На самом деле, у меня пока все идет как надо, по плану, и я надеюсь, что освобожусь на пару недель к середине сентября, и тогда… Или буду спать, или собирать грибы где-нибудь в лесу в Швеции, – не знаю, но я так этого жду. Тишины, никаких срочных дел, никаких расписаний, факсов, английских текстов, иврита с чешским, – тишина по-русски, в лесу, или на берегу моря, ни с кем ничего не обсуждать и не принимать никаких решений. Смотреть на деревья, знать, что мое присутствие сейчас нигде не требуется, все обходятся и радуются тому, что я отдыхаю. Во мечта!
С «Иностранкой» продвигается туго, качество переводов, которые я редактирую, оставляет желать, и, как и в тот раз, часть просто приходится переписывать заново. Я вернулась из Праги 28-го утром (ночь в самолете), днем я уже сидела за компьютером, на следующий день работала в музее, вечером снова переводы, сегодня тоже по полной мере, – быстро все не выходит. Остаток доделаю, вернувшись из Стокгольма. С 14 по 24 июня (день рождения!) я должна отослать все в Москву. Трудно это даже представить, но так и будет. Закон есть закон.
Утром в наших окнах такая красота, цветет прямо передо мной какой-то куст курчавыми белыми облачками, если бы не выставка, я, пожалуй, готова была бы нечто присочинить к уже имеющемуся, но пока коплю. Прочла интервью Каледина здесь, еще раз с облегчением вздохнула, что я не там, что ни к кому там, кроме вас, не имею отношения. Стыдно, что русский писатель так морально выродился. Хорошо с чужбины смотреть на чужое, тяжело, когда это живет близко, вот такой Каледин с белым «мерседесом» и соплями по поводу тетки Машки Калединой[256] из деревни. Ну да будет! Вчера вдруг попался в руки «Чевенгур» с растерянным лицом Платонова в «Имка-Пресс», прочла несколько страниц – причудливый случай в истории – космический писатель с закодированным для иностранцев языком, как такое перевести, кто знает советское наречие? Или случай Джойса, и нужна книга примечаний?
‹…› У меня в комнате разложены всевозможные бумаги, страшно посмотреть, но можно не оборачиваться, тогда спокойно. У меня хорошее чувство перед поездкой в Стокгольм, мне кажется, что все там будет прекрасно, что со всем справлюсь. Я очень соскучилась по твоему голосу, попробую позвонить из Стокгольма. Из дома я пыталась много раз, все время занято.
Воскресенье. Рано. Бьют монастырские колокола. Вчера мы были у Вилли и Ширы. Проехали за день 300 км с Сережей и Леной Кешман. Шире на следующий год будет 90.
Она сочиняет, и какие рассказы! Помнит наизусть все. Только из-за Паркинсона не может писать, диктует Рут, семидесятилетней дочери, которая теперь живет с ней в Ашкелоне. Вилли – вся Европа, вместе с философом Витгенштейном, Терезином, воспитанием, традициями, кибуцем. Между Широй и Вилли пролегает дорога длиной 80 км, с горами и долинами, полями подсолнухов, кубиками спрессованного сена, фиолетовыми акациями, стрекотанием цикад, пением птиц, у Ширы в окне пейзаж как у Дюфи на картинах, синее небо, синее море, машины на стоянке, люди меленькие на пляже. Столько красоты – Шира, Вилли, дороги, горные и прибрежные, – мы возвращались ночью под русские романсы на слова Блока, Баратынского, Апухтина. ‹…›
После Швеции. Предыдущее письмо не удалось отослать. Дописываю его в надежде найти кого-то, кто едет. Чтобы было ко дню рождения. Жутко охота взглянуть на твою «Шкатулку»! Очень обидно, что ты болеешь, просто так обидно, что я далеко и не могу помочь.
Вчера мы с Манькой ездили в Тель-Авив купаться и загорать, прокутили деньги в кафе на пляже, вообще это было очень здорово, но я все равно чувствую себя усталой, даже отдых утомляет, – но такие периоды бывают и проходят.
Видимо, мне придется снова лететь в Стокгольм, в конце месяца, когда я закончу занятия с детьми и антологию. С середины июля мы должны доснять фильм про Фридл в Израиле, а в середине августа я снова должна быть в Стокгольме. ‹…› Феде вернули водительские права, бабушка все еще в больнице, он ее навещает. ‹…›
Мамик, эта неделя была вся занята переводами для «Иностранки» да нервами. Неделя, как уплыл наш Федя в Грецию, – для меня эта неделя вышла очень трудной (как я тебя понимаю!), – такая без него пустота, такая тоска, и не знаешь ни где он, ни что с ним, дай Бог, чтобы он получал удовольствие от новых древностей Греции и Италии, – дети уходят из дома, и это просто надо пережить. Надеюсь, что он как-то даст о себе знать, и моя душа успокоится. Иногда просто плакать хочется от тоски по нему.
Звонила Элизабет из Швеции, уже есть плакат и книга в работе, она говорит, что та часть, что сделана, выглядит очень хорошо и что они не сдадут книгу в набор до тех пор, пока я ее сама не увижу. Элизабет в Испании будет получать ее по частям, она просила меня пойти на компромисс по поводу настенных панелей, но я пока еще не готова на это, буду думать.
‹…› Мамик, жара, июль, нервы, – Манька вчера сказала мне, что нужно научиться не волноваться, так как всякие волнения бессмысленны, они не помогают делу и только истощают. Однако вчера она тоже не спала полночи, сидела в Фединой комнате. Манька стала открытой, все мне рассказывает, и про своего бойфренда, и про свои чувства, – она только этим и полна, но стала намного мягче и трогательней. Надо было родить много детей, все бы переносилось легче. У меня было верное чувство в молодости на этот счет.
Израиль лихорадит мирный процесс, неясно, к чему мы придем, но ясно, что изменения на носу, то есть они уже происходят вовсю, но не знаю, как будет с Голанами, когда дело дойдет до этого, не думаю, что дело кончится спокойно, без тяжелых инцидентов. Мамик, следи за здоровьем, целуй Семена Израилевича, нашего лауреата.
Дорогая мамочка! Нет, это письмо еще не кончилось. Во-первых, позвонил Федя из Италии – Маня с ним говорила – все в порядке. Гора с плеч. Во-вторых, прилетела Билли, сегодня у нас встреча с продюсером здешним, чтобы понять, нужен он нам или искать другого. Вчера поговорили с Билли, все, что за год напроизошло, уложилось в час беседы. Главное, что Билли соглашается на все мои изменения, с ней мне будет работать легко. Швенк – это ностальгия по легкомысленной Европе, – шансон, кабаре, шутки, но у непереносимой легкости бытия есть свои палачи, – и это уже художественный текст.
‹…› Ох, мамик, что за жизнь, я так хочу пожить, ничего не решая. И все-таки сейчас самое лучшее время моей жизни. Я так жду этого 3 сентября, когда все уже будет – все, на что я положила столько сил в эти три года, – а вдруг вы сможете прилететь в Стокгольм?! Я бы там вас прекрасно устроила, это такой необыкновенный город, и время хорошее, и недалеко лететь. Часа два. От вас. На недельку?! Там будет столько интересного! И Опера Ульмана в исполнении венской оперы, но, главное, конечно, мы бы увиделись в такой для меня радостной обстановке, как бы в среде моей жизни, которую ты знаешь, конечно, но и не совсем. Если б я знала заранее, что вы соберетесь, я бы организовала вам встречи, Йоран бы сделал интервью для журнала, вы бы еще и деньги получили. Но это я должна знать заранее, конечно. Я уеду в Стокгольм числа пятого августа, у меня будет очень напряженный месяц там – финальная сцена, ведь все должно быть сконструировано так, чтобы удобно было перевозить с места на место, – и я этим, представь себе, тоже занимаюсь, чертежами! Впрочем, ты знаешь. Но это из области чудесного, вот уж что никогда бы не думала делать – это работу дизайнера, – и, оказывается, у меня выходит. Все в Стокгольме сделано по моим планам. Это напоминает забавную историю с философом Витгенштейном, – он тоже делал архитектурные чертежи для дворца в Вене, потом брат Вилли Гроага, архитектор Жакоб Гроаг, их переделывал, но основная идея шла от философа, и он взял себе треть денег. Так что все эти вещи нормально случаются и с другими, но я до сих пор не могу без восторженного удивления следить за своей рукой, рисующей план размещения блоков выставки, размеры и толщину витрин и прочее… ‹…› Теперь прозаическая часть – уборка и обед, в три ко мне придут режиссер Тамир с продюсершей Алоной и Билли, а у меня творится… Так что бегу – мыть и варить.
161. И. Лиснянская – Е. Макаровой22 июля, 6–7, 10 августа 1995
Деточка моя! ‹…› Если так счастливо выйдет, и я попаду в Швецию, то могу для русистов в университете прочесть лекцию о моей «Шкатулке с тройным дном». Это – не для денег, а вот книжек штук 10 привезу и сдам или на выступлении продам. Ее запрашивают из разных стран. Кстати, мне передали доклад Чена Лили – профессор из Н[овой] Зеландии – о моей поэзии с позиции стиховеда. Там он еще делает разные подсчеты длины строк, количества членов предложения в разные периоды моего творчества, а также сравнительный анализ, то же самое – Иосифа Бродского. Я ничего не понимаю в его цифрах, да и не надо мне этого понимать. Он высчитал, сколько я в какой год строк написала и почему мало в 1985–87 гг. – работала над книгой Ахматовой.
Это приятно, что кто-то так далеко занимается мною и выясняется это только на Всемирной конференции по стиховедению (во главе с Гаспаровым). От него-то мне и прислали доклад. Вышли у меня и Семена по маленькой книжке стихов, моя – вариант «После всего» – «Одинокий дар». Обе книжки столько валялись у Глезера («Третья волна»), что мы о них совершенно позабыли. Моя обложка – отвратительна, пестра, бесцветна, но портрет на оборотной стороне книги очень хорош. Слава богу, раскупилась к маю «После всего». Кто будет эту покупать – собственно, почти одно и то же – неясно, тираж – 5 тысяч, многовато для меня. Если меня это в какой-то мере интересует, то ни в какой – не волнует. В сентябре должны быть презентации и наших с С. И. книг, и моей «Шкатулки». Вот это повергает в ужас. ‹…›