Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой — страница 73 из 147

Хочу этим перебить рассказ Семена, который от него услышала после «Итогов». Я дочитывала о Меркурьевой, он смотрел «Итоги». Встретились на кухне. Семен мне сказал, что в конце «Итогов» показали такое, что ему страшно стало. Показали Алексея Веденкина, зам. Макашова. Передаю со слов Семена: вид официанта смазливого, с наглой улыбкой официанта, ставшего директором синдиката всех в мире ресторанов. Главное из сказанного: он босс нескольких фирм, как здешних, так и зарубежных. На вопрос «С мафией связаны» ответ – «Безусловно». У него, под его началом, в его руках 90 % всего аппарата правительства. – Неужели 90 %? – Если не более. Далее: Если бы знал посол Израиля, что намечается, – дрожал бы сейчас от страха. Нам (баркашовцам), чтобы навести порядок в России, надо уничтожить всего 100 тысяч. 50 тысяч евреев – в газовую камеру, 50 тысяч неевреев – просто расстрелять. Расстрелять еще 1500 из руководящих. И – порядок. Грачев – герой, а Юшенкова и Ковалева расстреляю собственноручно. Вот вкратце его речь, после нее ведущий «Итоги» мягко, как выразился Семен, завершил это интервью: «За Алексеем Веденкиным установлен прокурорский надзор». Вот и все. Можно было бы предположить, что это отвлекающий от событий в Чечне марионетка, но такое предположение – плод оптимизма. Гитлер тоже поначалу казался функционером, преувеличивающим свою силу, а вышло…

‹…› Я целыми днями сижу и пишу, в сущности, дневник. А у кого жизнь легкая? – Ни у кого! И нечего мне вести дневник в виде писем к тебе. Все. Точка. Скоро возьму себя в руки и начну писать нечто биографическое, ибо, говоря строкой Ахматовой: «В этом ужасе петь не могу». ‹…› В час, как обещано, «угрожено», автомобилистка не позвонила. Сейчас уже пять минут четвертого, и теперь я имею моральное право не ехать. ‹…›

Пока два часа была в крайнем напряжении, все-таки читала. Прочла статью в «Вопросах литературы» «Звук и слово в поэзии Мандельштама» некоего Гурвича[248]. Б.м., он и не «некий», а известное в литературоведении лицо. Это для меня он «некий». Все и вся так или иначе подтягивают поэзию к нынешней невнятице в ней. Так и мелькают: звукообраз, звукоряд и прочие сигнатуры теперешней тяги к первенству звука, к темнотам, невнятностям фонетики и семантики. Сюда, в эту статью привлечены и прозаические высказывания Мандельштама из статей, из «Разговора о Данте», из «Шума времени», дескать, Мандельштам с помощью прозы объяснял свои принципы «звукообраза», «звукоряда» и таким образом плоть слова, его смысловую нагрузку.

Я не возмущаюсь с позиции ретрограда. Я сама писала в своей «Музыке в поэме», что форма слова есть музыка, в которую помещен смысл слова. Но причем неясность, затемненность, – Мандельштам наипрозрачнейший благодаря именно музыке. Да Мандельштам не стекло, о котором так прекрасно писал Ломоносов. Мандельштам – крыло стрекозы, на этом стекле есть прожилочки, пятнышки, но это настолько осмысленное природой крыло, что через него все гораздо виднее. Мысль всегда четкая, без завихрений и вывихов. ‹…› Да, у Мандельштама есть опущенные звенья, но это как перепончатость летящего тела. Перепонки как бы отделяют звено от звена, но это ясное живое существо. ‹…›

Ну, слава Богу, уже полчетвертого, никто не звонит и Семену, думаю, и врать не придется.

Целую мама.

Все так и вышло, как я того хотела. Позвонила Босенко в 4 часа, Семен сказал, что я ждала с часу и ушла только что в поликлинику. Я осталась, несколько некрасиво по отношению к Босенке, но спокойно для меня, хотя глупо – несчастная я страус. ‹…›

Ленуся!

Все то же 27 февраля 1995 г. Какой длинный день, хотя сейчас уже вечер. ‹…› Сейчас каждый новый человек для меня – маленький шок. Поэтому до конца апреля я никого не хочу искать себе в постоянные помощницы, все сначала надо объяснять, показывать, рассказывать новому лицу. Сейчас с домом более или менее справляюсь: Семен на диете, спохватился! Уже влезает в свой черный костюм, в тобою привезенный – еще нет. Но похудел.

Только-только раздался звонок из Мюнхена. У Вениамина Блаженных вышла там большая книга, какой-то Иван Иванович звонил, просят приехать меня и Семена на презентацию. Слава Богу, книга вышла у Айзенштадта солидная, я так рада, Леночка. Он истинный поэт, слава Богу. Ивану Ивановичу я объяснила наше неподвижное положение – возраст, моя болезнь (о душевной, конечно, не говорила). Они хотят что-то на магнитофон записать от Семена и меня. Это – с радостью.

Опять с завтрашнего дня начнется уплотненное время – верстка твоя, мое «закнижье». Но на этой неделе, как только отправлю письмо, напишу Айзенштадту. Надо ему написать такое письмо, чтобы могли прочесть на вечере – на презентации. Это должна быть емкая статейка, короткая, но не глупая. ‹…›

156. Е. Макарова – И. Лиснянской2 марта 1995

2.3.95

Мамик, у меня очень хорошее настроение. Израильская весна проникает в самую душу – и цветно, и тепло, и радостно как-то по-детски. Интересно, вот всю эту неделю день и ночь я читала по-чешски журналы мальчиков, переводила их тексты, где они, как мы в интернате, измеряли друг другу уши сантиметром, и все их распри так напомнили мне интернатско-туристские, и их романы с продолжениями про золотоискателей и изобретателей. Мальчик Миша Краус уже отправлен (после 8-го номера журнала) в Освенцим, а роман с продолжением в каждом номере остался… И вот я это все читаю, отмечаю кусочки для каталога, рисунки, определяю имена мальчиков и соответствие их имен кличкам (я определила 60 имен + кличка каждого, это почти невероятно) – и вот при этом у меня хорошее настроение. Я злюсь и негодую – ну за что их! – при этом внутри у меня покой.

Вчера с Леной Кешман мы подробно расписали план каталога. Это мне очень помогло увидеть все, чего недостает, что я должна заказать в разных странах (фотографии, негативы и пр.). Я выслала шведам план каталога и дизайна, он им очень понравился. При этом они, конечно, и вообразить не могут, сколько дней работы стоит за любым маленьким кусочком информации. Главное – успеть к середине мая. Но если работать так, как мне удалось в эту неделю, справлюсь. ‹…›

157. И. Лиснянская – Е. Макаровой3–5, 7, 11 марта 1995

3.3.1995

Леночка! ‹…› всех парализовал вчерашний день – убийство Листьева – все с этим связанное. А связано все. Было много высказано предположений: желание запугать журналистику-телевидение, сращение власти с мафией и т. д. и т. п. Телевизионщики думают, что они подымут все население – Листьев был любимцем телезрителя. Одного они, по-моему, не учли: полстраны стало коммунистическо-фашистской. А та половина обывателей с разными уклонами, любящая Листьева, теперь очень поредеет: еще бы – шел человек с работы с портфелем, убили, а в портфеле полторы тысячи долларов и миллион нашими деревянными. Кому это из нищих понравится? И вот еще какой догадки ни у кого не возникло. Мне кажется, после ареста Веденкина фашистская мафия показала: мы сильны, видите, вот и нет вашего «демократического», новоизбранного президента телекомпании в живых. Это – ответ, рассчитанный на ужесточение всего. А эти с телевизоров: «возьмемся за руки, друзья». Если цитировать тебя, то давно уже все взялись за руки и пошли в разные стороны по радиусам, исходящим от самого дьявола. ‹…› Ленусенька! Теперь мне надо еще собираться с ручками, зажигалками, главное – с лекарствами. Зажигалки здесь есть. Прошу тебя с Аликом пришли мне вот такие ручки штуки 3–4, все уже исписала. И еще, трудно, но если сможешь, лекарства. ‹…›

4.3.1995

Доброе утро, мое солнышко! ‹…› В связи со «Смехом на руинах» мне вдруг вспомнился Бланшо, парадоксалист, из которого можно извлечь: я существую, значит – не мыслю. Бланшо как бы заставляет говорить саму пустоту – у тебя говорят руины. Тут вспоминаешь Пастернака: тишина, ты лучшее из всего, что слышал. Представь себе, у тебя в романе есть такое, нечто от Бланшо. Суть многих твоих метафизических отрицаний приводят к иррациональному бытию-небытию человека и мира. Из «пустоты», пройдя многие метаморфозы почти кафкианские, вырастает новое слово. Человек без свойств обретает новую определенность: «Заменяемый и Заменяющий». Отсюда роман мог бы иметь и такое название. ‹…› У тебя: «жизнь-не-жизнь, смерть-не-смерть». Так Бланшо, «пиша» о смерти, останавливал ее. Ты же извлекла из смерти жизнь – это твой поворот романа вообще. Этот поворот ничего общего не имеет со смертью и воскресением – религиозный христианский смысл тут как бы вовсе ни при чем. Если бы был «при чем», то было бы уже известное-переизвестное в литературе, была бы та банальность, площе которой в литературе быть уже не может. У тебя было такое сопротивление материала, какое ты преодолела с неслыханной дерзостью заменяемого, который незаменим. Как ты, какими муками, какими знаньями, какой реальностью-нереальностью достигла уму почти непостижимого? ‹…›

М.б., твой роман – такой для меня временной поздний знак (мое долгое неписание), знак в прямом и переносном значении, не знаю, что я, возможно, еще и буду писать. Но – иначе. А как – не знаю, о чем – тоже не знаю. Жизнь-не-жизнь, смерть-не-смерть! Это то, что сейчас во мне – и вокруг. Вот из пустоты-полноты, м.б., и я приду к своему иному. Но не будем загадывать. Это я тебе пишу из желания показать, каким переворотом в моем мировоззрении стала ты, твое писательство. ‹…›

5.3.1995

Солнышко мое! И у меня в душе ты – солнышко, и на улице солнышко! Моя кирпичная стена перед глазами в солнце. Говорят, что на улице – сплошные лужи, как хорошо.

‹…› Сейчас позвонил Чухонцев, собирается к Семену, в связи с премией, он будет речь держать при вручении. Но он собирается уже две недели – то одно, то другое. А я все припасаю уже какой по счету рулет (помнишь, какие у нас продают?). А вот сегодня, как сказал Сема, в булочной ничего нет. Но зато мне принесла одна моя поклонница – темная, как ночь, работница в библиотеке на ликеро-водочном заводе «Кристалл» пол-литру лучшей водки. Есть черный хлеб, сыр. Сделаю яичницу. И все путем. ‹…›