117. И. Лиснянская – Е. Макаровой26, 28 июля 1993
Доченька! Милая моя! ‹…› Завтра у меня трудный день как физически, так и душевно. Еду продавать машину за ерунду. Ведь этот водитель ее изъездил, местами побил и дал заржаветь – обманул, что проводил антикоррозийку. Ну да не в этом боль, жаль продавать, рухнула моя мечта иметь машину. Но теперь она неподъемна – бензин, шофер и детали и т. д. Умом понимаю, а все существо мое глупо сопротивляется. Но это и к лучшему, сможем сводить концы с концами, и тебе не нужно будет и обо мне заботиться.
Я осталась до 24 августа в Переделкине, уже на деньги под машину. Не остаться было нельзя. ‹…› Мерцаю, к этому прибавилась и некоторая сердечная недостаточность. Сижу – 100 ударов, стоит надеть платье – 140 ударов в минуту. Заметив это, здешняя докторша забила тревогу, поговорила без меня с Семеном, который ни за что не хотел платить 180 тысяч за двоих в старом здании. Но, узнав, что я плоха (как будто сам не видит), повиновался обожающей меня докторше.
‹…› Сейчас узнала о делах на ливанской границе. Страшно думать о вспышке войны, а о войне, перевороте и т. д. здесь уже думать не страшно. ‹…› Проханов кричит в прессе вместе с руководителем «Русское единство» о свержении Ельцина, о срочной организации групп «самообороны» на каждой улице. Т. е. погромщики мобилизовались. Бедные разбогатевшие русские будут рассматриваться как евреи. Но евреев Израиль вывезет, если эфиопов вывезли, то нас уж подавно. ‹…›
Доченька! Солнышко мое! С добрым утром! И ничего плохого со мной не случилось. Я отошла, и сейчас не только в приличном состоянии, но и впадаю в прелесть, глядя в чудесное июльское окно. Я в 32-й комнате, где, после счастливого-счастливейшего месяца с тобой в Комарово, написала несколько моих лучших на то время стихов, эти, напр[имер]: «Переделкинское кладбище», «Я вряд ли могу находиться в системе», «Забвенья нету сладкого», «Напрасно выбили из рук моих вино»[189] и др.
Действительно, я – скрипучее дерево – такое долго живет, то ли оттого, что еще пером не отскрипела. Не знаю. Но факт. Вчера я думала, что уже – отхожу. Думала спокойно, без всякого страха (это не депрессия), а сегодня уже в полном порядке на моем уровне. Помнишь, «гениальное стихотворение?» – и пауза, когда «поэт» увидел мои обалдевшие глаза и добавил: «на моем уровне».
Выпила кофе, курю и пишу тебе! Все прекрасно! Мне так хорошо, так хорошо, что я даже забыла, что ты далеко, что кругом война и что я вчера продала свою заветную материальную мечту! ‹…›
118. Е. Макарова – И. Лиснянской30 июля, 18 августа 1993
‹…› Это лето, правда же, очень странное. Долгое, связанное с ожиданием денег, приезда режиссера, все проекты висят, – хорошо, что я полгода получала грант и учила за такие деньги иврит, это просто был дар небес. На иврите я теперь говорю почти как по-английски, с чтением хуже.
Сегодня ничего не делала, кроме обеда, и постриглась, правда коротко, но шармантно!
Читала «Камень». Так, с пятое на десятое. Так я все читаю, возьму в руки хоть Гамсуна, хоть Гоголя, почитаю несколько страниц – и хватит.
‹…› Иногда читаю ваши газеты, кошмарные статьи про московские морги, рэкет, убийства, – как там можно жить?!
Здесь для меня самым, наверное, трудным оказались перепады состояний. Это наверняка связано с самим Иерусалимом. Каждый день – новые состояния, то полна сил, то совершеннейшая пустота, но наплыв энергии, то апатия, – таких резких перепадов я не помню, и сплю сейчас предостаточно, и не нервничаю, и все равно все вверх-вниз, вниз-вверх, борюсь с собой как могу, силой заставляю себя работать. На большую, одинокую работу нет дыхания. Может быть, это не от перемены места, а от внутренней неприкаянности? Но с чего бы ей взяться, при разных неопределенностях все-таки главные вещи определены, в смысле сферы раздумий, материала и пр. Все время думаю о Мальве. Что с ней случилось?! Сегодня 30 июля, день рождения Фридл и день смерти Юры Карабчиевского. ‹…›
Мамуля, наконец-то села за письмо тебе. Поделиться с тобой своей радостью. Ты не представляешь себе, как здорово все прошло, каких замечательных актеров выбрал Крофта, какая это была интенсивная творческая работа с ним, дизайнером, музыкантом и драматургом! Впервые я имею дело с настоящим театром, при том сразу – мирового уровня. Это и чудовищно сложно, но и так прекрасно, когда вокруг трагической истории Швенка собрались веселые люди, чувствующие притом и понимающие отлично, какую трагикомедию мы разыгрываем перед самими собой и зрителями (будущими). Наши разговоры и репетиции проходили на сцене, в море, на Масаде, по дороге в Бейт-Терезин, в бассейне, в квартире, в саду, дома, на приемах, в тишине и шуме, – но не прекращались ни на мгновение. Это то, что мне было нужно, – режиссер-христианин, чех, выросший на народном театре, на фольклоре и дошедший до постановки «Вавилонской башни», человек огромной внутренней силы и понимания универсальности трагедии и комедии, мы спорим, ругаемся, стоим каждый на своем. ‹…› Что меня еще очень обрадовало в Крофте и его труппе – отсутствие цинизма. Точное понимание того, над чем мы смеемся и над чем мы плачем. Крофта сказал, что спектакль не будет окупаться, поскольку мы покажем его в России и Восточной Европе, что мы покажем его тем, кто сегодня находится в ситуации, подобной той, что была во времена Швенка. Он относится к этой истории, как ключевой, – смех на руинах, Аристофан, гибель Империи, гибель европейского еврейства, гибель армян и югославов, – все это для него театральное пространство, в котором будет жить Швенк сегодня.
Ты знаешь, всякий раз, когда мои сумасбродные идеи вдруг начинают обрастать людьми, друзьями, помощниками и в конце концов обретают художественную форму, я ощущаю такую полноту жизни и осмысленность того, что делаю, – это случается нечасто, – но в такие моменты я чувствую себя совершенно счастливой.
‹…› Федя работает на стройке, зарабатывает себе на машину. Вчера принес цветы в дом, мне было приятно. У Феди разные идеи – например, Крофта сказал, что может взять его бесплатно в Театральную академию, где он декан режиссерского отделения, – Федя ему очень понравился. Но Федя никогда о театре не мечтал. Теперь задумался. ‹…›
Маня находится в сомнамбулическом состоянии переходного возраста, – подружки, друзья, развлечения, – к школе совершенно не готовится, хотя ей дали задание по математике, уговорить ее делать что-либо невозможно, она говорит, что она другая, что живет так, как ей нравится. ‹…›
119. И. Лиснянская – Е. Макаровой5–6, 14, 16 сентября 1993
Добрый день, моя красавица! Через шесть дней будет два года, как я тебя встречала ночью в Шереметьеве! Удивительное дело: 2 года с одной стороны прошли как вечность, а с другой – как мгновение. Кажется, что очень, очень давно я услышала по ту сторону барьера тоненькое: Мама! В то же время раз это тоненькое и высокое «мама» застряло в моем слухе, так значит, это было вот-вот.
Дорогая моя, хочется писать как ты: насыщенно фактами, событьями или ожиданьями исполнений каких-либо желаний. Но где эти факты и упованья взять? Самый крупный мой выезд, равный твоему вылету, ну не в Италию, а, скажем, в Чехию, был выезд к Машке на день рождения, это когда я тебе так бесславно звонила, так тупо.
О выезде я думала дней 10, кто отвезет, кто привезет и т. д. Все это было без конца подогреваемо Семеновой фразой ежедневно: на что это тебе? Больна – сиди на месте. Все-таки 65 лет – это еще не 82. Но я была вознаграждена с лихвой. Очень веселилась, даже выпила. Заняла площадку к удовольствию всех гостей и хозяйки. Что называется, была в ударе. Тебе это состояние знакомо и понятно. В общем, побывала за границей окна.
Через день ко мне приезжала прощаться Элла с тремя новыми стихотворениями замечательными, как и на мой вкус, так и на Семенов. Много души за три года знакомства-дружбы я вложила в Элку. Да и она мне многое давала, я ей читала свое новое, был чувствительный камертон. И вообще что-то свежее, новое приносилось ею в мою жизнь.
Она мне сказала о своем отъезде дней за 15 до переезда в Петербург. Я очень переживала и, как всякий графоман, написала 2 стихотворения и как бы всю боль избыла. В душе, а это полная глупость, я это пережила как предательство. Очень остро. Но сейчас совершенно о ней почти не думаю, а если подумаю, то эгоистично: кому же теперь, если что-либо напишу, смогу прочесть? Как быстро, как неблагодарно моя душа отторгла эту, ставшую единственной дружбу. Моя душа уже не признает, не принимает никаких разлук на фоне бесконечной разлуки с тобой и детьми, в которых я все больше и больше нуждаюсь. Все длинней и длинней думаю о них и тоскую.
Нечаянно заметила, что лист испорчен. Но, как говорится, бумага вытерпит. Я уже, считай, совсем выздоровела. Бывает иногда 37,3–2. Но делают горчичники, пью бисептол, тут один житель мне подкинул 10 таблеток! Даром! Из почтения ко мне. Лекарства сейчас немыслимо дороги. Но мы живем безбедно. Хорошо. О нас в этом отношении будь совершенно спокойна.
Мать твоя – личность аскетичная, да и Семен. Но ему я, как всегда, покупаю курагу. Никаких пищевых капризов не имеем. Было бы в мире спокойно, только б не было войны, – рассуждаю я, как всякая полуграмотная, но боящаяся за своих детей бабка. Так мало надо мне для смеха, жизнерадостности. Вот услышала твой голос по телефону и Федькин – и дальше живу, не тужу. Все мои жалобы (Элкин переезд и т. п.) на кончике языка, а внутри все-таки свет. И мои случайные собеседники удивляются моей веселости при всеобщем унынии. Это честно. ‹…›