Так что я остаюсь пока на месте, надо думать о том, чтобы что-нибудь написать, есть почти 3 месяца. ‹…›
Мамик, снова читала стихи. Потрясающе. Каждый раз нахожу что-то, что не замечала, из-за музыки не доглядела смысл.
Была в Сохнуте[227]. К счастью, это Москва. С 26 января по 7 февраля, так что, надеюсь, все будет в порядке. Пару месяцев, и мы вместе!
У нас начались дожди, холод. Пора менять одежду и искать еще какую-нибудь работу, хотя в музее мне предложила начальница 2 выставки, похоже, за плату, и вообще она сказала, что все, что я хочу, что задумаю, могу делать, только нужно ей сказать, что и когда. Очень хорошо. У Сережи пока работы мало, такой период. Я очень беспокоюсь за твое здоровье.
И как видишь, не зря. Что же это за осень противная! Мамочка, береги себя, я просто никак сейчас не могу приехать, ну никак. Мне еще предложили работу в интернате, учить ребят 14–16 лет искусству, но очень мало платят. Раз в неделю – 60 шек. Это уж лучше подъезды мыть. Но не подумай, что я собираюсь мыть подъезды, просто я жду ото всех ответов, пока меня сегодня не было дома, звонили из Швейцарии и из Швеции, из Гамбурга, – и никто меня не застал на месте. А может, с хорошими новостями!
То, что я застала у Билла сегодня, не подлежит описанию. Миллионы улетели в виде его любимых вещей, он потерян, совершенно подавлен, не знаешь, как и утешить. Это ведь для него не просто богатство, это его любовь и смысл жизни. Бедняга! Поэтому я так тихо говорила, сама была в шоке. Представь себе, они спали, а воры проникли с крыши, разрезали окна, вошли, спустились, взяли 40 вещей (каждая 100 тыс[яч] или 50 000, не меньше), – и удалились, оставив дверь открытой (у Лисы из кошелька взяли 25 шекелей, для чего?).
Билл считает, что это месть ему от тех, кто украл из музея в Будапеште иудаику, и Билл выступал свидетелем в Израиле на суде. Может быть. Он не думает, что вещи найдутся. Боюсь, что он сдвинется в рассудке. ‹…›
Мамуля, напиши мне все про диагноз, здесь очень быстро восстанавливают после микроинсультов, я проконсультируюсь с хорошим врачом. ‹…›
Осталось еще что-то сказать о семействе. Феде предложили работу переводчика на съемках русско-англо-израильского фильма, 2,5 месяца работы в Тель-Авиве, 3500 шек. в месяц. Но очень много работы по времени, сегодня он встречается с продюсером.
Маня вдруг сообщила нам, что идет со своими друзьями в официанты в кафе Хилтон, там якобы все ее друзья работают, но, хотя здесь к девочкам не пристают, я очень против, и мы уже несколько дней спорим, хотя переспорить ее почти невозможно, надеюсь, что она так устанет за 3 дня, что откажется от этой затеи. Это теперь взрыв материальной самостоятельности, она постоянно хочет такие дорогие вещи, которые мы никак не можем ей покупать, особенно часто. Мне это очень неприятно осознавать, выходит, я не способна обеспечить даже Маню. Наша жизнь при этом довольно безалаберная, то есть всегда и для всех есть еда и приют, но это и все, что мы можем себе позволить.
Мамик, думаю, все эти проблемы скорее отвлекающего свойства, не все понимаешь в момент, когда все происходит, потом становится яснее, в чем была загвоздка. Пока туман. Жду января, когда мы снова увидимся!
147. И. Лиснянская – Е. Макаровой2–3, 5, 10 ноября 1994
Деточка моя! ‹…› Был сегодня невропатолог. Она, но грамотная. Сначала спросила, с чего такая паника. А потом все проверила. Да, эмболия. Месяц лежать, вставать только в уборную и к столу. Будут колоть. За бесплатным рецептом и в аптеку пойдет Наталья Рудольфовна. Хорошо бы был в аптеке этот редкий и дорогой сермион. Сказала еще, чтобы прекратила быть такой самоуверенной оптимисткой. За один месяц ничего не пройдет, в лучшем случае – за три. Т. е. после месяца невыхождения из дому мне надо будет ходить к ним в поликлинику на массаж. Это мне совершенно не улыбается. ‹…› Чувствую же себя совершенно хорошо, нигде ничего не болит, ну нога тянет немножко, ну рука послабее, верь мне – это ерунда. Я не балерина, чтобы из-за этого переживать. ‹…›
Доброе утро, моя красавица! ‹…› Не знаю, слушала ли ты речь Солженицына. Он выступал перед Думой. Это была замечательная речь[228]. Она ясна и правдива, ясна всем – совсем необразованной Валентине Григорьевне, которая приходила просто как бы подежурить – согреть еду, подать и т. д., до самых образованных (Семен). Все ясно сказано на весь мир. Напр[имер], все, что мы говорим между собой, все понимаем, но – это не с трибуны. Так читатель, знакомясь с книгой гения, говорит: «Надо же, все мои мысли и чувства высказал!»
Сейчас 7 утра. Я уже ходила на кухню, сделала себе кофе с молоком и принялась тебе писать. ‹…›
Семен все никак не может пережить, что «Пушкинский фонд», издательство престижное, пригласило меня и издало, а его не пригласило. От меня он этого и не скрывает, нет-нет, говорит об этом. ‹…› Лучше бы не было этой книжки «После всего», не было бы этого распроклятого вечера, почему-то превратившегося в событие. Мне это все – до фонаря. Я только через две недели после получения книжки набралась храбрости ее прочесть. Мой вывод: безусловно есть дарование, небольшое, но есть. Но много стихов о стихах, чего не могу терпеть, что мне так не нравится у Петровых. Есть 5–6 чего-то стоящих стихотворений, и только. Бог мне дал, да я не взрастила это зерно. ‹…› Писатель – это жизнь и книга. Я обладаю только первым – это фиаско. Вот ты – на правильной дороге. Надо очень много знать, одной Божьей искры – недостаточно. Но и тут нужна мера. М.б., я не права, но все, что знаешь из истории искусства, музыки, все-все нельзя вмещать в одну вещь. Это интеллектуальный перехлест. Ты – и первым, и вторым. Но вот тут-то надо быть эквилибристом, тут – ничто ничему не предпочесть. У тебя в гениальном «Смехе на руинах» это почти получилось. Почти, ибо есть излишек Книги. А перо – неподражаемо превосходно.
«ЕСТЬ У МАКАРОВЫХ ВСЕ, ЧТО ПРИСНИТСЯ, МИЛОСТИ ПРОСИМ В НАШ ДОМ» – это, моя прелесть, ежедневная реклама на TV каких-то банкиров или акционеров Макаровых. Всякий раз я мечтательно вздрагиваю, хотя мечтательность вздрагивания не предполагает: вот моим Макаровым наконец-то материально повезло. «Милости просим в наш дом» – это совершенно Ваш принцип, еще бы было «все, что приснится». ‹…›
Да, раз уже о материальном. Мой вечер имеет сейчас и материальное смешное эхо. Тут меня навестила представительница Дома архитекторов, принесла огромную жестяную коробку чая и «Дожди и Зеркала» – добыла последнюю книгу на складе, задумчиво уперлась взглядом в холодильник. А до этого она мне предлагала по телефону, не хочу ли я, чтобы они для меня собрали миллион. Я категорически отказалась. А тут вдруг зашел разговор о тесноте холодильника, о трудной его разморозке. Глаза моего собеседника засветились идеей, и теперь я чувствую – вот-вот внесут мне новый холодильник. Я уже примерялась – куда бы поставить. Место, кажется, нашла. Что ж, если доставка будет – то и неплохо… но, м.б., – это плод моего чувствительного воображения. У меня, когда что-то не ладится, ты это, знаю, усекла, внимание концентрируется на всякой бытовой ерунде – платье новом или предмете.
Вчера поздно вечером позвонил Кублановский. Прочел записку Никиты Струве Семену и мне. Уж так повелось, что мы отвечали на анкеты (Ахматова, Мандельштам, Цветаева). И вдруг – анкета к 100-летию Есенина. Как-то последние десять лет я его почти никогда не раскрывала. Почему? Ведь он был первым поэтом, которого я читала.
Я же в отрочестве терпеть не могла читать стихи, хоть их складывала. Этому были школьно-пионерские причины. А вот запрещенного мне подарила Нора Адамян[229], и я была под сильным его влиянием многие годы (ведь я все мной написанное с 13 до 21 года уничтожила). Сейчас раскрыла Есенина, и все в душе заболело. Я даже согласилась заполнять анкету (две страницы машинописного текста) и не подумала, какая Есенин болевая точка России.
Да, права Ахматова: Есенин подражал Блоку, да и, возможно, права, – играл на одной струне балалаечной. Но что это за струна?! Это натянутый нерв народного организма. Есть вопрос, как вы думаете, что привело Есенина к самоубийству? Про всех себя убивших поэтов можно сказать – депрессии (с оговорками). Но самоубийство Есенина не что иное, как самоубийство народа. Тут много можно рассказать в письме к тебе. Но именно в нынешнее время этой несчастной, этой ужасной страны отвечать на вопросы анкеты почти физически невыносимо. Но я начну и если почувствую – «невмоготу» – прекращу[230]. А покамест доковыляю до кухни, чтобы постепенно поставить на плиту Семену обед, действительно, холодильник забит кастрюлями, благо полными, но надо справиться с доставанием и передвиганием. Чувствую: будет мне холодильник и в самый нужный момент. ‹…›
Доброе утро, мое солнышко! А за окном пасмурно. Но до сегодняшнего утра в окне я не видела снега. Я сейчас: то ли пятна белых заморозков, то ли так странно – пятнами – квадратными, прямоугольными, треугольными лежит нечто на земле, похожее на снег. Обычно, пусть тонкой белой пеленой, он ложился на всю поверхность за окном. Но как повезло: уже почти середина ноября, а снега еще не было и дожди не лужами. Семен почти каждый день хоть всего час, но гулял. Неужели опять будет зима, подобная прошлогодней – пятимесячный каток. Мне-то воздуху и дома хватает, и я вовсе не рвусь на улицу. А вот за Семена переживаю.