149. И. Лиснянская – Е. Макаровой19, 21, 23 ноября 1994
Доченька! ‹…› Послезавтра будет месяц, как «лежу». Кавычки не случайны, ибо и вовсе не лежала, – то то, то се. 22-го перестанут колоть сермион, дадут передышку в 7 дней и начнут колоть церебролизин, – подумать только, одна упаковка 100 тысяч! Так что мне бесплатно вкалывают лекарств на полмиллиона. Отличная житуха!
Завтра к 12-ти придет Ир[ина] Сергеевна, все-таки постараюсь разобрать хоть один ящик писем, – нужно для работы. В понедельник мне принесут «Цветаеву», «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь». В своей новой главе «После книги» я хочу показать влияние Ахматовой на Цветаеву. Я думала, что и без того понятно; само собой разумеется: Ахматова первая в русской поэзии поэт женского роду дерзко стала писать от первого лица (вспомни Гиппиус, Каролину Павлову), и так получилось, что раскрепостила и Цветаеву, которая в первых книжках обходилась либо местоимениями «он, они», либо «мы» и редко «я». Это «я» было не открытие женской души и психики, а нейтральное отношение к тому или иному предмету описания.
Ахматова – первый поэт из русских женщин, не побоявшихся своего «я», женской его принадлежности, так, если бы заговорила от первого лица героиня Достоевского. Конечно, это все надо обдумать, т. е. написать. Пора браться уже за эту книжку. Перечитать страшно. Если у тебя будет время, вдруг – выберешь, – перечитай книжку, м.б., у тебя найдутся ц.у. и еще какие-либо соображения – предложения. ‹…›
Леночка! Ну что за невезуха, за непруха такая. Я тебе написала, т. е. писала с того самого 9 числа, когда с Яниной знакомой отправила тебе простынку недописанную. Эта же была полностью написана с разными нужными и ненужными подробностями жизни, быта, литературных всяких новостей и т. д. и т. п. и вдруг пропала. Я и вчера после ухода издателя моего все переворачивала, и до завтрака, и после – вплоть до после обеда. Такая жалость, видимо, позавчера, когда я с Ир[иной] Сер[геевной] сортировала письма, ища те, что относятся к «Музыке поэмы без героя», и много чего ненужного отправила на помойку, Ир[ина] Сер[геевна] впопыхах с кучей мне ненужных уже стихов выкинула и последний свиток к тебе. А тут я еще, зная твое мрачное настроение (еще до твоего звонка!), решила тебя потешить и прямо в свиток накатала, вернее, накатывала чертову дюжину стихотворений от имени мамани под заглавием: «Стихотворные примечания к роману “Смех на руинах”», я вовсе не думала их предлагать в «Знамя» – это в «Семейный альбом». ‹…›
Вернусь к своей «маме-чепухане».
Ты распиши и Макаровой, что и к чему.
Стары, что малы, и так от разрухи усталы,
Что и в гостях у тебя запирались в дому,
И упирались в заморские сериалы.
Мимо землицы святой, а она мимо нас.
Так и прошли. Не привычны мы к пестрой свободе,
В Храме Господнем мы были всего только раз,
Свечку купили, теперь стоит на комоде.
Бабкин комод. Мы таили, что дедушка – поп.
С ужасти-страху проник твой отец в коммунисты.
В общий твой прадед попал в соловецкий сугроб,
Но навещают его хотя бы туристы.
Возле тебя помереть бы – дак чистый магнит
Русский наш корень, хоть ствол наш стоит на болоте.
Дважды убивцам у нас воздвигают гранит
И подновляют ограды, как той Лизелотте.
Каша в моей черепушке – от смеха помру,
Каша у нас в телевизоре – вор на вору –
Русская Дума, а все-то слова иностранны:
Ваучеры, криминалы, омон, церэу.
А мертвецов простых кладут в целлофаны.
Правильно сделал, что ноги отседа унес,
Жаль вот пропозлами ты навредил папане,
В стельку упьется – строчит в тетрадь амбарну донос,
А протверезит – строчит на себя оправданье.
Я, славь те богу, коль что – тебе в письмах строчу
Все наподряд. Мои письма, что яйца всмятку.
К слову о яйцах – чуть свет у соседской подклети торчу;
Я петуха завела, а Матрена – хохлатку.
Вот и считаем с Матреной те яйца вслух,
Спор подымает наш бизнес в делах куриных:
– Как не моя б несушка! – А как не мой бы петух…
Ну апосля смеемся. Смех на руинах.
150. Е. Макарова – И. Лиснянской22–23, 28, 30 ноября, 2, 5 декабря 1994
Привет, мамик! Надеюсь, ты уже получила все типы моих посланий, от минора до полумажора. Сейчас я очень вовлечена в работу с детьми. У меня в этом году потрясающие дети, а в Музее – потрясающие выставки, особенно японская (напомнила мне выставку в 67-м году, в Пушкинском, первое тогда потрясение японцами), так что я вожу свой выводок по музею, это как второй дом. Подумываю о мозаике, хочу научиться технике, и самой мне очень хочется поработать. Птиц хочется сделать огромадных, цветных, шумерских. Не подумай, что я поехала, просто хочется не букв, а чего-то осязаемого.
Перечитала прозу Пушкина, критики, дневник фрагментарный, заметки всякого рода. Так мне его жаль стало. Из вольнодумцев (диссидентов – у него же нашла это слово в статье о Радищеве) в царские хоромы, шлянья по балам, глупости царской цензуры. Потом подумала о Фонвизине, Грибоедове, Тютчеве, Державине – государственные умы формировали словесность, никаких разночинств и бесчинств, разве что заблуждения юных лет. Лермонтов особняком. Разумеется, перечисленные – гении, я не к тому, так просто, размышляю о России, временами. Здесь все это иначе читается, Заграницей.
Ем и сплю изрядно, словно бы готовлюсь к чему-то, словно бы мне предстоит что-то такое, для чего сейчас разумнее затаиться и физически отдыхать. Оправдание лени?! Только с детьми я пробуждаюсь от спячки, хотя по дороге к ним все еще с трудом скидываю с себя вялую дрему. Завтра встречаюсь с Алоной и режиссером. Перечитали с Федькой вслух сценарий на иврите, не так уж и плохо и глупо, как мне показалось, когда я читала сама. Или утешаю себя?
Работа с сумасшедшими многое мне открывает. Прогулки по городу возбуждают желание рисовать, но не писать. Была в музее Ислама, есть там штуки 18-го века, ислам в Индии, совершенно загадочные. Там большая библиотека, провела несколько часов за книгами по Древнему Египту и коптам. Сама не знаю зачем. Манит. С черной завистью смотрела на египетские рельефы, на женские змееобразные руки, на ритмы совершенно музыкальные крупных и мельчайших движений. Еще в музее Ислама есть выставка часов и часовых механизмов. Тоже нечто. Изощренность фиктивного времени в утвержденных формах счета. Особенно мне понравились сами механизмы, без коробки, все эти шестеренки и десятеренки. Рассматривание – вот имя тому состоянию, в котором пребываю.
Вчера с Кешман пошли в кафе справлять день рождения Эфроимсона. ‹…› Она излила праведный гнев на все, что я делаю, по косточкам разобрала, но я так и не поняла причины. ‹…› Испорченный вечер, хотя вид из окна очень нравился, и я отвлекалась на городских прохожих, на свет на их одежде, – в кафе было достаточно темно, так что улицу было видно тоже как на темном полотне, – а Лена все твердила о том, что я плохо отношусь к тому, плохо отношусь к тому и сему… После таковой головомойки я пришла домой и тотчас заснула.
Меня мало трогают отношения между людьми, больше интересуют отношения форм и цветов. Тени, блики, контуры, я даже толком не пойму, что это был за вечер памяти, и не хочу обременять себя расшифровкой. Это, наверное, и бесит. Мое неучастие ни в каких «отношениях» ни с кем. Картины, книги, дети и ты – вот мой «круг чтения». Все остальное – обременительный груз. Я его окончательно сбросила, перестав волноваться о постановке пьесы (вдруг стало безразлично, к счастью) и будущей выставке (будет – хорошо, не будет – хорошо). Так я отвоевала себе свободу просто разглядывать то, что мне нравится разглядывать. В нервно-деятельном состоянии почти ничего не видишь.
Села перед пустым экраном – носились в голове какие-то люди, приехавшие изучать характер русской алии, все эти взаимонепонимания, психологические барьеры, потом думала про любовный треугольник из иностранцев, путаницу и неразбериху отношений из-за непроявленности слов в языке, потом уставилась в окно, на эту многообразную лиственность, на всевозможные оттенки зеленого, на десятки различных форм листьев, начиная от фиговых пятерней, удлиненных, как на срамных местах у дюреровских адамов и ев, густая зелень плюща на стене дома торцом, чуть побледней сирень, желтей акация, грубые овальные листья какого-то неизвестного происхождения, – и поняла свою неспособность описать хотя бы это, то, во что каждый день вглядываюсь, – какие там психологизмы любовного треугольника, – листья бы научиться описывать! Один листик! На улице ветер, пасмурно, сосна раскачивается над ивой, ветви ивы трепещут, сосна так и норовит достать своими иголками до ивы, но далеко, много неба между ними.
Мне меж тем следует идти в музей, разбираться с материалами для работ с детьми. Заполнять ведомость.
Ночь. Была в Музее, потом на встрече с режиссером и продюсершей. Режиссер – тяжелый случай, не знаю, как я с ним смогу работать. Он того типа, что мне противопоказан, – нет света в глазах, нет реакции, но много профессионального апломба. Я – режиссер, это мой фильм, и прочее. Дам себе остыть. ‹…›
Мамулик, все еще никакого просветления в мозгах. Такого застойного периода не помню. ‹…› Йоран пишет книгу – «Израиль – утопия». Это сейчас актуально. Хамас, каждый день что-то. Похоже, наш народ совершенно никчемушный. Открылась сейчас история с Кастнером[232]