‹…› Иногда достаточно двух дней, чтобы прийти в себя, но я уже знаю, что такие два дня я обязана находить для себя. Например, поездка в Эйлат дала возможность закончить роман. Когда я в Европе, это не отдых, а двойное напряжение. Это всегда работа, недостаток сна, график, вот и сейчас вся неделя в Чехии и два дня в Вене. С Эдит не просто: встреча и два дня искусствотерапии для врачей, Эдит хочет, чтобы я была ее ассистентом.
140. Е. Макарова – И. Лиснянской5, 11–13, 17 августа 1994
Дорогая мамочка! Вот уже сутки, как мы дома. Мне очень жаль, что мы так бестолково попрощались, но, обдумав этот момент, я пришла к заключению, что это хорошо. Значит, мы скоро увидимся. В расставании не было никакой фундаментальности, невзначайность разлуки, – увидишь, как я права. ‹…›
Мамуля, вчера я была в Тель-Авиве. В Институте перевода проект для приложения к «Иностранной литературе», альманах на 250 стр. Совр[еменная] изр[аильская] лит[ература], и они хотят, чтобы я снова была редактором. Это хорошо. Там есть что переводить Феде, насчет состава буду говорить с израильским составителем после того, как прочту по-английски или на иврите, что там есть. Авторы хорошие, но нет некоторых, которые нужны. Ведь сами израильтяне не могут представить, какая литература вызовет интерес в России. В январе все должно быть сдано. Я еще не знаю, сколько будут платить, но платят там неплохо. Мы были с Сережей, чтобы было понятно, что мы эту работу будем делать вместе.
По поводу новых групп сумасшедших я говорила сегодня, в центре по работе с ними. Мне очень понравился начальник центра, и сам центр, их тенденция, по возможности, не изолировать этих несчастных от мира, и в этом плане мы друг друга хорошо поняли, так что у меня будет две группы вместо одной, а в дальнейшем посмотрим, как будут развиваться наши отношения.
Пьесу пишем с Сережей, продвигаемся довольно лихо, осталась где-то треть.
‹…› Москва отсюда снова выглядит странно. Все-таки я очень люблю Иерусалим. Где бы я ни была, когда я возвращаюсь в Иерусалим, по моей любимой дороге, где с середины открываются горы, охра, свет… я, правда, благодарю Бога. Не представляю, что была бы моя жизнь, если бы я не добралась сюда.
Прибыла Манька, из военного лагеря. Довольна! Получила какой-то приз за активность, за танцы под музыку и без музыки, взахлеб рассказывала все милые происшествия, на обратной стороне грамоты список новых знакомых, – только держись! Вот что нужно! Прыгать, бегать, достигать цели – спорт. Всем показывает твой браслет. А кольцо, которое ты мне подарила, производит фурор.
Мамуля, я закругляюсь с посланием. В нераскрытых пока скобках остались (Переделкино, зелень, гуси, дождь, мы с тобой даем кросс). Я почему-то совершенно теперь уверена, что те три года невиденья были просто каким-то недоразумением, странностью необъяснимой, видимо, так должно было почему-то сложиться, хотя почему – неизвестно. Впредь такого не повторится. Когда уже дважды совершишь такое путешествие, оно становится естественным. Тем более что в этот раз у меня не осталось такого тяжелого чувства от России, какой-то воздух надежды ощутим, хотя бы потому, что не было у меня того давящего чувства безнадежности и оставленности. ‹…›
Мамик, пишу тебе добавочно после разговора. Что это ты впала в самоуничижение? Ты – прекрасный поэт, и это знаешь сама. Я уж была уверена, что ты там лежишь, напеваешь и сочиняешь. Давай-ка, всякая оценочность – вредна. Сопротивление слова и без того так велико, что если ты будешь подавлять его дополнительно бесплодными мыслями, то оно будет тебе мстить. Не делай этого. Пиши стихи. ‹…›
Дорогая мамочка! Сейчас раннее утро, прохладно, в окне полно света и зелени. И хорошая музыка по музыкальной программе. Плюс птички поют. ‹…›
Вчера с Билли мы выехали в 5 утра снимать рассвет над Вифлеемом. Немыслимая красота. ‹…› С другим фильмом, про Фридл, документальным, израильским, есть тоже продвижение. Вчера говорила с продюсершей Алоной Апт, она оптимистично настроена, в сентябре будет точно известно, сколько денег дали, – и тогда…
21-го иду на встречу с человеком, который начальник всей работы со студентами из Восточной Европы, включая Россию. Он мне сам позвонил и пригласил меня. Это – шанс. Шанс на мои частые поездки к тебе.
Сегодня возьму все материалы для альманаха (Иностранная литература), 24-го у меня встреча, к которой я должна прочесть 250 стр., но Сережа обещал прочесть половину, чтобы сказать свое мнение, и тогда надо будет раздать все переводчикам.
Думаю, к концу месяца вздохну на день-другой и тогда попробую сесть за детскую книжку. Мамик, мне кажется, что ты понаписала уйму стихов. Думаю, что не ошибаюсь в этом.
141. И. Лиснянская – Е. Макаровой20, 24 августа 1994
Доченька моя! Уже полмесяца, как я тебя проводила. И те (я высчитала) 15 дней, что были мы с тобой неразлучны, – это даже не сон голубой, а сон феерический. ‹…›
Четыре первых дня после твоего отлета я еще никак не осознавала, как далека твоя Черниховская улица от здешней Черняховской. А потом затосковала жутко. Когда еще свидимся, Бог его знает. Как уверенно и гордо мне жилось подле и вокруг тебя. Ты – центр всех встреч, еще до сих пор все о тебе здесь говорит, но, видимо, понимают, как мне тяжело далась эта разлука без моих жалоб, и ободряют: «Ничего, еще увидитесь! Вы ведь просто преобразились с приездом Леночки, и вот опять сникли, не вылезаете из номера». Однако я все же вылезаю. ‹…›
Леночка, дорогая моя деточка, доброе утро! ‹…› Семен обратил мое внимание на то, что Мандельштам в лагере сказал: «что у него была книга “Камень” и что последнего не будет камня». Т. е. Семен сказал: как ты, интуитивно, почувствовала в стихах то, о чем сам Осип Эмильевич думал. Я прочла статью: документы, свидетельства о последних днях поэта, сердце разрывается. В конце статьи цитируют мою строфу со ссылкой на автора: «Неизвестна твоя могила, / Может быть – это целый свет / В первом “Камне” такая сила, / Что последнего камня нет».
Сейчас читаю ранее не опубликованные письма Цветаевой к Ломоносовой, которая, как выясняется, посылала Цветаевой деньги из США по тайной просьбе Пастернака. Цветаева же в своих письмах (в одном из них) подозревает, что без Бориса не обошлось, однако этого так и не узнала. Все благодарит и все расширяет свои денежные просьбы. Бедная!
И Мандельштам просил, но более открыто, как нищий, не обосновывая просьбы описанием своей жизни и своего дара. Это были либо устные просьбы, обращенные к друзьям, знакомым, либо письменные заявления в «инстанции». Господи! Какие судьбы! Какие разные характеры, объединенные одним; нет двумя общими вещами: верою в свою поэзию и нищенством. Они для меня все живые – Поэты, и я страдаю за них, как можно страдать только за живых. Цветаева пишет: «Хуже быть богатой и признанной, лучше – бедной и призванной». Хотя выше говорит, что могла бы быть богатой и признанной, если бы отойти от своего в поэзии и писать, как все. Но это ею начисто отвергается. Мандельштаму, думаю, и в голову не приходят такие формулировки, ему легче по душевному устройству быть беспечно нищим. Детей нет, нет хозяйства, не надо топить, варить, кормить. Тяжела доля русского писателя – женщины. Это я к тебе возвращаюсь. Сколько у тебя забот! Не вари на ораву приходящих, пожалей себя. Пусть они сами варят тебе. ‹…›
142. Е. Макарова – И. Лиснянской28 августа 1994
Мамик! Ура! Покупай печку![215] Похоже, что наш с тобой бизнес выгорел. Это все благодаря тебе, твоей вере в меня, и твоему таланту, который ты мне передала. Ну теперь попробуй не писать стихов! Сейчас читаю Канетти «Человек нашего столетия». Вот тебе цитата: «Принцип искусства – находить больше, чем потеряно». ‹…›
143. И. Лиснянская – Е. Макаровой1–2 сентября 1994
Доброе утро, моя ласточка! Сегодня первое сентября – дети, в школу собирайтесь! Как только я написала эту строку, так распелся петух переделкинский, так что «петушок пропел давно» – это не про сегодня. Сегодня и петух ленится. А уже без четверти девять.
‹…› Зашел Семен, он брал у меня твою пьесу. Прочел. В восторге. Слава Богу. Я так боялась приступить к ее чтению, ибо ничего в пьесах не смыслю, ну ровно ничего. После Островского никого не воспринимала, в том числе и Чехова. Театра в силу, то есть в слабость моей биографии, вовсе не знаю. ‹…›
Только сейчас вернулась с 45-минутной прогулки с Семеном. Он всю дорогу только и говорил мне в усладу о твоей пьесе. И как чудно все придумано, продумано, этот памятник, который не памятник, этот мим Швенк, короче рассказывал твою пьесу. Даже позавидовал: «Я бы хотел написать такую пьесу!» Это с ним случается очень и очень редко. ‹…› Он тут же, как прочел пьесу, написал тебе. Обычно о том, что ему надо или даже хочется написать, он должен знать за день. А тут сразу пришел и с устным, и с письменным отзывом.
Доченька моя, моя красавица! ‹…› Пьесу вчера прочла. Я правильно знаю свое невежество и врожденные недостатки. Мне все понравилось, но, если бы я не получила до чтения разъяснения Семена, я бы не могла представить себе сцены. Ни за что. Замечательна даже чисто формальная находка – рассыпающийся памятник. Вот на смену «Командору» (ДонЖуан), где памятник шагает чисто по романтическому рельсу, где возмездие направлен