Доченька моя! ‹…› Я хочу, чтобы от меня в будущем – близком ли далеком ли – вам, моим детям, осталась бы недвижимость либо деньги от нас, а не то, как я написала в стихах:
Судьба, спасибо, ты меня лишила
Любви к себе, признания коллег.
И если жизнь – мешок, то я – не шило,
А колобок из речевых сусек.
Судьба моя, спасибо и за то,
Что я была вольна в неволе быта, –
Не выиграна властию в лото
И чернью не просеяна сквозь сито.
А главное, за то благодарю,
Что в одиночестве душа окрепла,
За то, что знаю: в день, когда сгорю,
Я за собою не оставлю пепла[261].
Так вот пепла я действительно не хочу оставить, ибо страшно не хочу, чтобы меня сжигали, а вот все, что касается имущества, хочу оставить вам. Но как это сделать? Ты тоже поразузнай у тех, у которых не стало родителей в Москве. М.б., они знают? Тема не из приятных, но она естественна. Я не хочу наперед и после себя как бы сказать: «Ах, я – поэт, о таком не размышляю и не говорю». Эта ложь – не мое амплуа. Ну все. На эту тему у меня нет «Невыдуманной истории», кроме того, что была в моем потерянном рассказике.
Это о том, как бабуля[262], подарив мне папины часы и всего только, как-то позвала меня поехать на папину могилу. И там перечисляла почти все имущество, скажем: Левочка, я отдала Инне буфет, правда Инночка? – Я говорила: да. И так, она все перечисляла и перечисляла, и я каждый раз подтверждала получение того или иного предмета. До сих пор поведение бабули осталось для меня полной тайной. На что ей был этот театр у могилы? Ведь она, в сущности, была далеко не плохой, к тому же – очень гордой.
Например, она получала, работая в отделе кадров мединститута, 400 р. (это было еще до реформы 62 г.), но меня просила соседке называть цифру 800 р. Не желала, чтобы они знали, как она бедна. Еще 800 – давали за папу детям. Тогда на эти деньги можно было жить, не хорошо, но вполне сносно.
Вообще, я о ней часто вспоминаю, ничего плохого вспоминать и не хочу, о хорошем доброе вспоминается. Помнишь, когда мы с тобой были в Дубултах в первый раз, когда я заболела тяжелой ангиной и ты ко мне приехала? Помнишь, я еще заняла 10 рублей у Поженяна, чтобы купить роскошную комбинацию? Я эту сорочку очень хорошо помню – она была из израильской посылки – как раз тогда шла победительная, молниеносная война Израиля – Семидневная. Так вот, зная уже, чем заболела бабуля, я поехала в Баку и отвезла комбинацию ей. Она очень радовалась и подарку, и тому, что я ее взяла в гостиницу для иностранцев – в конце бульвара, да вспомнила, в «Интурист», и вымыла в роскошной ванне.
Я думаю, что эта радость ее, в данном случае, была театром для меня. Она обо всем догадывалась. И когда я с ней прощалась уже в больнице, она смеялась, говорила о том, что скоро приедет к нам в Химки. Ничем не хотела меня огорчать. Когда же мы уже вышли с Олей из больницы, Олька и я обернулись и помахали бабуле рукой. Я-то и не увидела бы из-за плохого зрения, но Олька сказала: «Мама смотрит нам вслед и плачет». Очень стойким была человеком, стойким и загадочным, как почти каждый человек. ‹…›
162. Е. Макарова – И. ЛиснянскойАвгуст 1995
Дорогая мамочка! Представь себе, когда я одна в пустой квартире моей в Стокгольме, я не знаю, что делать. Сегодня суббота, у меня есть план пойти в музей с 11-ти до 3-х, но сейчас только 8 часов утра, так что из дому выходить рано. ‹…›
Половина вещей еще не готова, но выставки – это всегда ночные авралы, даже в спокойной Швеции. Мне кажется, что это самый удачный проект за 7 лет моей работы в качестве куратора. Это как роман писать, ты видишь, как все идеи получают воплощение в пространстве, например, я настояла на том, чтобы Элизабет достала где угодно электронное табло, такое как на вокзале, с указанием расписания. И теперь на этом табло при входе на выставку вместо расписания – вопросы про жизнь и смерть из дневника Эгона Редлиха. А само расписание транспорта в Освенцим у нас на двери, которая будет повешена, одна створка – расписание, вторая тоже расписание, но только музыкальной, театральной и лекционной деятельности за одну неделю. Табло казалось Элизабет моим капризом, но она любит меня (вернее, мои идеи), и согласилась. Теперь это табло – преисподняя – и его функциональное значение неоспоримо. ‹…›
163. И. Лиснянская – Е. Макаровой14 августа 1995
Ленусенька, солнышко мое! Разговор с тобой так меня воодушевил, что я стихи вдруг записала. Сразу штук 6. Может быть, еще что-то буду отшлифовывать, но, если не заленюсь, перепишу тебе в письмо. Среди воровского мрака переделкинской жизни (дачники), среди мрачных ежедневных забот все-таки выдалась мне неделя в начале мая, и вот сейчас, в августе, по Светлой неделе.
В августе после твоего голоса в телефонной трубке, и в начале мая, заметь, после свидания с тобой. Спасибо тебе, моя девочка. Сто раз уже тебе говорила, да и писала: стихи для меня – блаженство, когда пишутся. С этим я не могу сравнить, и никогда не могла, даже блаженство любви.
Все пишется, едва просыпаюсь, а там – звонки, приготовление кофе для Семеновых поклонников, вчера приезжали ‹…› снимать Семена два любителя, они сделали заявку на телевиденье.
А раз мне пишется, то меня не задевает, что я для них – пустое место, из которого выскакивают чашки с кофеем. Никаких комплексов. Я так отгородилась ото всех написанием цикла: «дурочка», конечно, название я как-то перестрою. М.б., ты мне подскажешь. ‹…› Героиня у меня получается в разных ракурсах. Сейчас я это вижу. Прости, что все о своем писании сегодня. Письмо это никак не может быть тематическим, воскресенье – я отдыхаю. На улице дождливо и холодно. Впрочем, я и в теплый день не выхожу. Стоит осенняя погода, но не золотая, а зеленая, а мне на рассвете ну просто завылось зимнее стихотворение.
Что за мельник мелет этот снег?
Что за пахарь месит эту вьюгу?
Делается волком человек,
Волком воет – да на всю округу.
Где же лекарь русскому недугу?
Ничего я больше не пойму,
В голове – ни складу и ни ладу,
Ломтик льда я за щеку возьму,
Глядь, – и подморозится надежда
Хоть на миг. А большего – не надо[263].
Ну, уж раз решила переписывать, то из стихов и составится это письмо. В них – вся моя жизнь за последние годы, жизнь, которую я делю с юродивой.
Суламифь
А что алело на холмах,
А что сияло в тех шатрах,
Об этом дурочке не надо
Ни знать, ни помнить[264], ни гадать.
Ее волос седая прядь
Как лунный отсвет винограда.
О чем смуглянка Суламифь
Мечтала, сердце оголив
И целомудренное лоно?
Прижать к себе, словно печать,
Царя и сладостно зачать
Мальчоночку от Соломона.
Закат алел, восход алел.
И царь ей Песню Песней пел,
Но от другой он ждал ребенка…
О ком ты, дурочка, о чем?
Прядь серебрится над плечом,
И русская поет гребенка:
Цевница, улица, котомка.
Да, дано с юродивой, и мне особенно отрадно, что она не затворница, как я, а ходит себе и колготится. Она даже и стихи сочиняет, но это и я умею делать.
Словно начало жизни – начало дня.
Кофе. Тетрадь. Молитва и сигарета.
Это потом начинается колготня
Всякого рода и до скончанья света.
В лампе, чью кнопку ты нажимаешь с трудом,
Ибо уже проглотила две сонных пилюли,
Чтобы не спятить от пережитого днем…
Благословенно и это утро в июле.
Дождь за окном, предоставленный сам себе,
Кажется, что и к тетради перпендикулярен,
Льется, не думая о жесточайшей борьбе
С камнем, ступнями, песком, – и судьбе благодарен.
Пересекаются капли дождя и слов,
О как чудесно их утреннее перекрестье!
Ну а потом ты готова и дождь готов
Жить под ногами у всех в колготне и безвестье.
Да и, признаться, что рада доле такой, –
Тем, что лишь кнопка от лампы тебе подвластна,
Что лишь подушку давишь своею щекой…
Раннее утро, как раннее детство, прекрасно[265].
Да, переписываю, деточка, и трудное это, оказывается, дело: все при переписывании кажется не эдак и не так. Даже спина начала гореть. Но все-таки продолжу «пытку счастьем». Так кажется у Ахматовой: «И длится пытка счастьем» – какой она великий поэт! Можно ли лучше об этом сказать? Нет, невозможно. Откуда берется такое чудо?
Интересно понять: Ахматовой это было отпущено еще до рождения или после? Насколько же ей, такой гордой, было тяжело жить! Мне-то, лишенной еще в утробе матери даже чувства собственного достоинства, куда легче влачить свое нехитрое существование. А вот умно и достойно высказать его – не хватает ни слуха, ни голоса.
Равновесие
Думала: хоть что-то перестроено,
Но на деле – все перелицовано,
А твое лицо – ты так устроена –
Не иглой, бедою зацеловано,