Курицын глазик! Вот так и ты знаешь, когда мне нелегко. Если я вдруг ударяюсь в приобретение каких-то предметов, ты точно понимаешь – маме худо. Но теперь я ничего не приобретаю. Не из-за безденежья, а так – этим я больше себя утешить не могу. Теперь мое утешение – только исходит от тебя – твой голос, твои письма, а также исходит из литературы. Сейчас я взяла в библиотеке письма Блока. Да и мое неумение передвигаться в пространстве – тоже благо. Не суечусь, не разочаровываюсь. Читаю. Вот начиная с ноября прошлого года однажды мы выезжали к Булату на дачу (Переделкино) встречать Новый год (кончилось это сердечным приступом у Семена) и на презентацию позавчера. 2 раза за 5 месяцев были на людях. Кажется, это очень тоскливая жизнь, но ничего подобного. А если бы эта жизнь шла где-то неподалеку от вас, я считала бы ее наисчастливейшей.
Да, чуть не забыла! На презентации ко мне подошел Вова Шаров[176], с любовью расспрашивал о тебе, как ты и что сейчас делаешь. Просил тебе передать любящий привет. Сам он, я прежде слышала, а тут и «Новый мир» его объявил, пишет романы. Я его поздравила со скорым опубликованием его романа в «Новом мире», на что он весело, очень весело сказал, все это затевается для того, чтобы его крепко обругали! Он такой же смешной – полурыжий-полуседой. Наверное – андеграунд. Посмотрим. «Новый мир» теперь единственный журнал, который мы выписываем, – очень уж дорого. Еще выписываем: «Литгазету», «Аргументы и факты», а также «Книжное обозрение». То тут, то там мелькает фамилия Липкин, это приятное явление мы называем «ни дня без Липкина».
‹…› Ленуся! Сейчас идут баталии и, кажется, уже не в одном депутатском корпусе. Коммунисты берут верх, так как на съезде их большинство (бывших и настоящих), – и они цинично хотят оставить за собой последнее слово, даже уже Хасбулатовым (мафиози) хотят пожертвовать. Что значит – оставить за собой последнее слово? Для съезда это значит: оставить за собой задарма приватизированные в Москве квартиры и т. п., удержать в своих руках награбленное, чтобы и дальше под красным (коричневым) флагом не только грабить население, но и убивать. Вот-вот ринутся сторонники тех и этих стенкой на стенку. Ну что мне здесь расписывать? Когда ты прочтешь это письмо, все уже случится. Я, лично, ничего не боюсь и ко всему готова. Самое невероятное не может превысить моих прогнозов и ожиданий. Что бы здесь ни произошло, за нас не беспокойся, мы старики и никому не нужны. Никто ни меня, ни папу не тронет. Эти грабители знают, кого грабить. Очень много развелось богатых, а народ не может и не хочет понять, что только при наличии богатых может образоваться твердый средний класс. Население ненавидит имущих – лучше Сталин и Гитлер.
Не знаю, писала ли я тебе о дневниках Геббельса. Из них ясно видно, что из-за безденежья и комплекса неполноценности, порвав с единственной любящей его и любимой им полукровки, это чудовище вполне цинично-осознанно рвануло в национал-социализм и не скрывает своего цинизма в дневниковых записях (а ведь хотел быть писателем, но попытка не удалась). Отсюда Прохановы и проч. Сейчас отлучалась от письма посмотреть новости. Ельцин выступает на митинге: «Давайте еще потерпим 2–3 часа, а там…» Ждут решения съезда, «а там» может обозначать что угодно. ‹…›
Доброе утро, моя красавица! Сейчас ты в Праге. Все-таки даже при усталости и весеннем авитаминозе прекрасно поменять место, пожить в таком красивом городе, как Прага. Мало кому это дано, т. е. моему поколению почти не дано, исключая тех, кто и при железном занавесе просачивались в любую его прореху, эти и сейчас преуспевают. А ты не из тех и – слава Богу. Сейчас так же граница не столь прозрачна, – она состоит из дыма, тумана и мыльных пузырей. Это граница отсюда – туда. Ты уже не в этом измерении.
И все-таки более всего я хочу, чтобы ты отдыхала, моя прелесть. Вчера по телевизору показывали рекламу: водяное одеяло, т. е. одеяло из непромокаемой ткани, – матрац, нет, в виде перины, но перина состоит из «наперника», в который, с помощью какого-то незамысловатого механизма, накачивается вода той температуры, какая угодна телу. Это волнообразное одеяло дает чувство невесомости и крепкий здоровый сон. Такой здоровый, что даже короткий сон приносит не разбитость, а свежую выспанность. Вот я смотрела эту рекламу и думала о тебе. Если у нас уже продают этакую диковину, то у вас, наверное, подавно. И не обзавестись ли тебе таким одеялом? Ведь у тебя хронический недосып. Конечно, я мечтаю о том, что ты при твоей загруженности высыпалась без помощи водяного одеяла. М.б., ты все-таки отойдешь от темы Фридл – катастрофа? Ведь и в самом деле крыша может поехать. Ты не из тех людей, которые могут, как некоторые, уцепившиеся за 50-летие катастрофы, безболезненно для себя зарабатывать на чужом горе. Ты на этом зарабатываешь не деньги, а муку, бессонницу, также и чувство вины, хоть ты еще и не родилась тогда, когда это случилось. Доченька моя, побереги себя, хватит тебе жить с этим адом в душе, ты уже этой ужасной гибели отдала не один год своей жизни. И не просто отдала, а пережила этот ад, так, как будто это – с тобой. И это при той интенсивности, какой обладает твоя душа. Это еще счастье, что ты настолько сильна, что не потеряла острый вкус к жизни. Но теперь, я чувствую, ты этим адом уже изнурена. Ты и сама это чувствуешь, если пишешь мне об этом. Какая тоска в твоем курицыном глазике… Я все вглядываюсь и вглядываюсь в него, и так хочется обнять тебя, пожурить тебя за тебя, утешить.
‹…› Как бы ни были уродливы обстоятельства моей жизни, главная любовь моей жизни – это ты. Никого я не любила так беспрерывно, как тебя. Просто форма этой любви была иною, чем у матери. Я, скорее, взяла на себя отцовскую функцию, и это не могло не сказаться ни на моей жизни, ни на твоей. Понятие «матери» было деформировано как во мне, так и твоем отношении ко мне. Это совсем не означает, что ты меня не любишь, просто мы с папой в силу разных трудных причин как бы поменялись местами.
Ленуся! Как я мечтаю, чтобы ты мне написала: «Мама, хоть я и была занята в Праге очень и очень, но все же и отдохнула». Но не выполняй мою мечту с помощью лжи: «Но муху, муху ты не обманешь!» ‹…›
Ленусенька! ‹…› На дворе какая-то сумеречная погода, какая может быть только в ненастном лесу. Солнце все еще не пробьет туч, хотя они нет-нет и разрываются на снег с дождем, а иногда градом сыплются, я давно уже такого беспросветного апрельского утра не видела. А сейчас – 10 часов утра.
Вчера были приступы мерцалки и сегодня буду отлеживаться. Шестого выедем домой. ‹…› Вывозить нас взялся Миндадзе, спасибо ему, какой добрый человек – особенно на фоне совсем непривычного жмотства. Все озлоблены, каждый занимается своим. Нет уже даже русских посиделок на кухнях. И не только потому, что все дорого. Я помню, как студенты в складчину собирались, только бы поговорить, почитать друг другу. Такая разобщенность, отторгнутость каждого от всех – не русская. Ведь наши граждане, беря пример с Запада, хорошо освоили только его дурные черты: отдельность, рекламы TV с голыми попками, проституцию, терроризм, рэкет (тайно он и прежде существовал, но в иной форме), наркотики и т. д. Короче, если ты станешь пересчитывать все «язвы капитализма» – все у нас есть. Но нет ни одного «чуда капитализма» – усвоено только плохое.
Читаю письма Блока и поражаюсь, какая доверительная, любящая атмосфера сближала поэтов, как они восторженно относились друг к другу, если в стихах находили недостатки те или иные, писали о них друг другу без утайки, без ложного страха обидеть. К письмам прилагали стихи и т. д. Нынче это не только не практикуется в письмах, но даже – при встречах. Все разбились на мелкие группки, так оно было бы и правильно, если бы каждый, почти каждый, не пытался стать модным, идти в ногу не со временем, а с данной минутой. ‹…›
Добрый день, моя доченька! День сегодня действительно добрый: я отмерцала, и небо замерцало солнечными лучами. Солнце именно мерцает, а не ярко горит. Тому причиной мелкие облака, часто и недолго набегающие на солнце. ‹…›
Ты – уже в Праге. Я мысленно гуляю с тобой по этому городу, но жаль, кроме Вацлавской площади и одного моста, ничего другого себе представить не могу. Интересно, где ты живешь, что пьешь, что ешь, с кем встречаешься и как идет работа? Я издали, телепатически, передаю тебе положительные волны, надеясь на твою удачу и на часы отдохновенья. Это я так возомнила о своей силе после того, что руками вчера сняла боль у Семена в пальцах, а сегодня радикулитные боли у хозяйки корпуса. Так что посылаю на тебя свою целительную силу через теперь – 2 государственные границы. ‹…›
Небо сегодня особенное. Белые облачка и при том быстрые, дают зрительное ощущение моря под солнцем. И я плыву и плыву, держа курс на Средиземное море, чтобы причалить как раз к тому месту, где ты купалась, а я боялась, что ты простудишься, ведь был ноябрь, даже конец его. Тоскую по тебе и детям так отчаянно, что во мне, как жизненная сила, появилась мечтательность. ‹…›
Ленусенька, деточка моя! Только закончила писать тебе и опять взялась. Очень хочется сказать, как чудно я гуляла до обеда – целый час. И – ничего, ни перебоев, ни т. п. Маленькие тучки разошлись по кругу, в центре которого уже не мерцало, а сияло. Воздух такой, что пей – не хочу! Все пропахло весной – и еще лежащий снег, и тот, что растаял, и лужи, и ручьи, и птичье пиликанье. Что за птица, не знаю. Семен сказал, что дятел. Но я не знала, что дятел пиликает, слышится он, когда как из пулемета очередь дает – это минуты дятловой любви. И тепло: 5° или 7°. Наконец сдвинулись с нуля! Обожаю теплое время, хоть весну, хоть – осень. Сразу на душе легче, сейчас бы писала, но вся погружена в мысли о сборе вещей. Однако когда тебе не плохо, то все хорошо. И еще хорошо, что я понимаю, насколько мне бывает плохо, тогда когда становится хорошо. Между «вещей» и «однако» (см. выше) я даже искупалась. Вот так-то! ‹…› Вообще, если бы я могла возлюбить себя, как ближнего своего (в заповеди наоборот), я бы, наверное, была здорова, чуть что залечивала бы. Это тоже в некотором роде – мечта. Тебе бы также следовало хоть немного себя полюбить,