Как тебе понравились стихи Айзенштадта? Молодец папа, тут он поступился и своей ревностью, и всеми своими комплексами, и переслал стихи Айзенштадта тебе для печати. Сегодня днем я ему позвонила, рассказала о разговоре нашем, только умолчала о продолжительности разговора. Он мне сказал, что нашел в Химках типографию, где за 250 тысяч хочет издать тысячу строк тиражом 1000. Мы поговорили о том, что, поскольку книга о Иерусалиме, папа собирается часть тиража отвезти и по 1 шекелю продать, тогда он окупит половину расходов. Я сказала: «Годик, у меня крупный теперь опыт, давай махнем вместе, устроим пару вечеров, я тебя расторгую по 5 шекелей, а м.б., больше!» ‹…› А папа: «Но мне надо будет штук 30 подарить», – вошел в игру. «10 подаришь, нечего читателя распускать». Тут уже папа смеялся сильно, но с опаской – телефон параллельный пугал. ‹…›
Пойду смотреть через 15 минут прямое включение из Кремля. Уже ясно, что Жириновский вышел на второе место, а по-моему, когда подсчитают голоса, он, м.б., будет и на 1-м. Ну, нечего мне тебе об этом писать, узнаешь подробности очень скоро. Насчет Москвы я уже ошиблась, не 60 % голосовало, а только 51 %. Очень интересно, первые многопартийные выборы при моей жизни. Но знаешь ли ты китайскую поговорку, вернее, ругательство: «Чтобы ты жил в интересное время!» А у нас оно очень интересное.
‹…› Не надо мне было быть предсказателем Глобой, чтобы понять: фашисты и коммунисты одержали крупную, хоть и не решающую победу. А лентяи-демократы раздробились на мелкие партии, много не обещали. Вчера, желая дезавуировать Жириновского, показали фильм о нем, где, в частности, – и его дружбу с Саддамом: «Ну, – ответил он, – я за Россию». Ирак нам задолжал три триллиона долларов, а почему? Потому что эмбарго на нефть Ирака не отменено, вот мы и не можем получить от Ирака деньги за наше оружие, просто и доходчиво. Что ж, каждый народ заслуживает своего парламента, Жириновский и Зюганов имеют большинство, кроме «Выбора России». Те говорили честно и не сулили быстрых перемен к лучшему, и только что Чубайс сказал: «Мы, демократы, пока ссорились, фашизм пришел в наш парламент». Я очень взвинчена. Телевизор Семен смотреть поздно не дает, попробую узнать еще что-то по радио.
‹…› Итоги: 1 м[есто] Выбор России, 2 – с очень малым отрывом Жириновский… Но я в это не верю. Жириновский будет первым.
Доченька моя! ‹…› Только что Сема мне передал письмо от Айзенштадта. Очень жалуется на одиночество и пишет именно лично мне, считая доброй и равной, дескать, мог бы иметь и адресата, и собеседника, «но в ущерб себе, своей искренности, а играть на старости лет не хочется, – опостылело с юности. Я всегда в Вас чувствовал то подспудное простосердечье, к которому только и можно обратиться в “минуту жизни трудную”». Это я процитировала причину, по какой он мне пишет, прислал одно очень хорошее стихотворение. Пишет, что хочет быть уверенным в моем ответе, и тогда пришлет мне свои новые стихи – побольше. Бедный, бедный! Он даже не ведает, как он богат! ‹…›
Ленусенька! ‹…› Сейчас начну отвечать на письмо Айзенштадту. Меня удивило начало его письма, б.м., он всем так пишет из-за поэтического полубезумья: «Дорогая Инна Львовна! Я не знаю, почему я Вам пишу, хотя мысленно беседую с Вами почти ежедневно. Что-то незримо связывает нас. Мне кажется, мы оба глазели на события жизни с детским недоумением – почему так плохо, так страшно там, где могло бы быть сказочно легко? ‹…› Оттого, что, быть может, цветаевская формула “Отказываюсь быть в бедламе нелюдей”, была для нас приемлемой на всех этапах жизни. И все же мы глядим дальше и выше: у поэта в душе есть тот заветный Эдем, к которому страшится прикоснуться заскорузлыми пальцами даже смерть»…
Деточка, у меня такое чувство, что он на грани и хочет себя и меня предостеречь от самоубийства. Если ты ему еще не написала в ответ на пересланные папой его стихи, то напиши ему письмо, ради Бога. Он очень глубоко в меня всмотрелся, м.б., глубже, чем кто-либо на этом свете. Что за человек – полугений-полубезумец! Как больно мне за него. Жуть, когда один может распознавать в другом человеке почти двойника. Какая это пытка, двойная пытка. Но это только в том случае, когда такое письмо пишешь только одному человеку на свете, а не свое поэтическое клише – каждому. ‹…›
Доброе утро, моя Ленусенька! ‹…› Манька войдет в свою колею, хотя она из нее вроде бы и не выходила. И врушка, и в учебе – лентяйка, но ведь не нытик. Ой, боюсь, двумя первыми качествами в меня пошла. Сколько школ я сменила! Но все-таки, если отбросить мои болезни, я была веселой непосредственной девушкой. А из первого класса меня вообще (я тебе рассказывала) исключили за тупость. А я и в самом деле ничего не понимала, что творится на доске, а играла на уроках и всем мешала. Пусть развивается, на нее давить надо очень осторожно, меня не только передавили, но и распластали. Вот отсюда потом – все. И комплексы, и неуверенность, и вечная виноватость.
‹…› Теперь, мое солнышко, я хочу тебя поблагодарить за костюм, он хорош, мой номер, если бы был чуть поменьше, уже бы не годилось. Он хорош с двумя кофтами, особенно с фиолетово-блестящей. Чтобы себя успокоить, я твои траты на мою одежду воспринимаю как подарок к Новому году и Рождеству. Но милая моя, не траться на меня, умоляю, я же никуда не хожу, а выезжать не на что. ‹…›
126. Е. Макарова – И. ЛиснянскойЯнварь 1994
Дорогая мамочка! Получила утром письмо через Гершеновича[200], вечером – через Алика. Разумеется, все прочла сразу. Этот свиток – нечто! Если выгнуть его синусоидой – памятник течению, извивам и перепадам нашей с тобой жизни. По дороге от Иерусалима в Аэропорт (за Аликом) читала Феде вслух твои стихи. Очень сильные. Я позже перечту и письма, и стихи и напишу свои ощущения поточней, сейчас я на уровне общего представления. Звучат прекрасно. Запомнилось после первого прочтения вслух скобление дна кастрюли, про смерть, про алоэ и совершено поразило «стрела, чтоб застрять», это все пишу по памяти, и обращение к Вавилону, что не редкость в культуре, но странно, что я тоже много пишу о шумерах и Вавилоне, но, наверное, избегаю Вавилона как символа. Впрочем, не знаю, нужно посмотреть в текст.
Постараюсь найти заменители лекарств и выслать с Аликом. Лучше было бы знать состав лекарств, но это я выясню у русских врачей.
Про «Обсешн». Не знаю, что является литературой. Этот текст для меня существует в связи с пьесой. Смысл, как я его понимаю, таков – два реальных мира – Израиль (ретро), Москва (мама, папа, люди, цены – можно подставить любые, это лишь дань месту и времени) – между этим Фридл, которая не там и не там, и она вырастает из ситуации, к которой вообще непричастна. Это развитие «Трав из Одессы», имею в виду внутреннюю тему текста. Разумеется, если смотреть иначе, то мама – не мама, с признаками (внешними) мамы, папа в той же ситуации. Мама-папа – это тоже тема моих книг, но здесь она как номинация – оставленный город, оставленные родители, оставленные друзья, оставленные дома, не ставшие родными иные места, – и есть что-то, что все время смотрит изнутри и просится вон, – это Фридл. Так я писала, с таким ощущением, если не вышло – от недостатка дарования. Ко всему – с любовью, по отношению к Фридл – обсессия.
‹…› Просмотрела статью Роднянской о тоскливой русской литературе. Нет самоиронии. Но она и сама себя высекла. Хочет иронии, а пишет «словесность больна, впору поставить диагноз». От кого она ждет иронии, посмотрела бы на себя. На свой собственный метод анализа.
Если ей не являются привидения, это значит, что они для нее существуют в сказках. Но если какому-то писателю и являются привидения, значит, они для него существа реальные. Зачем же иначе писать о привидениях или инопланетянах или людях без тени? Все-таки критик должен верить писателю и с позиции веры приближаться к анализу текста. Если таковой существует. А если нет, то зачем тратить порох – воспитывать писателей, чтобы они писали так, как удобно Роднянской. ‹…› У Пелевина читала пару страниц, это похоже на Гайдара, но только в иной среде и времени. Но есть там боль и тоска. С меня хватило нескольких страниц. Будет время, прочту.
Почитываю Кьеркегора. Очень силен в движении к определению. В направленности мысли к цели, которая отодвигается по мере рассуждений, кристаллизуется в образах и доходит до точки кипения в последней фразе. Классический самоизнуренец.
‹…› В принципе, мамик, я живу в странном мире. Связь с русской жизнью у меня только через тебя. Если бы не твои письма, которые, ты даже не представляешь как, помогают и согревают меня, я бы ощущала полную отрезанность. Мои мозги производят разные фантомы, увидишь, когда получишь материал будущего романа, это тот уровень самоустранения, на котором я сейчас нахожусь. Проза переработалась в определенную поэтическую форму, так что все как бы соединилось и не требует адресов. Внутри меня все ссылки, но человеку постороннему их будет трудно опознать, так как примечания неотделимы от самого текста. Это метод позднего Джойса, потому его книга потребовала книги комментариев, хотя можно читать и без них и понимать свое. Но я не пошла так глубоко, как Джойс. Нет такой глубины. Стрела застревает.
‹…› Сейчас заставила себя внимательно прочесть статью Роднянской. Правда, что трудно нынче написать «Муму» и «Возвращение блудного сына», но для меня это не страшный симптом, а лишь указание на то, что сегодня изменилось художественное мышление. Так же, как изменилась живопись с появлением фотографии, так меняется проза с появлением факсов. Появляется отрывочность, вложение текстов в блоки, пунктирность – это нормально. Правда, что скверно образованные писатели стали открывать велосипед. Что ошибаются в установках, поскольку прочли впервые Экклезиаст, а обращаются с ним так запанибратски, словно ходили в лучших друзьях у Соломона. Но почему надоело всем исследовать реальность? Период реализма в жизни писателя укладывается сейчас тоже в какие-то сроки, ну, двадцать лет, пока научится описывать, что видит. ‹…›