такой герой – пророк? Пророки никогда не были одновременно и героями. ‹…›
132. Е. Макарова – И. Лиснянской23, 24 марта 1994
Дорогая мамочка! Сегодня дала себе отпуск. Поехала с утра в Тель-Авив, в Яффо, помнишь, где мы сидели с Биллом и Семеном Израилевичем, оттуда пешком дошла до центра, где у меня были две встречи в театре, была чудесная погода, я гуляла, сидела у моря бездумно, стараясь, как ты говоришь, не усугубляться.
‹…› Встречалась с актером «Хабимы», звездой театра, на которого валом валит публика, где бы он ни играл, – он ждет пьесу, хочет играть Швенка. Надо писать. Встречалась с Алоной, продюсером документального фильма про нас с Фридл, она уже получила часть денег, так что, может, будут съемки и в Москве.
Мамик, иду спать, уже ночь.
24 марта. Четыре года, как мы здесь. Не знаю, много это или мало. Наверное, много. Опять ищем квартиру. ‹…›
Скучаю по роману, так бы хотелось писать, но нет никакой возможности. Вспоминаю как о чуде – сколько я читала, про то же барокко, по делу, да и разных других книжек! Сейчас опять – архивы, документы, переводы… Гершенович ругает – непродуктивно трачу свои способности. Но я не знаю, в каких они находятся пределах. Где мое назначение? Сказали бы – тебе осталось жить столько-то, вот я бы и рассчитала правильно. А так… Сумбур вместо музыки. Иногда думаю, если бы этот кусок романа кому-нибудь понравился в журнале, я бы бросилась дописывать. Потом думаю – для таких вещей я должна жить в Москве и сама решать. А отсюда всякие переговоры кажутся глупостью. Словом, метания души. Иногда думаю, надо писать про детей, про израильский опыт работы, но вспоминаю про книгу, которая так и не была опубликована в Москве, думаю, еще одну в стол! В конце концов от меня останется одна невнятность. И все же пока еще есть много перспектив, это правда. Когда останется одна, прямолинейная, тогда наступит просветление. Это закон светотеневого рисунка, перед самым темным местом всегда есть световой рефлекс, иначе форма не может закруглиться. Например, классический рисунок шара или яйца, обрати внимание, там, где шар соприкасается с плоскостью, всегда самое темное место, но над этой темной линией есть обязательно световой рефлекс, иначе не передать объема. Это тоже модель жизни, свет пред умиранием. Мгновенное прояснение. ‹…› Мамуля, я тебя постоянно ввожу в курс своих суетных дел, но, когда я тебе пишу, я как бы сама разбираюсь.
133. И. Лиснянская – Е. Макаровой26 марта 1994
Солнышко мое! С Пасхой всех вас, всех евреев! У меня с утра – праздничное настроение, сердце прекратило свои шалости, не горит спина. На улице пасмурно. Снегопады были в последние дни таковыми, что все опасаются наводнения. Очень многое вокруг того ощущения, что есть в твоем романе – конец света в «такой благословенный день». ‹…›
Между прочим, я подумала о том, как по-разному, но пересекаясь, мы многое с тобой переживаем в своих текстах. Ну, например: страшная привычка, а отсюда и равнодушие людей к морю крови и слез. В моем цикле, а не триптихе, хоть стихи идут подряд, это чувство есть.
Я так построила цикл стихов для «Знамени» (цикл называется «На кухне времени»), что туда даже вошли стихи о Мандельштаме с его эпиграфом: «Мы с тобой на кухне посидим», другие, не имеющие прямого отношения к заголовку, но тем или иным связанные друг с другом, в том числе и те, что я наговорила на следующую пленку.
Сейчас я тебе перепишу пять из новых стих[отворений]. А всего-то я написала 7 или 8, начиная с ноября. Эти пять написаны за один день в феврале. И опять «ни гугу». ‹…›
Из цикла «На кухне времени»
Даже камень и тот может треснуть
От воды говорящей.
Почему бы тебе не исчезнуть
Словно детство иль сон – все равно.
Я давно разлучилась с тобой,
Соль твоя иссушила мой рот.
Что лепечешь мне, призрак прибоя
Апшеронских младенческих вод?
Ты о чем это шепчешь бессвязно,
Бьешь в ребро мое, как в парапет,
Нет ни памяти и ни соблазна,
И ни места рождения нет.
Лидии Вергасовой
Жизнь гибкая – и свой же локоть
Достала пересохшим ртом
На кухне времени, чья копоть
Упругим ввинчена винтом
В густую мешанину неба,
Сейчас похожего на борщ.
Макай в него остаток хлеба
И лба высокого не морщь.
Я лучок нарезаю мелко,
Утопает в моркови терка,
А за окнами перестрелка
Или, как говорят: разборка.
Чернобурая кошка Микла
На поваренной сжалась книжке.
Будь я проклята! Я привыкла
Огнестрельные видеть вспышки.
Я готовлю рыжий салатик,
Ну а там упадает в зиму
То ль налетчик, то ли солдатик,
То ли просто идущий мимо.
Будь я проклята! В снежной лунке
Чья горячая кровь затверделась?
А что плачу – то дело в луке.
К морю крови жизнь притерпелась.
Коли ты оказалась внутри
Стихотворного цикла,
То хвостом мои слезы утри,
Чернобурая Микла.
Ведь была и опала и гон
По всем правилам гона,
Но от свиста укрыл меня звон,
А от пули – икона.
Неужели мой крест меня спас,
Чтоб в преклонные годы
Поняла я, что рабство для нас
Не кровавей свободы.
Каким еще предаться негам,
Каких еще достичь глубин.
Как вперемежку кровь со снегом,
Цветут шиповник и жасмин.
А время не летит – течет
И крыльями себя сечет.
Но где жасмин, но где шиповник?
Февраль на улице, февраль,
Как многоопытный садовник,
Глядит не в глубину, а в даль,
Где красно-белое крыло
На горизонте расцвело.
Витает снег, летают пули
И убивают корни слов,
Капризно скрещенных в июле
Из очевидностей и снов,
Где ты сама, как снег, идешь
И розу дикую сечешь[212].
Насчет скрещения снов и фактов – мы с тобой почти одинаково чувствуем, только пишем об этом: я как я, ты как ты. В твоем мирочувствовании, не в описании мира, мы – такой парадокс – во многом связаны пуповиной. Но ты культурнее меня, и у тебя более широкие, более объемные ассоциации. И еще парадокс – я традиционна, а ты – нет. Время диктует новые формы.
‹…› Мои свитки не выбрасывай, когда-нибудь, надеюсь, жить будем рядом, вот и почитаем друг другу, я – твои письма, ты – мои. Кстати, в них все наши и достоинства и недостатки живут своей жизнью. Твои я храню. Когда вернусь из Переделкина, разложу их в хронологическом порядке – это богатство моих последних лет, мука и утешение. ‹…›
134. Е. Макарова – И. Лиснянской14 апреля 1994
У нас уже кончились все праздники. Все торжественные дни. Скоро жизнь войдет в колею. Мы переедем 29 апреля, сразу сообщу адрес. Я обнаружила, что у меня нет адреса Лизы Руге. Если у тебя есть, сообщи, пожалуйста. Роман движется вперед. Некоторые вещи у меня вышли здорово. Особенно Шахья. Если бы ничего не сбивало с толку, смогла бы закончить его вчерне к лету. Потом разобью на главы и дам им названия. К тому же, когда все уже будет перед глазами, можно будет вычистить все по линиям характеров. Я написала папе, чтобы он приехал. Я не очень понимаю, почему он отказался от биопсии, вообще не очень понимаю реальную ситуацию со всеми его болячками. Мы сделаем страховку, пусть его посмотрят врачи. ‹…›
135. И. Лиснянская – Е. Макаровой18 апреля 1994
Доброе утро, мое солнышко! Ура! – Оля тебе позвонила и, как говорит, долго с тобой лялякала. ‹…› Я задала ей смешной вопрос, вернее ее рассмешивший: «Оленька, а не говорила ли тебе Лена, что она меня любит?» – «А как же иначе, что у тебя роман, что ли?» – «Да, роман, – говорю, в письмах, – а что?» – чем еще более рассмешила. Как хорошо, что она приезжает ко мне, ведь я и скучала, хоть сердилась. Ну вот, пожалуй, и все. У меня со всеми близкими свои романы. Но ты – моя жизнь и моя греза – это самый сильный, самый неотвязный и вечный мой роман. ‹…›
136. Е. Макарова – И. Лиснянской20, 22 апреля, 1 мая 1994
Дорогой Семен Израилевич! Первому пишу Вам. Ради всего святого извините меня за мои выпады. Просто у меня был очень трудный период всевозможных неудач, эта вещь была как бы единственной опорой, – и поэтому, на фоне провальном весьма, – я неадекватно отреагировала на критику. Только несколько дней тому назад я смогла вернуться к тексту и писать дальше. У меня есть план, до самого конца. Потом, когда, как говорит один мой приятель, объем будет известен, я вернусь к целому и пойму, что там и как. Все ваши соображения, разумеется, обдумаю, но только когда поставлю последнюю точку. Я ведь сама никогда не понимаю, что пишу, – не слишком умное, но честное признание. Большие вещи изматывают пропорционально их долготе. Но зачем-то же была нужна мне именно эта форма, внутри которой столько сюжетов, что каждый вполне можно было развить до рассказа или повести. Не исключено, что я ошиблась. Но у меня давно, с приезда в Иерусалим, было желание написать что-то такое. Видимо, придется эту вещь разбить на части и главки. Это ее выстроит графически. Но все это рассуждансы, как говорил Эфроимсон, сначала надо довести до конца историю, которая так сумбурно здесь рассказывается. В принципе, здесь рассказывается не одна история, и самое главное, чего я не хочу, – это сведения к единому фокусу. Современное сознание расфокусировано. Обилие информации и событий, немедленно становящихся известными всему миру, изменили его. Человек при всем при том не изменился. Так мы считаем. И, наверное, в этом загадка. Человек-руина пока еще человечен. Впрочем, все это должно быть и будет в тексте. Всё, что я думаю и чувствую сегодня о мире. Это не реакция, а, честное слово, – как говорил дедушка, чтоб я так жил, – плод долгих размышлений и вчувствований в разные совершенно сферы. Многие места пока написаны по типу «как слышится, так и пишется». Но я с этим легко справлюсь. Иностранные слова, там, где они необходимы, останутся, где нет – нет. Пример с Джойсом убедителен. Глупо, например, передавать Вавилон или Иерусалим с помощью транскрибированной речи. Но есть ключевые выражения, для них будут сноски (чуть не написала футноутс!). Пока же бьюсь над тем, чтобы не утратить ритма повествования, чтобы не скрещивать линии, где это не нужно, иду, как говорят на иврите, бэ дерех акифин, кривым путем. Так что я, честное слово, на Вас нисколечко не обиделась, наоборот, несколько раз перечитывала письмо, пытаясь соотнести то, что Вы мне пишете так замечательно, с тем, как я вижу это. А вижу, конечно же, иначе. Все, что вы мне сказали с мамой, еще поможет потом. Все, мир! Я же очень Вас люблю, что подтверждено не словесностью, а жизнью. ‹…›