Алик говорит, что был у папы, что папа слабый, шаркает тапочками. ‹…› В воскресенье и понедельник я работаю в музее, – к каждому уроку на иврите надо готовиться по нескольку часов. Только с сумасшедшими не надо так напрягаться. Один сумасшедший, увидев у меня на боку табличку с именем и лицом, – такие у всех сотрудников, – спросил, зачем это. Я сказала, чтобы знать, что я – это я. Он пришел в неописуемый восторг, он тоже такую хочет. По-моему, здорово. У нас с ними примерно один уровень миропонимания. Я сказала им, что они должны учить меня ивриту. Они сказали нет – ты же учитель. Вообще столько любви и благодарности ни от кого не получишь. Выходит, этого мне недостает.
‹…› Один наш приятель, очень хороший художник, Леня Балаклав[206], сказал, что Федя напоминает ему Грибоедова, взгляд из-под очков, блестящий юноша. И что-то есть, правда, очень уловлено здорово. Федька очень умный. И трогательный. Я как-то сказала, что мне никто цветов не дарит. Сегодня пришла – на столе цветы.
Мамуля, опять 1.30 ночи. Днем я сплю, вечером не могу лечь раньше. Пока не пишется дальше. ‹…› Трудно сказать, когда все это образуется, когда все, что я хочу сделать, можно будет сделать, без годичных ожиданий и биений лбом о непрошибаемую стену. Как сказал мне мой израильский издатель, который все никак не закончит редактировать иврит, посмотри вокруг, насколько ты удачливей многих. Посмотри, сколько ты могла сделать за время жизни в Израиле, сколько ты путешествовала, и тому подобные слова. Но он не знает моих ресурсов. Для одного человека, возможно, это было бы более чем. Но я всегда недовольна, эти периоды ждачки изнуряют настолько, что, когда наконец приходит решение, я уже не понимаю, что должна делать. ‹…›
При этом цветет миндаль, пустыня покрывается анемонами, все вокруг яркое, чистые цвета, – очень красиво. Такая совсем не грустная краса. Что-то будет хорошее, вот увидишь. ‹…› Пойду почитаю на ночь про шумеров.
Мамуля, получила из Америки увесистый том «Диалоги», где опять «Рыба-игла», но с разбором на 30 страниц. Этот том – 5 русских и 5 американских писательниц разбиты по парам, в нем 400 страниц. Кирпич. Мне лень читать этот разбор, но факт удивителен – рассказ, проходной для меня, удостоился такой чести!
Пришла с работы. Одурела от израильских детей, нет сил ничего делать, разве что газеты могу читать. В музее все еще решают, как быть и что делать с совместным проектом, но они решили делать, теперь насчет денег они должны разобраться. Я слово деньги уже так ненавижу, что просто сил нет его писать буквами. Эх, усесться бы нам где-нибудь на даче, в тишине, – что может быть лучше тишины! Поболтать про жизнь, пожаловаться друг другу. И будет так, увидишь, в этом году.
129. И. Лиснянская – Е. Макаровой15–16 февраля 1994
Милая моя, доченька моя! ‹…› Сразу о папе. Ему гораздо лучше. Алик, как мне объяснила Ира, пришел в тот самый день, когда папе не было ясно, что именно у него, от этого поднялось давление, и он «шаркал ногами». Не беспокойся! ‹…› Все мы нет-нет да шаркаем ногами. Ира почему-то сказала, что папе скоро 70 лет. Неужели он старше меня не на 2, а на 4 года? Я так же не очень сильна здоровьем, если не сказать резче. Но меня почему-то все считают твердыней, как физической, так и душевной. Это хорошо, что так считают все мои родные, близкие и далекие. Скала! С двух-трех часов дня эта скала, словно обожженная вашим горячим солнцем, начинает гореть всей своей поверхностью. Жжение немного снимаю валиумом, 5 мг. Но кончился. Если недорог этот препарат, то пришли мне.
‹…› Я считаю, что до смерти надо доживать, а не добаливать. Такое убеждение придает мне стойкости и бесслезности. «И в мире нет людей бесслезней, / надменнее и проще нас». Следую этому. Но моя простота слишком далеко заходит. Мало кому такое престижное издательство, как Пушкинский Дом (да и остальные), предлагает выпустить книгу стихов. А у меня еще и конь не валялся, никак не соберусь, хоть и скала. ‹…›
Недавно я наткнулась на свою фотокарточку (профиль) в одной из старых газет. Мне там лет 38–40, ну точь-в-точь ты, конечно, не такая красивая, но сходство удивительное. Ухаживай за лицом, шеей, руками, следи за зубами, прошу тебя. Будь в этом смысле в маму. Она и в 80 лет выглядела веселей, моложе и ухоженней меня. Я-то распустеха, беззубая толстуха. Но я, видимо, биологический энергодатчик, и теперь Семен выглядит не старше меня. И слава Богу. Мой жизненный стержень очень крепок, как я ни хнычу, ни ропщу на то, что меня считают скалой. М.б., – внутренне, душевно, это так и есть. ‹…›
‹…› Милая моя, снова, в который раз, перечитала твое письмо. На написанное от руки я, как могла, ответила уже вчера. А тут я вновь остановилась на том месте, где ты пишешь об усталости, о надобности отдыхать и следить за собой, и еще – о твоем потенциале. Кисанька, твой знакомый тебе правильно сказал, что ты за эти годы достигла многого. Неправильно только его сравнения тебя, твои достижения с другими людьми и их делами. Это – обывательщина. Ты – ни с кем не сравнима. Если я скала, то ты – целеустремленный ветер. ‹…› Ты небывало много сделала в эти трудные годы в нелегкой среде обживания. А твои рассказы! А твоя вещь, какую я жду не дождусь?!
Мне Федя очень хорошо, как-то совершенно по-взрослому написал, что еще общего представления окончательного у него нет, что он читал частями. Но ему кажется, что это совершенно новое по структуре и по другим признакам твое произведение. А я Феде верю. Наш Чаадаев! Как он прекрасен, какое мне письмо написал, а какое деду теплое! Просто не только талант сам по себе с чутким слухом, но человек добрейший. Вот тебе еще одно твое счастье за эти последние годы. ‹…›
Здесь формируется чудовищное поколение, это так печально, тем более что наряду с формированием уродливого мышления это поколение начитанных, образованных молодых людей. Просто отчаяние охватывает, когда думаешь о судьбе дальнейшей русской литературы. Ведь тут не только антисемитизм, в конце концов можно очистить от своего присутствия Россию, а еще и фашистский примат сильных над слабыми. Спарту мы помним, то же самое мечтают многие нынешние «учителя», и их ученики считают, что старых, больных, слабых надо уничтожать, пройти через это чудовищное горнило, чтобы была сильная, генетически неуязвимая нация. Это мы тоже знаем из Ницше. Но у него были и какие-то интересные мысли, скажем, о культуре. Он еще не дошел до зверства по отношению и к своей нации. Подумать только, что есть уже не десятки, тысячи и тысячи образованных человекоподобных внешне, которые пошли дальше примитивного фашизма. Как я их боюсь и, что главное, как мне их жаль – потенциальных убийц своих матерей, бабок, недужных братьев и сестер. А вот по TV показывают забастовки, митинги высших уч[ебных] заведений. И у них другие, чем у меня, тревоги, боятся, что исчезнет образованное поколение и не сможет образовывать дальнейшее, и, таким образом, – «мы загоняем наше будущее в пещерную жизнь». Это только отчасти правильно, ибо пещерная жизнь уже идет с образованной молодежью внутри этой пещеры. ‹…› Естественно, люди требуют материального, хоть сколько-нибудь сносного существования профессуры и студенчества, ну и среднего преподавателя. Все требуют. Но где взять? Снова повышать зарплату и печатать деньги? Это же ни к чему не приведет. «Патриотизм» понимается также извращенно. Если ты патриот – трудись! Другого выхода нет. Профессор получает 80 тысяч, машинист 300 тысяч. Член Думы 750 тысяч + квартира + машина + питание. Уборщица – 150 тысяч. Все нерационально. Трудись патриот, подними производство, перебейся год-два. И все сдвинется с мертвой точки, которая находится уже на глубине тысяч метров в этой пещере. Все бастуют. Ну как может врач-патриот позволить себе бастовать? Нет, этого я не понимаю. Это уже фашизм в действии: врач бастует – больной помирает. Естественный отбор? Нет, уже даже не естественный отбор по Дарвину. Как отвратительны эти «патриоты», загоняющие свою родину все глубже и глубже во внутриземной, а не космический хаос. Уже похоронить в гробу стоит один миллион. ‹…›
130. Е. Макарова – И. Лиснянской25 февраля, 10 марта 1994
Дорогая мамочка! Как ты? Мы тут слушаем твои стихи, очень высокий уровень, – продержаться на классическом стихе и привнести в такую уж отточенную-переточенную форму свое. Умница, поэт! Сережа слушал ночью как-то, один. Я проснулась от твоего голоса.
Сегодня случилась эта ужасная история с евреем, убившим и ранившим столько человек в Хевронской мечети[207]. Такой скверный вышел Пурим! Недаром я не хотела в музее делать с детьми костюмы на Пурим, хотя музей массово к этому готовился. Не нравится мне эта история с мщением и вырезанием врагов и ликованием перед отрубленной головой врага. Агрессия и мщение отвратительны.
‹…› По твоему наущению отправилась к косметичке, привела в порядок лицо, снова выгляжу лучше. Тоскую по персонажам романа. Но писать сейчас не могу. Пусть пройдет время организации всех дел вокруг работы. Весь хаос этого года должен оформиться во что-то.
У вас там творится черт знает что. В Беларуси тоже. Вообще уровень нестабильности растет с каждым днем, труднее становится понять свое собственное назначение. Я все-таки очень социальный человек. Иначе бы не преподавала, не пыталась поставить хоть какие-то эфемерные заслоны злу, разлитому вокруг, хотя, как человек читающий и пишущий, понимаю прекрасно, что нет особого смысла в деятельном просвещении.