Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой — страница 71 из 147

[234], Давид Маркиш и представители радио (четыре штуки), фотограф. Мы опоздали, были совершенно промокшие и навеселе, Евтушенко как старый развратник, ставший порядочным семьянином, спросил меня, а где твой муж? И Пересу – она дочь знаменитой поэтессы, тоже пишет, но мне больше нравится как женщина. Потом Ев[тушенко] порол полную чушь, например, что американцы не знают Тиля Уленшпигеля, а вот Джон (шепнул мне на ухо) несколько лет тому назад поставил с Бостонским симфоническим оркестром Тиля Ул[еншпигеля], и он сказал, что перевод был новый и что либретто всем было знакомо. Советские столько врут, непереносимо! Скромности ну никакой. Евтух – это квинтэссенция, конечно, наш Шимон Перес выглядел рядом с ним скромным хорошистом. Еще советских характеризует полное отсутствие интереса к другим людям и мнениям. Если они случайно встретились за столом, они будут наперебой представлять себя. Вопросов друг другу не зададут. Это несчастье. Там они были массой, а здесь – индивидуумы, забывшие о нормах достойного поведения.

29.12.94

Мамик! Вчера мы с тобой так хорошо поговорили поутру. Какой голос у Феди, а? Только что пришла с работы, Сережа сказал, что шведы прибудут 15 января, двое или трое. Надо будет подготовить все так, чтобы они впечатлились. В это же время надо будет готовиться к работе в Москве и заканчивать приготовления с выставкой. Чтобы по возвращении я успела все это смонтировать к 15 февраля. Потом, возможно, я буду в Праге, 10 дней зверской работы (если все будет как задумано), и с марта до мая продых. ‹…› Наверное, все бы было иначе, если бы у меня не было столько интересов. Тогда бы, воленс-неволенс, я бы больше писала, стала бы профессионалкой. А так каждый раз начинаю заново, как музыкант, который работает учителем рисования, и, в какие-то моменты, рисунки превращаются в нотные знаки, и начинается музыка, каждый раз сначала. Такая странная судьба, если подумать. Бросок в 16 лет, несколько неудачных попыток, отсутствие концепции, спешка. ‹…›

Этот год был весьма наполненным. Лучше 93-го. Может, 95-й будет неплохим. Если б что-нибудь сочинялось! Все думаю сквозь работы и заботы о каком-то романе. Про странную любовь. Но, чтобы его написать, нужно полное уединение. Я чувствую какие-то интонации и линии, но еще очень далеко от того, чтобы сесть и посмотреть, что же это такое. Или боюсь? Забираться в новый рисунок, где множество тончайших карандашных линий и яркие мазки маслом с жирными разводами по краям. Это должна быть фактурная вещь. Многофактурная любовь! Фактура на иврите «текстура». Мамик, подумай, ты мой единственный собеседник, только тебе я могу говорить почти все, что приходит в голову. Ты такая кчемая мать!

Надо привести дом в порядок. Завтра у нас все встречают Новый год, так что пока пока. Целую тебя и Семена Израилевича. И желаю вам стихов, благополучия, вдохновения, всего. Сколько испытаний выпало России, и ничто не прошло мимо вашей судьбы. Что за опыт?! Какой Монтень его опишет?!

1 января 1995 г.

С чего начался год? Солнечное утро. Письмо с острова Фиджи. Племянник Амалии Секбах выслал две ярчайшие глянцевые открытки кораллов с острова Фиджи, написано «прекрасные кораллы Фиджи» – и зооморфная ваза с давних времен в виде птицы на желтом яичном фоне. Между фотографиями – старое черно-белое фото – Амалия Секбах, властная, статью – в бабулю, дама в годах, и мистер Бух[235] пяти лет, в кудряшках. Она его за руки держит, чтобы не вырвался из кадра. Что значит это послание? ‹…›

2.1.95

Сегодня получила ожидаемое – письма твои чудесные! ‹…› Какая досада, что ты потеряла 50 стр. текста со стихами! ‹…› Мамик, а что за «послекниги» ты пишешь? Новый взгляд? Уточнения? Опровержение на себя?

Сегодня я работала целый день. Над выставкой и с детьми, думаю, еще несколько дней работы над выставкой, и все полуфабрикаты будут готовы. После приезда смонтирую, и все. В Музее косятся – что это я так много работаю над небольшой (хотя большой, на самом деле) экспозицией. ‹…›

153. И. Лиснянская – Е. Макаровой6, 17–18 января 1995

6.1.1995

Доченька моя, солнышко мое! Я истосковалась не только по тебе, но и по писанию тебе писем и получению твоих. ‹…› Мне теперь уже, видимо, Ахматова никак не даст встать как следует на ноги. Но в пределах болезни я вполне жива и здорова. ‹…›

Деточка моя, очень тоскливо без твоих писем. Просто – пустота, которую забиваю ежедневной «выморочкой» – «послекнижьем». ‹…› После моей второй, но, слава Богу, очень короткой 15–20 секундной отключки нога и рука, которые уже было пришли в норму, снова ослабли. Нужна была неделя полной физической безнагрузки. ‹…› Сейчас все потихоньку нормализуется. Я сдалась. Это Семеново выражение – «сдайся». Пусть все запущено, я больше никаких домашних дел не буду ворочать. Я хорошо поняла – раз нельзя, так нельзя. Скоро, надеюсь, увидимся. ‹…›

17.2.1995

Леночка! ‹…› Позавчера из музея ко мне приезжали и забрали книжку и «Закнижье».

‹…› О премии Семена передавали по «Свободе»[236]. ‹…› Сейчас я несколько раздражена, засыпает меня Семен мелкими вопросами, типа «можно ли плед убрать с одного кресла на другое» и еще мельче. И это теперь – с утра до вечера. Я стараюсь быть кроткой и мягкой, но мне не всегда это удается, порой вспыхиваю: «Ну неужели меня бесконечно надо спрашивать о чепухе?» Он: «Я обожаю задавать множество бытовых вопросов, чтобы получать точные указания, исполнять, но самому не думать». Я (уже мысленно): «Мне тоже хочется не думать о бесконечной бытовой ерунде». Возраст! С этим надо считаться. Нельзя раздражаться, а я часто (хотя другая на моем месте уже выла бы). Впрочем, вряд ли кто другой мог бы оказаться на моем месте. Я сама себе выбираю место всем своим функциональным подчинением другому. И – неча жалиться!

‹…› Прочла в «НМ» № 2 нечто вроде автобиографии Бродского[237], которая есть перевод с английского. Как виден талант! Он пишет, не скрывая, а подчеркивая свое еврейство, о родителях, которые уже умерли. Как прекрасно, с какой-то безбравадной печалью, подспудной виноватостью пишет он о своих маме и папе. Какой найден тон! Какая жизнь дана на немногих страницах в коротких главках, сейчас посмотрю, сколько их всего. Оказывается 45. Я под письмо подложила этот № НМ. Так что и вставать с постели не пришлось.

Там же, сейчас только заметила, большая публикация Д. Штурман «После катастрофы». Заглянула: под катастрофой, видимо, имеется в виду «русский вопрос», но подзаголовки «Из глубины», «Из-под глыб», особенно последнее, – не могут не касаться антисемитизма[238]. Буду читать. А ты можешь у нее взять и прочесть не только ее, но и Бродского.

Помнишь, я тебе как-то писала, как трудно в солидном возрасте (в моем случае – более чем солидном) терять родителей, я имела в виду свою маму. Ведь отца я безумно любила, но молодые годы позволили мне очень тяжело, бурно, но и коротко пережить папину кончину. А вот уже мамину вряд ли когда-нибудь переживу. Папу своего я никогда не забуду, но маму…

Вот это чувство потери в солидном возрасте потрясающе передал Бродский. Щемяще, хоть не слезливо совершенно и, как ему свойственно, с разноформулировочностью.

‹…› Папа звонил вчера, видимо, в отсутствие Иры и Наташи, ибо жаловался на нервозную атмосферу в доме. Говорили о тебе, папа сказал, что его особенно возмутило, что ты по телефону из «Пушкино» все говорила о своей усталости, а выяснилось, что тебе было прекрасно – триумф[239]. Тут я с папой согласилась: «Ну, значит, она нам звонила в минуты усталости. Хотя ты прав, могла бы так нас не огорчать». Но у папы, видимо, какая-то каша в голове, он вдруг закричал: «Вот то-то и оно-то! Мне еще Анастасия Ивановна[240] говорила, ну почему Лиснянская все пишет черным карандашом?» – «Годик, при чем тут я, Анастасия восхищалась моими стихами и твоими, в первую очередь!» – «Ах да, прости меня, все фамилии смешались в голове, такая в доме нервозная обстановка, она говорила о Макаровой». «Но, позволь, это у меня стихи невеселые, про Лену нельзя сказать, что она писательница черного пера». Папа принялся говорить о своих стихах, о журнале «Новая Россия», – и опять, чтобы Семен об этом номере написал – ну всего не перескажешь, – и жаль его, и зло берет, и что-нибудь хочется для него сделать, как-то утешить. Но что я могу? ‹…›

С 9-го по 15-е вся была в бумагах, – клейках, примечаниях, сносках и т. д. Это я абсолютно делать не умею. Да и что я вообще умею? Ничего. Разве что любить. ‹…›

18.2.1995

Ура! Вчера вечером, доченька моя, ты мне позвонила, значит, за вчерашним моим письмом, когда я призывала тебя телепатически позвонить, но только в конце письма об этом тебя попросила, я была занудой, полной надежд и ожидания. Я счастлива, что ты справилась с выставкой за такой короткий срок! Желаю твоей выставке успеха. Вчера же на ночь прочла Д. Штурман. Пишет хорошо, когда касается «Вех» и «Из глубины», толково, аргументированно. Но меня удивило, что, касаясь «Из-под глыб», она опирается лишь на Солженицына. Что и говорить, у него все человечно. Но мы-то знаем и помним антисемитскую статью не только Шафаревича, но и Леонида[241] (ох, забыла фамилию, он и прозаик, и сидел, за него заступался Жора Владимов), теперь он яростный открытый антисемит. А Д. Штурман как бы об этом совершенно не помнит. Не совсем честно, мягко говоря. Хотя речь идет как бы о другом (катастрофа – революция), Штурман и Бердяеву кое в чем толково возражает, а только заходит речь об альманахе «