Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой — страница 49 из 147

Сейчас у нас на кухне – диспут на иврите о демонстрации олим в Иерусалиме. Игнорирование олим, непонимание их бедственного положения. Я всем сочувствую, как Гоголь, в таком направлении. Подумать, что делается в мире! Люди возмущены Югославией, сидя за полным столом на ланче и поглядывая в телеокно, ах-ах, никто не прекращает есть, но все обсуждают. Всеобщее лицемерие утомляет.

Утро. Вечер вчера кончился спорами, их источник – общечеловеческая усталость. Люди раздражены. Взрослые.

Дети зато – в порядке. У Феди в школе сейчас выставка – пятеро выпускников, в том числе Федя, показывают свое искусство. У Феди – стена с рисунками и три скульптуры. Видно, что он, увы, тоже талантлив в этом деле. Интересно, как Мане и Феде передалось от меня то, что я в себе остановила. Я это вчера осознала, на открытии выставки у Феди. Манины работы я показывала одному американцу, крупному специалисту по детскому творчеству. Он обалдел. Когда я спросила его, как с ней быть дальше, он сказал, что, судя по ее огромному диапазону и свободе, ее учитель – стопроцентно верно понимает, что ей нужно.

Это, конечно, большая похвала нам с Маней, но я считаю, что Мане нужно учиться у кого-нибудь еще. Я могу быть хорошим советчиком ей и Феде, но я давно не работала с натурой и в этом направлять ни ее, ни Федю не могу.

В Музее мои ученики тоже производят потрясающие вещи, так что призадумаешься, – ведь они не видят меня ни рисующей, не лепящей, – однако, как ни странно, учатся.

Вчера на выставке дама из министерства культуры спросила Федю, где он учился раньше, откуда это у него. Он сказал, не знаю, я сам, ну, конечно, дом, мама… А ведь с Федей я не занималась, как с Маней, например. Только в детстве.

‹…› Мамуля, к лету я еще пошлю вам денег, так что не беспокойтесь. Или из Италии, посмотрим. Не болейте, крепитесь, чувствует мое сердце, что мы летом увидимся. ‹…›

19.5.93

Дорогая моя мамочка! Пишу тебе из Рима, поутру. Все это, конечно… Я уже в хорошем, очень приподнятом состоянии духа. В Риме все время вспоминается Мандельштам, просто удивительно, как все бы ему подходило здесь.

Я прилетела утром 17-го. Меня встретила Клавдия, мы сели в такси и приехали в маленькую гостиницу «Тея», очень красивую, с большим портретом некой Теи в духе парадного классицизма.

Нам с Клавдией дали тяжелые ключи, мы отправились по своим комнатам. Я только собралась мыться, как влетела Клавдия с сообщением, что мы идем сейчас к Феллини на обед. Это меня совершенно парализовало, и я не успела даже принять душ, как мы уже отправились в его ателье неподалеку от нашей «Теи».

У него большой такой кабинет с картинами в разных стилях, скорее подарки друзей-художников, нежели собрание образцов искусства. Сам он такой же, как в фильме «Рим», рослый, не худенький, но подтянутый, и у него прекрасное, умное лицо.

Мы поболтали, так, ни о чем, потом все (еще был художник, который все для него рисует, его сын и секретарша) направились обедать в ресторан, где он обычно обедает.

Мы шли, и машины останавливались, но Феллини совершенно не играет маэстро, он как-то даже грустновато кивал головой на приветствия, – Клавдия говорит, что у него все еще трудности с новым фильмом, нет денег (достаточных), чтобы запустить его, а это – Феллини!

В ресторане наша беседа продолжалась, он меня много расспрашивал о России, Израиле, чувствах, отношению ко всему, – я была в таком хорошем расположении духа, рассказывала всякие крошечные истории, – он смеялся, ему нравилось, наверное, что я не делала фотографий и ничего за ним не записывала, – словом, это было какой-то такой милой беседой, ни к чему не обязывающей. Я постеснялась сказать ему про сценарий, это было бы бестактно, словно бы я пришла с целью обворожить, а потом – быка за рога – и к делу. На прощание Феллини сказал Клавдии, что он хочет, чтобы мы еще раз пришли к нему. Клавдию он просто обожает, по-человечески, это видно по тому, как он на нее смотрит, – но у него не очень много времени, и ему надо делать какие-то анализы, тем не менее, может быть, сегодня мы еще раз встретимся. Он сказал Клавдии, что я ему очень понравилась, что он хотел бы со мной болтать и выдумывать всякие глупости, что у меня редкое воображение, – он!! таких живых людей может по пальцам пересчитать. Это, правда же, глупости, ты знаешь, я не падка на знакомства с великими. Феллини, наверное, был единственным, кого я хотела повидать, – и вот случилось, в такой интимной компании, по-домашнему, словно это был не Феллини, а кто-то из моих стариков Терезинских, что-то семейное. М.б. – взгляд на мир?

Мы вернулись с Клавдией, я рухнула на постель и уснула. Никак не могла проснуться, хотя Клавдия пыталась меня поднять, чтоб идти еще куда-то.

Вечером мы пошли в гости к журналистке Титти. Гуляли по Риму.

‹…› Вчера я была на приеме среди журналистов, сегодня представление моей книги в двух местах. Клавдия очень старается, чтобы все было в порядке, чтобы книга продавалась и чтобы можно было работать дальше.

Вчера мы были в Капитолии, в Базилике, где ворота Джакомо Манцу, Сикстинская капелла, тяжелые мраморные драпировки и прочие невероятные красоты, которые я еще не готова описать словами.

Завтра улетаем в Турин, где тоже встречи по поводу книги, оттуда в Милан, потом к Клавдии домой, оттуда в Геную, потом снова в Рим, – и 31-го домой.

Это потрясающее путешествие, разве я могла мечтать о таком? ‹…›

1 июня 1993

Мамулечка, вчера я вернулась из Италии, и выяснилось, что есть возможность послать тебе письмо из Израиля скорее, чем то письмо и деньги с кофточкой от меня, что ты получишь через Олега, приятеля Клавдии, или он передаст папе, а папа – тебе.

Приехала и нашла два твоих письма – февральское и апрельское. Так странно – пришли вместе!

Я еще под впечатлением Италии – ты получишь мои сумбурные письма ужасным почерком. Пожалуй, первый раз в жизни к моим писаниям был проявлен такой интерес. Интересно, что итальянцы обратили внимание на мою «беспочвенность», то бишь на героев и ситуации, не связанные плотно с какой бы то ни было почвой, на свободные перелеты во времени и пространстве, и на отражения, как герои все время в чем-то и ком-то отражаются, как они меняются в зависимости от отражений, отметили, что я первый для них писатель, пишущий по-русски, но понимающий глобальность русской трагедии в контексте мировой истории, – что единственная связь, очевидная для них, – это связь с Джойсом, хотя я считаю, что на меня повлияла, как ни странно, в основном скандинавская проза – Гамсун, Сигрид Унсет и Тарьей Весос. Критики, литературоведы читали заранее подготовленные доклады, – мне это было приятно, не скрою.

Ну и конечно, ходила по музеям. По городу. Еще и еще раз поняла, насколько важно для меня именно изобразительное искусство, сколько оно мне открывает вещей как бы походя, я просто дрожала, впервые увидев в оригинале «Пьету» Ронданини, о которой многократно упоминала в прозе, то там, то сям. Это такое гениальное несовершенство, из всех несовершенств самое впечатляющее. Я была права, когда чувствовала это по фотографиям и репродукциям.

Колизей, по которому бродят бездомные кошки-римлянки, римская мощь и эти рыжие, полосатые, черные, всклокоченные, беременные, тощие звери, помнящие своих императоров…

Безумие Микеланджело в его фреске «Страшный суд», где тяжеловесные римляне воплощают собой бесплотные библейские образы, такая сумасшедшая телесность Возрождения в Моисее, и так это закреплено во фресках Сикстинской капеллы, что уже другими ни Моисея, ни Адама не представишь.

И, конечно, совсем другое – это искусство ранних христиан, – взрослых людей с детскими пропорциями и детским изумлением во взгляде.

Еще я сделала несколько скульптур в мастерской керамистов – приятелей Клаудии и Бруно. Даже расписать их успела. Тоже для меня было такое внезапное наслаждение – лепить самой.

Мамуля, целуй Семена, ешь нормально и не экономь на этом, я буду очень огорчена, если ты так будешь поступать. Не ешь мучного, ешь пусть дорогие, но фрукты, овощи, творог, – мучное только прибавляет вес, пожалуйста, слушайся меня! ‹…›

111. И. Лиснянская – Е. Макаровой7 июня 1993

7.6.1993 (после ужина)

Милая моя, хорошая моя доченька! ‹…› Сейчас выглянуло солнышко, и я опять как бы вспомнила твою поездку в Италию. ‹…› Пытаюсь представить себе презентацию книги, как ты выступала, как всех очаровала. Как ты ходишь по улицам, рассматривая архитектуру, угадывая ее по буклетам, да и в воображении. Архитектура, которую так любишь ты и Мандельштам, меня не волнует. Кроме как в Баку, я всюду была человеком загорода, да еще и не передвигающимся в пространстве. К картинкам, открыткам и т. д. я совершенно равнодушна. М.б., если я была бы подвижной единицей, то полюбила бы архитектуру, стала бы ее угадывать и по открыткам. Вот же как плохо мне было в смысле нервов в Иерусалиме, но он ретроспективно на всю жизнь запечатлелся в памяти: это многоярусное чудо, чудо, к которому ты уже привыкла, это зрительное чудо стало для тебя бытом. А еще, кроме храмов, стены плача, Вифлеемского сада, в мою память врезался каменный амфитеатр времен крестоносцев. ‹…› Да, Леночка, если говорить о фруктах и овощах, то мне бы неплохо иметь овощной суп в одноразовом пакетике, как чай. Если не очень кусается, пришли. А вот на платье очень жаль, что ты потратилась. ‹…›

112. Е. Макарова – И. Лиснянской20 июня 1993

20 июня 1993

Дорогая мамочка! Уже час ночи, прохладно и тихо (относительно). Была сейчас в театре, английская труппа привезла спектакль по Бруно Шульцу, замечательному польскому писателю и художнику, погибшему по пятому пункту. С некоторых пор я стала любить театр. Не так часто бываю, но видела еще несколько хороших вещей, в том числе была на Берлинской опере «Орфей и Эвридика». Эта штука по Бруно Шульцу напомнила мне мою мечту детства поставить именно так «Танцуйте с нами». Там всё смешано – отец Шульца с чудесами и фокусами, время-оборотень, – 10 актеров постоянно находятся на сцене, есть как бы центральное действие и периферийные, но все происходит одномоментно, таким образом и достигается полифония, – вернулась домой вдохновленная.