, венгерским евреем, который вел переговоры с Эйхманом, в 44-м году. 2 миллиона хотел Эйхман, он сказал, что будет отправлять ежедневно в Освенцим 12 тыс[яч] евреев, пока Кастнер через Сохнут не достанет нужной суммы. Сохнут не принимал партнера Кастнера 4 месяца. Сохнут был под Бен Гурионом, у того, увы, были прямые отношения с Эйхманом, но он не спешил и не хотел, по политическим соображениям, спасать венгерских евреев (мы вас звали, а вы не почесались, теперь получайте), в конце концов Кастнер вывез лишь богатых евреев и родственников, 1800 человек, остальные отправились в газ. Это все было известно. Когда думаешь о монашках, которые прятали еврейских детей у себя, а потом об основателе еврейского государства, – приходишь в тупик. И всякие другие истории, про Эцель и Хагану, как они топили и убивали друг друга, евреи, как пытали друг друга и приговаривали к смертной казни в 44-м году, когда шла война и было кому уничтожать евреев без них. Страшно. Сейчас наступила в Израиле пора демифологизации прошлого, – израильтяне пока еще не говорят о том, какой мор устроили они идишистской культуре, как вытравляли язык галута, как создавали нового человека, как унижали немецких евреев и как боролись с немецким языком. Но все это на очереди. Сионистские идеи сейчас уже не верховодят, на чем все это будет держаться? На вечном антисемитизме? На противостоянии? Жалко, такая красивая страна, я знаю, что, где бы ни была, это единственная страна, по которой буду тосковать физически.
Вчера мы были в Кейсарии, серое бурное море, белое небо, амфитеатр действительно заливало дождем, как написано, – все дышит историей – крестоносцы здесь шли, и ты это ощущаешь, ступая по крепкой кладке. Разумеется, в Италии тоже острое чувство истории, но здесь из Кейсарии ты едешь в Иерусалим, где все еще глубже уходит в века, – надо уметь каждый день радоваться, кто знает, что здесь будет.
Мамулик, наши телефонные разговоры – это нечто! Ты, такой поэт, отчитываешься мне о проделанной менеджерской работе! Просто чудо! Я так огорчилась, что не увидела Семена Израилевича по телевизору, – у нас нет русской программы. Так бы хотелось посмотреть на него, хоть по телевизору. Я работаю с детьми. Это большое удовольствие. Так, пожалуй, и войду в мыслительную форму.
В воскресенье встречаюсь снова с продюсером и идиотом-режиссером, чтобы подписать договор на работу. Я просто не знаю, как с ним делать фильм, но у меня нет другого выхода, кроме как смириться или отказаться. Отказаться так же тяжело, как и смириться. Просто дурацкая история. Жаль Фридл. ‹…›
Села после работы с детьми за компьютер, хотела что-то начать. Нет. В голове только наши рисунки, детские идеи. Ты не представляешь, сколько мы понаделали с детьми за Хануку! И ангелов на прозрачной бумаге несмываемыми ручками, и пейзажи тушью в японском стиле, и наброски со всего, что только останавливает взгляд, и гигантские глаза с пейзажами в зрачках, и огромные парашюты из клеенки с рисунками на ней, – еще немного, и уже нужен будет дизайнер, чтобы продумать с ним все это в пространстве музея. Леша[233], чей очерк о музее я тебе послала, каждый день приходит, так что с ним все идет проще и веселей. Это очень занятный молодой человек, тебе бы он понравился, в нем абсолютно нет черноты, и при очень четком отношении (контурном) к происходящему на свете он не поверхностен. Редкий случай, когда непосредственность приближается не к глупости, но к мудрости.
Сейчас уже вечер, скоро выпадет снег, так обещает местный прогноз. Дети ждут чуда. Постоянное общение на иностранных языках отравляет. Например, почти все диалоги в уме я веду по-английски, потому что говорю со своими друзьями на этом языке, некоторые – на иврите, и разве только с тобой говорю в уме по-русски. Читаю русскую литературу, чтобы не забыть слова, выражающие оттенки ощущений. Мой английский, так же как и иврит, очень ограничен, я почти не употребляю синонимов, объясняюсь примитивно. Половину времени существую таким вот недоумком, это опасно. Разумеется, вдохновляют примеры Бунина и Цветаевой, но это было другое время и другая история. Здесь в беседах с людьми никаких художественных текстов не возникает, никто не уточняет слова и понятия, все огрублено мыслью, сводится к передаче информации.
‹…› Подумала, что тема иностранства еще не полностью мною изжита. Только начата. Думала про историю брата и сестры, нашедших друг друга после долгой разлуки. Они говорят на разных языках, соединительный – английский. Роман между ними – между двумя иностранцами, являющимися родными братом и сестрой. Странный вид инцеста. Продумывала их историю. Как вышло так, что они были разлучены в детстве, кто их родители, что с ними случилось потом, как они встретились, что-то такое хочется написать, где был бы роман на фоне «вавилонского столпотворения», где брат с сестрой являются по отношению друг другу иностранцами. Но все еще смутно. ‹…›
151. И. Лиснянская – Е. Макаровой4, 11 декабря 1994
‹…› Прочла наконец свою книжку о «Поэте», знаешь, она мне понравилась – такая странность, нужно дать в сносках или примечаниях несколько уточнений, исправлений и дополнений. И все. Ты, как всегда, права. ‹…›
Леночка, солнышко мое! ‹…› Но какое у тебя письмо! Просто произведение искусства, как ты дивно описала свое всматривание в выставку японскую, во все предметы живые – в листву, в высветленные лица прохожих, в их силуэты! Как страшно – насчет Бен Гуриона и Эйхмана. Что творится, что деется, мой Шабес-Гой! Семен сразу схватился за твое письмо, был потрясен всем – и как ты пишешь и, в особенности, историей с Бен Гурионом. Да, моя дорогая, – и от судеб защиты нет! У вас творится, и у нас творится уже не бог знает, а черт знает что. Все это очень и очень печально, горько. Интересно, что за эссе ты написала? Такое совпадение – Семен тоже сейчас читает критику и письма Пушкина. И без конца заходит ко мне прочесть то или иное из него. И мне его тоже очень-очень жаль. Мне вообще сверх жаль всех истинных поэтов, гениев, писателей. Они для меня всегда живые и близкие родственники. Вот сейчас для меня опять стали близкими родственницами Цветаева и Ахматова. Правда, последняя все попрекает, совестит и казнит. Боюсь, из-за нее я впала в депрессуху. Но я уже стала выпивать лудиомил и сразу почувствовала себя гораздо-гораздо лучше, уже не хмурая, менее, вернее, совсем не раздражительная к вечеру.
‹…› Холодильник Минск, как я тебе писала (опять же не знаю в этом или пропавшем письме), мне подарили. Так что теперь легко. Не надо все вынимать, утрамбовывать, переставлять внутри старого, небольшого, тесного. Это очень облегчило жизнь. Правая рука уже действует, но еще слаба. Казалось бы – живи и радуйся: книжка какая ни на есть – вышла. Надеюсь, выйдет твой роман. Я определенно об этом говорить боюсь. Радуйся – у тебя такая талантливая дочь, такая хорошая, прекрасная, такой талантливый, образованный внук – чего еще надо, или, говоря словами тети Тони, – какой «шентявы» тебе еще не хватает (читай: шентява – птичье молоко)! Но мне все – мало, нет вас рядом, вы – на пороховой бочке, да и мы тоже. А газеты просто так не пишут: «Евреев надо уничтожать, как это делал Гитлер». Я устыдилась, когда прочла у тебя, что русской речью ты связана со мной. А я-то тебе все всякую белиберду пишу, – состояния да самочувствие – ничего путного. ‹…›
Стала рано ложиться, рано вставать – до Семена часа за два. Хоть с 6-ти – до 8-ми подумать, поразмышлять, стихи почитать тех, кого люблю. Вот и вся утренняя радость. Завтра попытаюсь кое-что постирать. Сегодня погладила смену постельного белья – выздоравливаю семимильными шагами. ‹…›
152. Е. Макарова – И. Лиснянской15, 20, 29 декабря 1994, 1–2 января 1995
Полночь. Недавно мы с тобой говорили о том о сем. ‹…› Почитываю Борхеса. Человек-библиотека. Все у него интересно, но понимаешь как следует только те места в текстах, на которых он основывается, которые сам хорошо помнишь. Все же остальное, что или выветрилось из памяти, или просто неизвестно, – пропадает. Например, он пишет не о каббале, а о том, что он прочел об этой книге у Гершома Шолема. Он ссылается на ивритские источники, базируясь на знаниях о них Гершома Шолема, но Гершом Шолем все это извлекал непосредственно из иврита и гематрии, соотношения букв и чисел. У Борхеса, как у Данте с Вергилием, в каждом случае ссылка на кого-то, – что он, Борхес, думает о Данте через призму Мильтона. Я «Потерянный рай» со школы в руках не держала, а раз так – надо или бежать перечитывать Мильтона, или сдаться. ‹…›
Еще прочла очень интересную книгу В. Франкла «Человек в поисках смысла». Есть у него глава «Психолог в концентрационном лагере» – автобиографическая, – я хочу дать ее в Москве студентам. Хотя я теперь не совсем понимаю, чему должна их там учить. Утром мне позвонили из их офиса, спросили, могу ли я делать со студентами всякие ритуальные глупости, типа пуримских или ханукских, – я сказала, это совсем не то, что я намереваюсь делать в Москве. Честно, как бы я ни стремилась к вам, я не собираюсь десять дней учить студентов, как лепить уши Амана. Так я им и сказала. Амен! Знаешь, откуда «амен»? От «эмуна» – вера. ‹…›
Были на ужине с Евтушенко и Шимоном Пересом. Как всегда, приключение. Мы с Джоном, директором театра в Женеве, перепутали зал, где-то стояли за какими-то номерами, потом выяснилось, что это не тот зал, когда пришли в тот, увидели Переса и Евтушенко, произносящего бесконечно бессмысленную речь по-английски. Еще были Баух, Гробманы