Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой — страница 64 из 147

‹…› Иногда достаточно двух дней, чтобы прийти в себя, но я уже знаю, что такие два дня я обязана находить для себя. Например, поездка в Эйлат дала возможность закончить роман. Когда я в Европе, это не отдых, а двойное напряжение. Это всегда работа, недостаток сна, график, вот и сейчас вся неделя в Чехии и два дня в Вене. С Эдит не просто: встреча и два дня искусствотерапии для врачей, Эдит хочет, чтобы я была ее ассистентом.

140. Е. Макарова – И. Лиснянской5, 11–13, 17 августа 1994

5.8.94

Дорогая мамочка! Вот уже сутки, как мы дома. Мне очень жаль, что мы так бестолково попрощались, но, обдумав этот момент, я пришла к заключению, что это хорошо. Значит, мы скоро увидимся. В расставании не было никакой фундаментальности, невзначайность разлуки, – увидишь, как я права. ‹…›

11.8.94

Мамуля, вчера я была в Тель-Авиве. В Институте перевода проект для приложения к «Иностранной литературе», альманах на 250 стр. Совр[еменная] изр[аильская] лит[ература], и они хотят, чтобы я снова была редактором. Это хорошо. Там есть что переводить Феде, насчет состава буду говорить с израильским составителем после того, как прочту по-английски или на иврите, что там есть. Авторы хорошие, но нет некоторых, которые нужны. Ведь сами израильтяне не могут представить, какая литература вызовет интерес в России. В январе все должно быть сдано. Я еще не знаю, сколько будут платить, но платят там неплохо. Мы были с Сережей, чтобы было понятно, что мы эту работу будем делать вместе.

По поводу новых групп сумасшедших я говорила сегодня, в центре по работе с ними. Мне очень понравился начальник центра, и сам центр, их тенденция, по возможности, не изолировать этих несчастных от мира, и в этом плане мы друг друга хорошо поняли, так что у меня будет две группы вместо одной, а в дальнейшем посмотрим, как будут развиваться наши отношения.

Пьесу пишем с Сережей, продвигаемся довольно лихо, осталась где-то треть.

‹…› Москва отсюда снова выглядит странно. Все-таки я очень люблю Иерусалим. Где бы я ни была, когда я возвращаюсь в Иерусалим, по моей любимой дороге, где с середины открываются горы, охра, свет… я, правда, благодарю Бога. Не представляю, что была бы моя жизнь, если бы я не добралась сюда.

12.8.94

Прибыла Манька, из военного лагеря. Довольна! Получила какой-то приз за активность, за танцы под музыку и без музыки, взахлеб рассказывала все милые происшествия, на обратной стороне грамоты список новых знакомых, – только держись! Вот что нужно! Прыгать, бегать, достигать цели – спорт. Всем показывает твой браслет. А кольцо, которое ты мне подарила, производит фурор.

13.8.94

Мамуля, я закругляюсь с посланием. В нераскрытых пока скобках остались (Переделкино, зелень, гуси, дождь, мы с тобой даем кросс). Я почему-то совершенно теперь уверена, что те три года невиденья были просто каким-то недоразумением, странностью необъяснимой, видимо, так должно было почему-то сложиться, хотя почему – неизвестно. Впредь такого не повторится. Когда уже дважды совершишь такое путешествие, оно становится естественным. Тем более что в этот раз у меня не осталось такого тяжелого чувства от России, какой-то воздух надежды ощутим, хотя бы потому, что не было у меня того давящего чувства безнадежности и оставленности. ‹…›

Мамик, пишу тебе добавочно после разговора. Что это ты впала в самоуничижение? Ты – прекрасный поэт, и это знаешь сама. Я уж была уверена, что ты там лежишь, напеваешь и сочиняешь. Давай-ка, всякая оценочность – вредна. Сопротивление слова и без того так велико, что если ты будешь подавлять его дополнительно бесплодными мыслями, то оно будет тебе мстить. Не делай этого. Пиши стихи. ‹…›

17.8.94

Дорогая мамочка! Сейчас раннее утро, прохладно, в окне полно света и зелени. И хорошая музыка по музыкальной программе. Плюс птички поют. ‹…›

Вчера с Билли мы выехали в 5 утра снимать рассвет над Вифлеемом. Немыслимая красота. ‹…› С другим фильмом, про Фридл, документальным, израильским, есть тоже продвижение. Вчера говорила с продюсершей Алоной Апт, она оптимистично настроена, в сентябре будет точно известно, сколько денег дали, – и тогда…

21-го иду на встречу с человеком, который начальник всей работы со студентами из Восточной Европы, включая Россию. Он мне сам позвонил и пригласил меня. Это – шанс. Шанс на мои частые поездки к тебе.

Сегодня возьму все материалы для альманаха (Иностранная литература), 24-го у меня встреча, к которой я должна прочесть 250 стр., но Сережа обещал прочесть половину, чтобы сказать свое мнение, и тогда надо будет раздать все переводчикам.

Думаю, к концу месяца вздохну на день-другой и тогда попробую сесть за детскую книжку. Мамик, мне кажется, что ты понаписала уйму стихов. Думаю, что не ошибаюсь в этом.

141. И. Лиснянская – Е. Макаровой20, 24 августа 1994

20.8.1994

Доченька моя! Уже полмесяца, как я тебя проводила. И те (я высчитала) 15 дней, что были мы с тобой неразлучны, – это даже не сон голубой, а сон феерический. ‹…›

Четыре первых дня после твоего отлета я еще никак не осознавала, как далека твоя Черниховская улица от здешней Черняховской. А потом затосковала жутко. Когда еще свидимся, Бог его знает. Как уверенно и гордо мне жилось подле и вокруг тебя. Ты – центр всех встреч, еще до сих пор все о тебе здесь говорит, но, видимо, понимают, как мне тяжело далась эта разлука без моих жалоб, и ободряют: «Ничего, еще увидитесь! Вы ведь просто преобразились с приездом Леночки, и вот опять сникли, не вылезаете из номера». Однако я все же вылезаю. ‹…›

24.8.1994

Леночка, дорогая моя деточка, доброе утро! ‹…› Семен обратил мое внимание на то, что Мандельштам в лагере сказал: «что у него была книга “Камень” и что последнего не будет камня». Т. е. Семен сказал: как ты, интуитивно, почувствовала в стихах то, о чем сам Осип Эмильевич думал. Я прочла статью: документы, свидетельства о последних днях поэта, сердце разрывается. В конце статьи цитируют мою строфу со ссылкой на автора: «Неизвестна твоя могила, / Может быть – это целый свет / В первом “Камне” такая сила, / Что последнего камня нет».

Сейчас читаю ранее не опубликованные письма Цветаевой к Ломоносовой, которая, как выясняется, посылала Цветаевой деньги из США по тайной просьбе Пастернака. Цветаева же в своих письмах (в одном из них) подозревает, что без Бориса не обошлось, однако этого так и не узнала. Все благодарит и все расширяет свои денежные просьбы. Бедная!

И Мандельштам просил, но более открыто, как нищий, не обосновывая просьбы описанием своей жизни и своего дара. Это были либо устные просьбы, обращенные к друзьям, знакомым, либо письменные заявления в «инстанции». Господи! Какие судьбы! Какие разные характеры, объединенные одним; нет двумя общими вещами: верою в свою поэзию и нищенством. Они для меня все живые – Поэты, и я страдаю за них, как можно страдать только за живых. Цветаева пишет: «Хуже быть богатой и признанной, лучше – бедной и призванной». Хотя выше говорит, что могла бы быть богатой и признанной, если бы отойти от своего в поэзии и писать, как все. Но это ею начисто отвергается. Мандельштаму, думаю, и в голову не приходят такие формулировки, ему легче по душевному устройству быть беспечно нищим. Детей нет, нет хозяйства, не надо топить, варить, кормить. Тяжела доля русского писателя – женщины. Это я к тебе возвращаюсь. Сколько у тебя забот! Не вари на ораву приходящих, пожалей себя. Пусть они сами варят тебе. ‹…›

142. Е. Макарова – И. Лиснянской28 августа 1994

28.8.94

Мамик! Ура! Покупай печку![215] Похоже, что наш с тобой бизнес выгорел. Это все благодаря тебе, твоей вере в меня, и твоему таланту, который ты мне передала. Ну теперь попробуй не писать стихов! Сейчас читаю Канетти «Человек нашего столетия». Вот тебе цитата: «Принцип искусства – находить больше, чем потеряно». ‹…›

143. И. Лиснянская – Е. Макаровой1–2 сентября 1994

1.9.1994

Доброе утро, моя ласточка! Сегодня первое сентября – дети, в школу собирайтесь! Как только я написала эту строку, так распелся петух переделкинский, так что «петушок пропел давно» – это не про сегодня. Сегодня и петух ленится. А уже без четверти девять.

‹…› Зашел Семен, он брал у меня твою пьесу. Прочел. В восторге. Слава Богу. Я так боялась приступить к ее чтению, ибо ничего в пьесах не смыслю, ну ровно ничего. После Островского никого не воспринимала, в том числе и Чехова. Театра в силу, то есть в слабость моей биографии, вовсе не знаю. ‹…›

Только сейчас вернулась с 45-минутной прогулки с Семеном. Он всю дорогу только и говорил мне в усладу о твоей пьесе. И как чудно все придумано, продумано, этот памятник, который не памятник, этот мим Швенк, короче рассказывал твою пьесу. Даже позавидовал: «Я бы хотел написать такую пьесу!» Это с ним случается очень и очень редко. ‹…› Он тут же, как прочел пьесу, написал тебе. Обычно о том, что ему надо или даже хочется написать, он должен знать за день. А тут сразу пришел и с устным, и с письменным отзывом.

2.9.1994

Доченька моя, моя красавица! ‹…› Пьесу вчера прочла. Я правильно знаю свое невежество и врожденные недостатки. Мне все понравилось, но, если бы я не получила до чтения разъяснения Семена, я бы не могла представить себе сцены. Ни за что. Замечательна даже чисто формальная находка – рассыпающийся памятник. Вот на смену «Командору» (ДонЖуан), где памятник шагает чисто по романтическому рельсу, где возмездие направлен