Леночка! Моя к тебе любовь уже похожа на некоторое помешательство. Хоть пять минут свободных, я тянусь к письму, как пьяница к бутылке. Надо усилием всей воли и всей силы это прекратить.
‹…› Деточка, забыла сказать: за последние 5 дней я и не заметила, как улучшилась моя нога. Почти уже совсем не тяну. Поняла это вчера. Не иначе, твоя верстка помогла! Да и Ахматова уже не при мне. Думаю, что завтра без особенной трудности дойду до поликлиники, тем более что С. И. движется крайне медленно, я уже могу и побыстрее.
Ленусенька! Сегодня 28 лет, как я с Семеном. Но я сейчас вспоминаю, увы, не дни нашей любви, а то, как в 71 году, выйдя из Кащенко, поехала в Малеевку зимой, а ты заболела в Химках воспалением легких. Что ты могла думать тогда о матери-не-матери, которая тут же не приехала в Химки, а только 2 раза в день звонит. А я не могла тогда выйти даже на улицу – только в столовую, в телефонную комнату и – к себе в номер.
Мать-не-мать совершенно сходила с ума, но, даже если бы меня привезли к тебе на машине, я была бы такой, какая только бы тебя пугала, я могла только лежать, мучиться и молчать. И это твое воспаление легких осталось во мне как воспаление души по сию пору. ‹…›
Леночка! Получила твое письмо, отправленное с Софьей Филипповной – какое письмо! Каждый абзац вмещает в себя информацию о таком насыщенном, даже перенасыщенном работой времени, что первое, что хочется мне тебе сказать: береги себя! Береги! Хотя, возможно, работа, имеющая такую, либо мгновенную, либо в недалеком будущем отдачу, м.б., неким образом восполняет душевные и физические затраты? Бог его знает, как Бог распоряжается человеческими ресурсами, если человек делает благое дело? Но меня не может не тревожить твоя возбужденная усталость.
А теперь: выставка прошла прекрасно – радость для меня! Из 10 интеллектуалов и 40 профессоров – твой серьезный доклад – тоже радость[249]. Работа над каталогом – радость, гордость и испуг – столько надо сделать за такой короткий срок! Но твое желание все это делать – восхищает. ‹…›
158. Е. Макарова – И. Лиснянской12 марта 1995
Утром читала снова твои письма. Ты даже себе не представляешь, что они значат для меня. Вот прочла про Меркурьеву. Так ты здорово о ней пишешь! Потом этот кошмар с фашистом, имя не разобрала, – и тоже интересный факт – имя всем вам страшно печально известное, а я даже его разобрать не смогла с твоего почерка. Или ты именно его умышленно неразборчиво написала?
Мамик, конечно, так не перелетишь, по взмаху волшебной палочки, но это нужно, необходимо сделать. Если ехать на постоянное место жительства, то тогда у вас есть разрешение (пока еще есть) на тонну груза. Этой тонной может быть все, что угодно. Ценные же книги (их много, я знаю) мы перевезем через Бовина, вашего посла здесь. Я с ним кое-как знакома. Для Семена он это сделает. Продажа или квартиры, или дачи – этим надо мне заняться. Может быть, летом у меня будет неделя-другая. Есть еще классный вариант – сдать вашу квартиру на год или полгода и приехать на это время сюда. С помощью Израиля репатриантам и с деньгами за сдачу квартиры на жизнь в роскошном месте вам хватит, на жизнь в тишине и красоте. И мы будем рядом. Ты никакая не нагрузка мне, не болтай чепухи.
‹…› Вчера читала Геббельса, подумай! Нашла у него перлы на тему «Культуры и Варварства». Он пишет: «В то время как евреи в Терезине сидят в кафе, пьют кофе, едят пирожные и танцуют, наши солдаты несут на себе все тяжести этой страшной войны, ее страдания и лишения, ради того, чтобы отстоять родину». Противно, – все нынешнее у вас похоже на мой материал.
Мамик, пиши мне длинные письма, это единственные тексты на русском языке, которые сейчас я читаю. Пожалуйста, не вздумай обходиться формальностями. Вышла ли уже книга? Смотри, какие мы с тобой продуктивные, то и дело верстки читаем! ‹…›
159. И. Лиснянская – Е. Макаровой26, 28 марта, 2, 5 апреля 1995
Леночка, дорогая моя, давно тебе не писала, – всякая мелкобытовая и мелковрачебная ерунда. ‹…› Надо как-то собрать себя и в Переделкине взяться то ли за автобиографические записи, то ли за мемуарные, перемешанные с собственной жизнью. За что-то взяться надо. Стихи меня покинули, и необходимо находить в себе из себя лазейку во вне себя. Просто ежедневно усаживаться за стол и часа 2–3 писать. Это никому не нужно, но мне, м.б., пойдет на пользу – проветрю душу, повымету всякий «сор» (когда б вы знали, из какого сора растут стихи…), сдую пыль, выведу плесень тем способом, каким пользовался герой «Черновой формы»[250], м.б., даже стекло удастся протереть, а не только зеркало. Короче, у меня сейчас себяспасительные намерения, а справлюсь ли? Скорее всего, самоспасение останется исключительно разумным намерением.
‹…› Ляля[251] мне рассказала, как вы встретились, как они поехали к вам за проводом для кипятильника и как неожиданно прекрасно провели у вас время. Федя трудился, но выходил к гостям весь в краске – очень понравился, очарованы Борины и Сережей. А о тебе рассказывала: красавица, выглядит хорошо, вся во многих раб[очих] планах и их осуществлениях. Восторгалась квартирой, замечательно просторна, в чудном месте. Долго описывала твой балкон, выходящий в сад, – обычное место твоей работы. Мне же сразу вспомнилось сливовое дерево и та крыша под Ригой, о которой я узнала не только из твоих произведений, но, вначале, из твоих писем в «Отдых» (пансионат). Но еще с более щемящим чувством вспомнилось «Комарово», где обе мы работали в одной комнате, совершенно не мешая друг другу. И так захотелось мне, захотелось до слез, очутиться на твоем балконе, незаметно занять на нем уголочек, чувствовать, что ты работаешь рядом, и с этим чувством смотреть в сад, тоже что-то сочинять. А нет, то помогать тебе в каком-нибудь сочинительстве.
Я заговорила с Лялей о нашей «печке», о том, что она пойдет на воздух в Переделкине, а Ляля мне в ответ начала рассказывать, как микроволновка ваша почти ни минуты не простаивала: то хлеб грели, то еще что-то. В общем, располагались все вокруг перед микроволновкой. И таким родным уютом на меня повеяло. Я была счастлива и тогда, когда в Химках на кухне захватывала свой уголок, а меня ты угощала, то одним кормила, то другим. Такое, и почти забытое ощущение: сидишь как королева, а тебе – пожалуйста. Дома же я без конца кого-нибудь (Семена постоянно) кормлю, суечусь, а мне это трудно. Как мечтаю немного побыть-пожить по-царски. ‹…›
Леночка! Писание тебе писем – это уже как какой-то почти религиозный обряд. Как сказал бы вечно живой: «опиум для народа». ‹…› Курю нещадно. Надо сократить – да не выходит, смолю 2 пачки в день. Сейчас твои, с ментолом. Пишу твоим карандашом, т. е. ручкой, последней, прекрасной – беленькая, что-то написано на иврите, почти на кончике ручки три дырочки и написано: STYB-M. До фломастеров еще не дотрагивалась, лишь бы не были жирнопишущими. Сижу в твоем зеленом костюмчике домашнем. Так приятно быть в чем-то твоем. В тобой подаренном! ‹…›
День сегодня не холодный, судя по прогнозу, но на вид очень сумрачный, черно-серый. Как надоел за зиму этот цвет-не-цвет. Неужели, как только намылимся в Переделкино, начнется весна-не-весна, а сплошная дождливая осень-не-осень? Похоже на то.
А пока я все мыслю с отрицанием не, так въедливо это: «дочь-не-дочь», «отец-не-отец». Эта, одна из основополагающих мыслей твоего романа: «жизнь-не-жизнь», «смерть-не-смерть» – во мне застряла крепко. Как «заноза-не-заноза». Себя же я называю: «Зануда-не-зануда». И данное «не» меня примиряет с собой. Какую чудную лазейку из «руин» ты мне дала. А м.б., – не одной только мне. ‹…›
Как все-таки обмануть время? Как и кому молиться, чтобы оно растягивалось и сжималось в нужном для тебя ритме? А ты не умеешь обманывать время, ты его все время обгоняешь. Тавтология нарочитая.
Скорее бы кончилось у нас время-не-время, уж что-нибудь определилось бы. Но вряд ли до этого можно дожить. О чем ни подумаю в связи с нашим здешним временем-не-временем, ничего, увы, лучезарного впереди не вижу. Предугадываю мрачную определенность.
Доченька моя! Сегодня мне предстоит смешной день, как бы вместо 1 апреля я через Ир[ину] Серг[еевну] договорилась проконсультировать Семена в нашей, возле дома, платной поликлинике. Ир[ина] Сер[геевна] упредила меня, что договорится со знакомым протезистом, чтобы Семен пошел к нему, только в том случае, что пойдет обязательно. Консультация – 20 тысяч. И вот Семеновы зубные дела почти разрешила Мызникова, а пойти все равно надо, раз обещано, то пойду я. Хотя консультироваться мне незачем. Смех – да и только.
А вчера на ночь читала «Вопросы литературы», а именно об Айзенштадте довольно объемную и хорошую статью. Это был час моей отрады и благодарения Господу: спасибо, что Айзенштадт дожил до дня признания. Спасибо, спасибо! ‹…› Рядом, параллельно Айзенштадту, упоминаются Батюшков и Баратынский, Тютчев и Лермонтов. Эти соотнесенности Блаженный заслуживает. Он рассматривается в статье как религиозный поэт, а не как поэтическая религиозность. Тут и богоборчество, и юродство, и многое… Не способна пересказывать, но абсолютно способна понимать ее сочувственно и радоваться.
М.б., получив от меня письмо, Айзенштадт подумал, что я эту статью читала (попалась в Л. 1994 г. случайно), ибо я вкратце высказала ему о его поэзии именно то, о чем пространно говорится в статье: «Бытование и поэзия Айзенштадта»