Я всегда верю и знаю, что безвыходных положений не бывает. Некоторые члеписы время от времени едут в эту больницу отдыхать.
Видишь, цвет пасты переменился. Сейчас пишу той ручкой, которой стихи записываю. А твоя кончилась, вернее две ручки, которые были для писем тебе, иссякли. Немало же я тебе всякой чепухи понаписала в этом году. ‹…›
114. Е. Макарова – И. ЛиснянскойИюль 1993
Дорогая Мамулечка! Вчера прочитала все письма, не отрываясь, про 28 роз и Машер, которая должна (зачем?!) перепечатывать все снова.
Письма такие замечательные, такие точные (представляют неструктурированное, текучее время, в котором ты, покачиваясь, то недомогаешь, то ешь всякую чепуху из пакета Сарнова, при этом ожидаются дожди, и тебя везде печатают…).
Как это не похоже на мою реальность, в которой я бегаю, потею, влезаю в душ, абсолютно ничего не читаю, – извожусь в чужом пространстве (язык, эпоха, ландшафт)…
‹…› Вчера с Диной (девушка из ЮАР, с которой мы работаем над Швенком) поехали к ее брату на кладбище. До этого мы были с ней и Федей на кинофестивале, смотрели фильм «Шарлотта», – помнишь, я рассказывала или показывала вам французскую художницу, которая за два года нарисовала и описала свою жизнь, погибла в Освенциме? Короче, это очень культурная работа французов, особенно важно это видеть тем, кто это никогда не видел. В Синематеке была суета, мы познакомились с продюсершей фильма, выпили воды со льдом, закинули Федьку домой и отправились в Гиват-Шауль на кладбище.
Солнце уже зашло, и темнота обрушилась на наш Иерусалим, – белоснежные плиты на кладбище в человеческий рост, ряд за рядом, напоминали интернатскую палату с аккуратно заправленными кроватями, – на кладбище был отбой, все уснули, никто не бродил и не читал с фонариком под подушкой. С кладбища открывался вид на долину, полную мерцающих огней. Там, по освещенным шоссейным дорогам, носились автобусы, здесь все спали, белый олеандр молча цвел между плит, Дина поливала «огород», который она развела в прямоугольной каменной раме и посыпала его вонючим порошком, отгоняющим муравьев.
На обратном пути Дина спросила, растут ли у нас такие же кипарисы и туи. Я подумала: где это, у нас?
‹…› Еще не ночь, но к этому идет. Шира на кухне разговаривает с Сережей, ждем в гости одну израильтянку, Федя переводит рассказ Кенана, израильского писателя, на русский, Маня в спортивном лагере, хомячиха родила 10 хомяков, розовых, но уже на пятый день они стали покрываться щетиной, не все, те, кто покрепче и поближе к материнской груди, кошка вот-вот разродится.
Гостья пришла, Шира показывает ей свою новую книгу на идиш. Хочется оторваться от документалистики, написать что-то воздушное. ‹…›
Уже час ночи какого-то дня. Целый день переводила с чешского на русский, готовлю пока сама для себя материал для каталога страниц на сто про Швенка и его друзей. По-русски мне это не нужно, но я не могу понять вещи в объеме ни на каком другом языке, кроме русского. Я уже сделала страниц 150 разного текста, но это только подготовительный материал. В каталоге я хочу написать историю Пражского театра до войны, организацию левых – Млада Культура, откуда в Терезин пришли все эти веселые ребята, затем историю Швенка в воспоминаниях его друзей, затем критику театральную внутри гетто, затем подбор прозы Швенка и текстов его песен, затем о нашей постановке.
Когда соберу каталог, тогда соберу передвижную выставку – это должны быть стенды, так как нельзя путешествовать с оригиналами. ‹…› Если не выйдет – максимум, потеряю кучу времени, но текст все равно останется. Потомкам. Труднее всего писать полуакадемические статьи, надо бы позволить себе полную свободу, но жанр обязывает.
‹…› Фотография на каменном полу – у Клавдии дома. Это я читаю у нее последние книги и сборники современной русской прозы. Все вместе произвело тяжелое впечатление. Народ талантливый, но очень агрессивный, это такое долготерпение, переходящее в крайность – нет достойной сдержанности, что ли. Я этим тоже грешила, стараюсь об этом не забывать.
‹…› Вчера подумала, что у меня уже столько текстов, столько историй, столько историй вокруг историй, что надо спокойно работать год, чтобы выстроить какой-то предварительный макет здания. Что-то вырисовывается вроде трудной прогулки по несуществующему уже миру. Там они сами будут друг с другом беседовать, я же могу описать только эдвенчас – похождения в этом мире, которые приводят меня в тот, несуществующий. Но существовавший.
Прочитала Бек. Какая самоуверенная мэтр! Что это значит: «Какая психологическая точность сквозит…» Что это такое – «психологическая точность» и как «точность» может в чем-то «сквозить»?! Или: «Говоря о поэтике… не обойти проблему…» – неужели ее поэтический слух так не развит?! Что это: «Стихи звучат с такой соразмерной свободой…» Если человек пишет второпях, ему лучше остерегаться пафоса и формулировок. Формулировки – опасная штука, они обнаруживают пустоту быстрей, чем импрессионистические зарисовки. Почему бы не сказать, что твои стихи – явления природы, без этой преамбулы, а потом разобрать, что же тут имеется в виду. У тебя и впрямь, если так подойти, есть в стихах и музыка, и живопись, Скрябин бы со мной согласился, – а музыка и живопись – тоже явления природы – ритм капель – барабан, ветер – духовые, звуки летучих существ – щипковые и т. д. Про живопись тоже ясно – первая ласточка – росчерк – в вербном окне – светло-зеленое с желтым – с воздухом воздух сшивает – черный росчерк в прозрачности окна и с отражением пушистых шариков вербы в нем – но ты лучше пишешь стихи, чем я их описываю, – только хочу сказать, что рассердилась на болтливую метрессу. Твои стихи прекрасные, больше всего понравилось «Я это все, как в школе, проходила…» и «Первая ласточка в вербном окне…». Я не смогла бы писать о поэзии, нет знаний, но плохо бы уж точно писать не стала. ‹…›
115. И. Лиснянская – Е. Макаровой8 июля 1993
Леночка, солнышко мое! Вчера был слишком для меня шебутной день. К часу приехал Андрюшка, привез мне небольшую, но вполне приличную банку кофе. Тут же вскоре пришла навестить мое чертово сердце врачиха. О, до Андрюшки еще приходил какой-то писатель из Ростова знакомиться: «У нас в интеллигентных кругах Ростова считают, что Липкин поэт № 1, а 2 и 3 места разделяете вы, Инна Львовна, с Бродским». Конечно же, подарил свою книжку.
Но вернусь к кофе-чаепитью. Только начали кайф ловить, как в дверь постучали: «Здесь есть Инна Львовна?» – «Да, я». «Вам письмо от Наталии Дмитриевны». – «А кто это?» – «Жена Солженицына!» Протянула конверт и ушла мигом. По слепоте я приняла ее за Таню Реброву (поэтессу). Но от нее была только милая записка, что не могла она до меня добраться, так завертелась, и передает мне письмо от Солженицына. Докторша в большом смущении вышла, а мы с Андрюшей прочли, оценили и пошли дальше о чем-то болтать.
Вечером все-таки решила дойти до Семы, показать письмо и остаться ночевать у него. Но не тут-то было. На горизонте появилась Ирина Сергеевна с большой передачей: суп, хлеб с сыром и с колбасой и даже немного черной смородины. Это та, которая людей водит смотреть на меня, и сколько бы я ей ни внушала, что мне это тяжело, всякий раз ведя гостя, она при нем же извиняется – это редкий человек. На этот раз редкий человек был с альбомом своих портретов, со статьей о его выставке в ФРГ, огромным аппаратом и огромным штативом. Был и Семен им атакован.
‹…› От всего этого вихря я едва до Семена добралась. И тут он взялся за письмо от Солженицына, стал читать вслух и даже сильно возбудился: «Ты понимаешь, какое это событие, событие истории литературы, а ты себя ведешь так невозмутимо, будто получила письмо не от великого писателя, а так, от какого-то читателя». ‹…›
Семен велел мне непременно переписать тебе солженицынское письмо: дескать, теперь мать твоя ходит, наконец-то, с пониманием себя. Но это же, правда, недоразумение, я о себе так думать не могу[186]. ‹…›
116. Е. Макарова – И. ЛиснянскойИюль 1993
Дорогая мамик! Смешно, что и компьютеры теперь у нас одинаковые с виду. На Сережин день рождения пришло почему-то очень много детей, так что у меня был детский сад, а у взрослых – пьянка. У нас перед моим днем рождения украли машину, а в день рождения газовые баллоны. Второе меня больше разозлило, так как нужно было готовить. Но как-то все обошлось. Все остались сытыми и довольными. При том безумная жара морит, оглупляет, однако мне здесь спокойно. С деньгами в чулках я добралась до гостиницы в Вене – интересно, оказалась на том же этаже, как тогда, в ожидании самолета в Израиль во времена иракской войны. Там все сняла с себя, положила деньги в кошелек, встала под душ и вздохнула. Тоже была там духота несусветная. Полежала, почитала, подумала, пойти звонить кому-нибудь или нет, все же пошла, позвонила Шрому[187], и он с друзьями приехал в аэропортовскую гостиницу в 9 вчера. Мы понеслись на машине в деревенскую таверну, выпили изрядно там домашнего вина на воздухе, под раскидистым деревом, поговорили о выставке, о Фридл, о ее личной жизни, мне стало так хорошо, не то чтобы мне было плохо до этого – ты, особенно утро со стихами в день рождения, да и весь день, было прекрасно, и мальчик Илюша и прогулки с папой к электричке тоже, и Семен трогательный, и Оля Вронская, и Дима, и Мальва[188] – все по отдельности так прекрасно, но вместе не выходит гармонии, не сплетения выходят, а плен, наверное. Россия для меня – это дом развода, как возвращаться к когда-то любимому, а ныне нет, не знаю точно, и жарко сейчас, не сформулировать. Все там распалось на участки – мой дом не мой дом, мои книги не мои книги, а может, это продуктивная тоска, и она многое во мне вызывает, но не то, к чему я ныне призвана. Кроме того, акценты, ударения не там. И все одинаково правильно – и повторение – мать-учение, и два раза в одну воду не. Все же повторять уроки, выученные в России, мне трудно. Речь народная в электричках близка, а речь Козакова нет. Язык там не то чтобы обеднел, но как-то приблатнился, причем это уже приблатненность высоколобых. Когда мы со Шромом говорим, так это наш общий неродной английский, речь не самоцель, слова не коробят, интонации тоже. Очень хочется, чтобы ты писала. Мне, правда, так понравились стихи. Жаль, постеснялась попросить в дорогу‚ домой. А хотела. ‹…›