, что надо браться за сценарий. Днем я должна переключиться на иврит, вечером – поработать с Леной Кешман, для которой я должна собрать весь материал, чтобы она могла читать в понедельник лекции для студентов вместо меня, так как в понедельник у меня Школа Лидеров, которая оказалась еще одним бездумным израильским предприятием, – в нее брошены миллионы без всякой цели и смысла, лишь только потому, что американцы их дали. Обидно, но я думаю в апреле с этим начинанием покончить, так как мне жаль времени (своего), которое я провожу с людьми мало продвинутыми в творческом плане, – наверное, они смогут стать хорошими чиновниками через год, но такая перспектива мне не светит. Достаточно того, что я учила интенсивно иврит, хотя, если бы могла внутренне настроиться на иврит и только, наверное, результаты могли быть гораздо лучше. Но и то, что есть, – вполне прилично. Вчера позвонила Анна Сладкова, подруга Фридл, из Гронова, и я стала говорить с ней спросонья по-чешски, и это было так трудно, что не представляю, как буду работать в Праге с режиссером.

‹…› В принципе, я бы так хотела уже избавиться от всего этого Терезина, я очень устала жить с этим. Одно утешение – Клод Ланцман[174], он готовил фильм 11 лет, и не чокнулся. ‹…›

105. И. Лиснянская – Е. Макаровой18 марта 1993

18.3.1993

Леночка, солнышко мое! ‹…› Сижу в Переделкине и дышу, и даже пишу. ‹…› Наконец я не буду тебя мучить «рассуждансами», все ушли в громоотвод – в стихи. А так долго уходили в письма к тебе, бедный мой ребенок!

Спасибо, что зовешь переехать, в отправленном почтой письме я тебе написала причины, не позволяющие нам сняться с места. Подумай, что бы ты имела? Мать, не выходящую на улицу и часто сидящую в доме с горящей спиной. Горит – и все. ‹…› А если это растолковать как образ, то такое ощущение, что вся бездарно прожитая мною жизнь обжигающе смотрит мне вслед. Есть же выражение – «сгорать от стыда», но грудь у меня редко горит, в основном – спина, видимо, и стыд я оставила за спиной.

‹…› На улицу сегодня решила не выходить, пасмурно, скользко и слякотно. Сосны как-то постепенно уходят своей сумрачностью в серое небо. Но и такую картинку я люблю, не выходя в нее. Благо окно здесь – во всю почти ширь комнаты. Прекрасное житье, только бы нас не поперли из него ближе к лету. Это пустая, впрочем, моя болтовня, ибо более реально, что я буду жить в этой комнате, чем возможность государства быть хотя бы в том виде, в каком оно есть. Помнишь сосну, похожую одновременно на огромный канделябр и лиру? Так вот она посередине моего окна, ни в какой кирпич глазами не упираешься, очень много простору для грез и фантазий.

‹…› Манькин голос звенит в моих ушах как Дацан (храм в Бурятии), храм весь в мелких колокольчиках и звенит от одного только невидимого движения воздуха. А уж когда ветер… таких колоколов в вашей стороне нет, даже сильный ветер (а он в Иерусалиме бывает, наверное) не в силах сдвинуть с места колокол – слишком большой.

Сейчас попила кофейку и пойду расстраиваться – смотреть «Новости». Тут уже не раздвоение личности, а – растроение. С одной стороны, нарушен строй, а ко всему еще расслоен на три части. ‹…›

106. Е. Макарова – И. Лиснянской23 марта 1993

23.3.93

Дорогая мамочка! Сегодня три года, как мы живем в Иерусалиме. По-моему, здесь я разучилась сочинять. Чему научилась? Думать на разных языках. Это сомнительное приобретение для писателя. Мы небрежно говорим. Главное – понять и быть понятым. Цветаевские нюансы с уточнениями смыслов ушли куда-то в Красновидовские дали и затерялись в тамошних ивах, вдоль Истры. Та жизнь кажется совсем нереальной, вроде детской влюбленности в красавца Вана Клиберна.

Позавчера я шла не спеша на урок иврита в Бейт ха-Керем. Было туманно и волгло, что бывает здесь редко. Мясистые алоэ с красными бутонами напоминали тугие косы отличниц с нелепыми бантами. Без этих огромных алоэ можно было бы поддаться соблазну погружения в весеннее Рижское взморье. Оставалось 10 минут до начала урока, я решила покурить на камне, около ярко-зеленой лужайки, сесть к алоэ спиной. Но и спиной я ощущала эти зеленые щупальца с вязким светло-зеленым соком внутри. Горечь лечебного средства.

У меня три учительницы – Даниэла, Кармия и Лиора. Все они невероятно милые. «Мавох» на иврите «Лабиринт». «Мавуха» – «Я запуталась». Пока мы занимались с Кармией «лабиринтами», я вспоминала, какое слово изобрел Достоевский, долго вспоминала, надо признаться, но вспомнила – «стушеваться». А ведь такие вещи прежде мне не приходилось вспоминать – мы же не вспоминаем таблицу умножения.

Эти дни смотрела Российское телевидение, обе программы. Мама, я почти ничего не могла понять там. У нас в Кнессете тоже много говорят, но законченными, оформленными предложениями. Короткими. Идиоты и там и здесь. Но «идиотизм» качественно иной. Там у вас какой-то гомогенный поток, из которого трудно вычленить даже примитивную мысль, все сплошное, а здесь штрих-пунктирное. ‹…›

107. И. Лиснянская – Е. Макаровой28–29, 31 марта, 1–2, 4 апреля 1993

28.3.1993

Доченька! ‹…› Сегодня день театра и меня позвали на чай здесь же (ком. 111), там Петрушевская[175] и 2 театроведа. Полчаса посидела с ними, рассказала о театре в Бурятии, рассказав, удалилась со словами: «Не сожалейте, от вас уходит посредственный зритель». А мой рассказ, если ты его забыла, такой: однажды, когда я с С. И. были на Байкале в Горячинске, С. И. меня повел в местный театр посмотреть столичную труппу из Улан-Уде. Спектакль (по-русски) состоял в том, что сначала, ровно минуту, показали женщину – жену изменяющего ей мужа. Далее женщина исчезла, но вокруг нее, в разговорах о ней, двигался сюжет с главными ролями: муж, любовница. Когда спектакль, который шел 3 часа, закончился и занавес опустился, на авансцену вышли кланяться все актеры. Все зрители и зрительницы, принесшие цветы, ринулись к пострадавшей, нагрузили и осыпали ее цветами. Пострадавшая – та актриса, что пробыла на сцене одну минуту.

29.3.1993 г.

‹…› Сегодня опять всматриваюсь в курицын глазик, и не проходит ощущение, что тебе очень сейчас трудно, что ты растеряна перед необходимостью добыть денег для спектакля и что сам спектакль, если состоится, все равно – опоздает. А м.б., все вкупе, все неудачи мелкие и крупные, все тревоги, все заботы. Настолько беззащитно твое лицо на фотографии, что трудно верить Чертоку (получили по почте письмо): «Инночка, Лена была у меня на радио – рассказывала о своем умершем в Москве друге Плисецком. Чудно выглядит, уверена в себе, довольна жизнью».

Как ты, моя доченька, умеешь держаться! Какой у тебя чудный характер для других. Но я-то знаю, что «уверена в себе» – это твоя самозащита, а твое «довольство жизнью» – твое нежелание кого-нибудь обеспокоить жалостью к себе. Я даже не знаю, по каким таким признакам догадываюсь, что тебе нелегко, что ты на некоем распутье.