‹…› Жалко Феллини.
Мамуля, я уж не знаю, какой там у тебя размер, поэтому не соображу, какие вещи тебе посылать при случае. Сними с себя мерку. И займись как-нибудь паспортом. Потому что приглашение тебе и Семену Израилевичу прислать не проблема, но без паспорта вас не выпустят, это факт.
Мамик, я надеюсь, что все образуется, – во всяком случае, продолжу писать роман, так как надо жить сегодня и думать сегодня, а не составлять смету дней.
‹…› Сейчас прослушала финал ре-минорного концерта Брамса, – сила! Дух захватывает, – как я завидую композиторам и музыкантам, – вот бы писать так прозу, чтобы все звучало!
Мы с Билли взяли камеру напрокат, она вела машину, я снимала дорогу под песенки Швенка, – вышло здорово, представляешь, дорога, по которой они тащились изо дня в день, и вот мы едем с Билли, и мелодии едут с нами по этой дороге. Вообще, время, проведенное с Билли, одно из самых ярких впечатлений за последнее время.
Мы жили в несусветных номерах гостиниц, всегда вдвоем, везде, за 21 день ни разу не поругались, не обиделись друг на друга, – прямота и ясность наших взглядов и целей совпадали постоянно, – мне кажется, что мы сможем сделать что-то тонкое и трогательное, ведь мы рассказываем о юных интеллигентных людях, – самому старшему было 27 лет, – таких ярких, таких веселых, таких пересмешниках… Этот возраст я как-то обошла стороной в своей прозе, теперь я его, кажется, чувствую, вместе с ними. Что-то есть в нашем тандеме особенное, очень трогательное – я, скорее, тяготею к гротеску, Билли – к реализму с тонким юмором. Мы все ситуации, с которыми сталкиваемся, видим по-разному, но понимаем и принимаем обоюдные точки зрения. Сейчас мы могли бы уже писать сценарий, но она в Гамбурге, а я в Иерусалиме. Мне ее все еще не хватает.
Когда мы ехали по Германии с Запада на Восток, Билли рассказывала мне, как они ездили транзитом в Западный Берлин, повсюду стояли вышки с постовыми, и нельзя было свернуть с магистрали ни влево, ни вправо. С друзьями из Восточной Германии они встречались в Карловых Варах. Теперь не осталось и следа на дорогах от недавней истории. Показывала мне, где была ее тюрьма, – вспоминала, как из тюрьмы их вывезли в роскошных автобусах. Западные немцы тогда выкупали восточных, и как вдруг стены тюрьмы раздвинулись, и перед ними стоял сверкающий автобус, – дети оставались в Восточной Германии, – им удалось заполучить детей через три недели, – как они с мужем ждали их четыре часа на пропускном пункте и как они оба расплакались, когда увидели детей после полутора лет разлуки. ‹…› Судьбы… могла ли я думать, что буду работать вместе с немкой над фильмом о Катастрофе! А с чехами – над спектаклем!
Мамик, пошла учить чешский. Уже час ночи, до двух буду делать задания по книге, если не усну немедленно. ‹…›
Дорогая моя мамочка! С каким наслаждением читаю я твои свитки! Еще раз прочту на ночь. Письмо Солженицына прочла сама, вот такое бы когда-нибудь получить, и потом вслух Сереже и моей подружке Марине, музыкантше. Кстати, он все здорово подметил, особенно мне понравилось про лаконизм, малые детали, вторичные и третичные, исчезающие намеки – точно схвачено! Кстати, переписанное мне стихотворение:
В несчастных я себя не числю,
Мне по сердцу мое житье
В дремучей пропасти меж мыслью
И воплощением ее.
Не это ль русская повадка –
Себя блаженно истязать,
Смеяться горько, плакать сладко
И на соломинке плясать.
Дремучая пропасть меж воплощением и мыслью – очень точно, мама! То, что можно быть счастливой, живя в дремучей пропасти меж воплощением и мыслью, – это правда, но мало кому доступная, в этом ее и прелесть.
‹…› Были у нас Гердты[195], какие славные люди! Зиновий пересказывал содержание статьи Аверинцева[196] о Семене Израилевиче, – снимаю шляпу. Вообще, как смилостивилась судьба к вашим талантам, подумать только, все издается, а Семен Израилевич просто выдвиженец на большие деньги! Дай-то Б-г вам здоровья! Только одного прошу для вас, в остальном можно помочь, деньги – сор, лишь бы писали вы и жили более сносно, с фруктами и овощами.
Завтра приедет Федька, ну порасскажет! Сегодня получили от него письмо из Франции с рассуждансами об искусстве с присущей ему невероятной самоиронией. Что за мальчик!
Я продолжаю писать новую вещь, – вчера писала всю ночь, сегодня оторвалась на письмо тебе и на всякие дурацкие разговоры по телефону, с театром, по поводу спектакля. Мне это уже настолько поперек глотки стоит, – я не могу ничего начинать, например, с детьми в Музее, потому что в конце декабря должна буду их бросить надолго, – в то же время кругом сплошные обещания, то сказали – есть деньги, я обнадежила театр в Праге, теперь – нет, – что они подумают!
В принципе, если даже эта вещь не удастся, будет жаль, но не будь ее, я бы просто тронулась. Я же не коммерческий человек, а все, что вокруг всех моих работ, – это коммерция.
Сейчас читаю из-за романа множество всяких текстов про Египет, Рим и Грецию, про искусство барокко – вещь пробудила во мне такой неуемный интерес к мировой истории, какого у меня отродясь не наблюдалось. Знаешь, как подмывает показать тебе большую порцию, страниц 150, но боюсь. Теперь я вижу композицию, это как ствол с разнонаправленными и разнопородными ветвями, то есть на нем может расти все, сюжетная линия прямая, ствол, а из него произрастают самые разнообразные деревья, и соприкасаются они лишь отростками, касания тонкие, но они все время есть. В этих тонких касаниях все искусство, это опять же стиль барокко – иллюзорность криволинейных пространств, которые самым абсурдным образом подчиняются законам линейной перспективы. Потом двадцатый век, постмодернизм, вернулся к барокко, но только отменил прямую перспективу. Организация текста (любого, прозы, скульптуры, живописи) по принципу барочному, а единой точки схода нет. Расфокусированность.
Манька, тьфу-тьфу, здорова. Рисует. Читает. Легко покупается. Сегодня я сварила борщ, Манька его не любит, но я сказала, что борщ – это то, от чего худеют, а она и так стройная, но хочет еще стройней, – знаешь, сколько она этого борща съела!
Музыку слушаю постоянно, стала меломанкой на старости лет.
‹…› Ты так трогательно написала мне о Феллини! Мамик, переключаюсь на роман. ‹…›
Опять час ночи. Все пишу роман. Федька прочел 200 страниц залпом, говорит, здорово. Теперь мы с ним как с тобой, только наоборот. Он к тому же перевел три моих рассказа на иврит, про верблюда, про двух стариков и про Мертвое море, говорят, напечатают в журнале. Интересно!
Вчера была в Тель-Авиве, весь день с кем-то по делу встречалась, приехала совершенно отупевшая, – оказывается, даже деловые встречи с элементами светских бесед теперь утомляют меня. Но к ночи разошлась, написала пару страниц, а утром встала в начале двенадцатого, поверить не могла в такое, – до трех часов занималась хозяйством, пока раскачалась сесть за писание.
В Тель-Авиве была одна интересная беседа – с издателем Ашером и Алоной[197], которая хочет снимать документальный фильм про Фридл. Говорили на иврите о печально известной истории про Агану и Лехи, – это были две террористические группы во время войны за независимость Израиля, члены Лехи взорвали гостиницу, потопили судно с евреями, Агана тоже понаделала всяких дел, – вина за потопленный корабль лежала на Бен-Гурионе, – так вот Алона проинтервьюировала для фильма бывших наших «партизан», и всплыли кошмарные факты про основателей государства, вернее, не всплыли, а подтвердились. Ашер сказал, что на эту тему он с женой не говорит – это развод. Она слышать не может про то, что Лехи были террористами, – иначе бы не было Израиля! Представь, как это похоже на Совок. Там тоже политические распри приводили к разводу. Говорили про сегодняшнюю ситуацию, спорили, – я вдруг почувствовала себя так странно, будто бы я говорю на чужом языке об истории чужой страны и в то же время на родном языке об истории своей страны.
‹…› Приехал Канович. Мы его один раз навещали. Он много говорил про тебя, про твою точность и парение, про то, что я должна научиться у тебя такой собранности. Я сказала – учусь. И правда, было бы здорово научиться этому – но у меня другое мышление, во многом сходное с тобой, но стилистически иное. Другие средства – лепка, рисунок, другие ассоциации – скорее, с изобразительным рядом, с историей изобразительного искусства. Это не может не сказываться. У нас разные источники формостроения. А в содержании много общего. Даже в образах. Но этого я ему не сказала, я стала очень напряженно относиться к разговорам о текстах, видимо, отвыкла или нет таких собеседников. Нет, есть, Федя, сейчас это мой главный собеседник на темы искусства, но мы больше говорим о живописи. Например, час говорили о пространстве в картинах Сезанна. Потом говорили о современной американской живописи. Я выдвинула тезис об американском искусстве – как терапевтической акции. Американцы страшно хотят быть здоровыми, и занятия искусством помогают им освободиться от страхов и комплексов путем спонтанного самовыражения. Но терапия – это не искусство. Происходит подмена, поэтому рождаются все эти огромные полотна, интенсивные цветовые поверхности, – Федька сказал, что это так и не так, поскольку если люди прибегают к искусству, то у них есть к этому влечение души, а если есть такое дело, то душе жить в красках и линиях легче, чем в фигуративности, – ну и так далее, мы не столько спорим, сколько уточняем. Мамуль, отбой, пошла спать. ‹…›