[275]. Вот Израиль, в особенности Иерусалим, меня действительно потряс. Я попала как бы в Библию, которую всю свою сознательную жизнь читаю, как правило, ежевечерне. Оказалось все рядом, от Стены Плача до храма Гроба Господня, кажется, метров 200 вверх. От гробницы царя Давида до усыпальницы Матери Божьей я насчитала ровно 33 шага. А Гефсиманский сад, где олива цветет еще со времен Христа! Более, куда бы меня ни водили, как мне кажется, я уже ничем не потрясусь.
Наконец на обратном пути в «Базельский двор» я увидела, что можно свернуть в переулок. Какая радость! Людно, но машин нет. Не переулок, узкая мощеная улица. Давно всеми описанные кафе под грибками разных цветов и без. По обе стороны улицы магазины. Сумерки буден, за столиками и в магазинах людей немного. Но обо всем этом я читала, это текущая жизнь, похожая и на тель-авивскую, меня ничуть не трогает и не умиляет. Это тебе не Библия вживе. Хочется закурить. Семен объясняет мне, что хоть много пустых кресел, куда можно усесться, пользоваться ими нельзя, не купив хотя бы бутылочку пива или чашечку кофе – приват! (Ах, если бы у нас в России могли бы всерьез относиться к чужой собственности, а не только к своей, скольких бед мы могли бы избежать хотя бы сейчас.) И вот вижу: сидит человек на (как мне, близорукой, показалось) большом канализационном люке и курит. Но это не люк, а муниципальное сидение меж «приватами». Высмотрела пустой «люк», уселись, несколько шаткая круглая скамейка. Накурилась. К шести вечера возвратились в отель. А на другой день в 11 часов тронулись в путь.
Доченька! Дорогая моя! Перебиваю свой рассказ уже совсем не предвиденными мною обстоятельствами – немецким порядком, о котором сколько ни читай в книгах, все равно не поймешь, если не столкнешься. Вдруг выясняется:
1. Ты ни за какие марки, ни за какие коврижки не имеешь права переночевать в этом роскошном, трижды проклятом Зигене. Хотя в моем номере две кровати.
2. Мы не имеем права поделиться с тобой нашим трехразовым питанием.
3. Казалось бы, можно взять в номер с собой тарелку с чем-нибудь для своей дочери. Нет, даже пустую тарелку и чашку чая мы не имеем права поднять на второй этаж с первого. На первом – роскошный зал, где кормят, с собой – только бутылку с соком.
4. Гость имеет право находиться у меня или у Семена в номере до 9 вечера. Все.
А ты прилетаешь из Иерусалима завтра в 10 утра. Должна добираться на поезде до Ольденбурга, а оттуда еще на такси к нам. Мы с Семеном просто с ума сходим, что тебе предстоит не только усталость после длинного пути, но еще и мои с тобой поиски, где переночевать. Звонили в пансионат ближайшей деревни (телефон дала хозяйка нашего невольного комфортабельного заточения), кисонька, деревенская гостиница не отвечает. Хорошо, что Генрик Егер рядом оказался. Мы только что с ним съездили в деревню, нашли дом, где хозяева держат гостиничную комнату на двоих. Договорились. Проведем с тобой ночь в 2 км от Семена и вернемся к нему уже позавтракать. Хозяин дома за нами приедет часам к девяти вечера и вернет утром. Не вернуться к Семену невозможно. Я-то несколько успокоилась, найдя ночлег, а Семен так продолжает кипеть, что у него даже давление подскочило: как я буду смотреть в глаза Леночке, у меня просто сердце разрывается от стыда и унижения. – Ничего, ничего, – успокаиваю его я, – наша Лена не только умница, но и со здравым чувством юмора. Еще и нас утешит, и еще мы е.б.ж. посмеемся с ней над кафканианой, которую нам здесь устроили. Единственно, что было здесь приятного, – это таракан. Семен вчера мне сказал: «Ты видишь темное пятно?» – «Вижу». – «Так ведь это таракан, ну просто я брата родного увидел после Переделкина». Но замечу странность: таракан оказался совсем не шустрым, медленно полз по низу стены около отопительной батареи. Неужели в России тараканы такие быстрые, потому что мы, русские люди, ленивы, нерасторопны? А здесь – все наоборот? Все может быть, поскольку все требует равновесия. Но чем уравновесится наша с Семеном глупость, – поехать не к тебе, наконец, в Швецию, где нас бы встретили как твоих гостей, по-людски, а сюда? Ну да ладно. Завтра, даст Бог, увидимся, и все утрясется, кроме твоей усталости. Но и усталость пройдет.
А я вернусь в Россию почти национал-патриоткой. Ах, скорей бы назад, в наш русский кошмар. Здесь – золотая клетка. Но разве птице не все одно, в какой она клетке сидит, в железной или золотой? Я здесь вдруг утратила то чувство внутренней свободы, которым обладала всегда, в самые тяжкие годы, в годы террора, войны, голода и гонений. Да и в текущие кровоточащие годы. Генук, Лиснянская, генук, – говорю я себе по-немецки. Давай-ка вернись покамест к Ренате.
Рената вместе с Сашей Шариповым (он стипендиат фонда Тёпфера) погрузили нас и наши вещи в автомобиль неизвестной мне марки. Рената сбыла нас с рук, перепоручила очкастой, в мелких круглых завитушках, Роланде, остальное все вытянутое – нос, рот, овал лица, рост, шея, руки, ноги. Я даже на портретах Модильяни таких не видела. Рената на прощание заверила нас, что прекрасно отдохнем, тем более что в пансионате чудесная русская библиотека и что меня поселят в отдельной комнате. Саша Шарипов, услышав о библиотеке, вручил нам газету русской провинции «Очарованный странник». Несколько номеров «Очарованного странника» мне летом в Переделкине приносил Кублановский, где и он печатается, и Солженицын. Новыми русскими в этой газете и не пахнет, в ней пытается дышать патриархальная Россия. Дышит нервно. Изредка попадается что-либо стоящее, впрочем, как и во всей нашей нынешней текучке. Желтизны нет. Коричневатости минимум. Но некая сомнительная курносость и румяность имеет место. Так вот, впервые выехавший за границу Александр Шарипов смотрел далеко вперед. «Очарованный странник!» В огромной библиотеке пансионата не нашлось ни одной русской книги. Даже болгарская полочка есть. А на русском – только старый номер журнала «Страна и мир» за 1992 г. И альбом Глазунова.
И вот мы в пути. Писать о том, что автотрасса гораздо шире, лучше, чище, чем у нас, даже глупо. Возьмем за аксиому, что все, что касается быто-благоустройства, здесь выше, чем у нас. Но все, относящееся к умоустройству и душеустройству, – это еще бабушка надвое гадала. Мне кажется, что внутренняя жизнь русского обывателя куда богаче и нестандартнее, – гораздо темнее темные сферы души и гораздо светлее светлые.
И слева и справа шоссе зеленеет деревьями, местами они аккуратно пострижены, местами не тронуты. Есть хвойные, но, главным образом, лиственные, широкоствольные, разлапистые, чем, скажем, по дороге в Рузу. Я не случайно вспомнила дорогу в пансионат «Отдых» близ Рузы, где мы с Семеном под фамилией Новрузовы скрывались от КГБ. В 1993 и 94-м здесь, как и на пути в «Отдых», вдруг открываются часто поленовские пейзажи с редкими деревьями и просторными лугами. До Тиммендорфа ехали от Гамбурга полтора часа. Небольшой город на балтийском побережье необыкновенно красив и живописен. Мне показалось, что я попала в сказку братьев Гримм. Если я в Москве закрою глаза и попытаюсь вспомнить впечатление от домов Тиммендорфа, то перед моими веками возникнут радужные треугольники. Это мое первое чувственно-зрительное ощущение. На самом деле остроугольные крыши посажены на прямоугольники, редко – на квадраты. А радужность не от шифера или кирпича, а от разного вида ярких вьющихся растений на стенах, от неба, которое здесь меняется в смысле красок и движения чаще, чем море. Очень подвижное небо, такое, будто бы оно поменялось местами с морем. Это меня, выросшую на Каспии, ошеломляет.
Вчера перед сном я прикрыла веки (оказывается, для этого не надо возвращаться в Москву), и под ними возникли радужные треугольники немецких хаузов. У меня всегда, лишь только погашу настольную лампу на столике возле тахты и закрою глаза, возникают под веками не только разноцветные круги и геометрические фигуры, но и нечеткие фосфоресцирующие лица. И вот мне сейчас подумалось – не так ли возникла абстрактная живопись? Уж очень похоже. Поэтому, как мне кажется, ничего подобного не могло появиться в 19-м веке, а тем более до него. Тут нужен яркий электрический свет, а не свеча. Резкий переход от слепящего света к тьме. Дома попробую зажечь свечу подле тахты, почитать и, задув свечу, смежить веки. Почти уверена, что никакой абстракции не увижу.
К моему удивлению, нас в Тиммендорфе встретила не фрау Бар, а господин Бар. Рената в Гамбурге нам сказала, что нас встретит фрау Бар, профессор гимназии, которая устраивает встречу с нами учителей и изучающих русский язык, а потом отвезет нас в Зиген. Теперь мне ясно, для Ренаты фрау Бар была самой главной фигурой, ибо она нас должна была пересадить из машины продолговатой Роланды в свою. Встретил нас господин Бар, преподающий в гимназии итальянский и довольно сносно владеющий русским, высокого роста немец лет 70-ти. Вместе с ним нас встречал главный администратор гимназии по имени Гойка и преподавательница русского, кажется, Рогова, имя и отчество я запамятовала. Имя Гойка я усвоила быстро и отлично.
Дело в том, что в Москве, живя в информационном садомазохистском ужасе, который преподносят все 4 канала по TV, и в кошмаре быстро сменяющих друг друга как глобальных, так и локальных событий, и случаев за стенами нашего дома, мы, как и все обыватели, устраиваем себе отдых. ‹…› Перед отъездом в Гамбург мы не досмотрели венесуэльский сериал «Кайна», что по-испански означает «земля». М.б., так называется земля именно в Венесуэле? Дублеры произносят «Каина», но в испанском, как мне известно, ударения только на предпоследнем слоге. ‹…› М.б., правильно поступил режиссер дубля, полагая, что слово «Кайна» на испанском имеет свою родословную от земледельца Каина? Боже, какая же несчастная земля, ее нарекают именем Каина. Как же проклята эта земля. Но хочу сказать, что не только Авеля, но и Каина мне жалко. Т. е. это мне, скорее всего, себя жалко. Нет, я не убивала. Но ревновала я маму к младшей сестре безумной ревностью. Было мне без трех месяцев четыре года, когда в нашем доме, в большой корзине на четырех колесах появилось розовое существо в голубом конверте, отороченном кружевами. Младшая сестренка Томочка была тихим улыбчивым ребенком. Я то и дело слышала, как любовно и благодарно говорила моя мама: «Какая прелесть, не то что Инна, ведь Инночка ни днем ни ночью покою не давала, все плакала и плакала». Какие муки ревности я претерпевала! Вся материнская любовь, прежде пусть порой и сердито сосредоточенная на мне, перешла к Тамаре. Какая мука возникла в моей душе! Я никогда не была наступательна, всю жизнь я только и делала, что пассивно сопротивлялась. Поэтому у меня не могло возникнуть и мысли убрать преграду меж мной и матерью. Но как часто, подолгу не засыпая, я мечтала: вот проснусь, а Томочка исчезла! И никто не мучился прежде, чем занести топор… В телесериале «Каина» есть один персонаж – индеец Гойка. Потому-то я быстро освоила имя администратора гимназии. Встретили Семена и меня очень радушно. Впятером – господин Бар, Роланда, Рогова, Гойка, Семен и я – пообедали в небольшом уютном ресторане с деревянными резными перегородками между шестью столами. Как хозяева, так и мы, гости, оказались не «ресторанными» людьми. Каждый из нас на ланч заказал по блюду. Каждое блюдо на редкость обильное. ‹…› Перед моей тарелко