Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой — страница 82 из 147

й в огромной глиняной миске коричневых кусков шесть-семь мяса, желтела картошка, зеленела стручковая фасоль, горошек, нежно розовела цветная капуста, а еще белела какая-то трубчатая трава, похожая на тростник. Гойка и Роланда пили пиво, а все остальные – соки. Хозяева, а точнее, доктор Бар (Гойка по-русски знает только несколько необходимых для встречи и прощания слов), рассказывал, что у них за семинары. Как я поняла, семинар по русскому языку и литературе проводится, как правило, летом. Привлекаются для обучения разновозрастные немцы, желающие знать русский язык, учителя из России. Таковой и была петербурженка Рогова, жаль я забыла ее имя и отчество. Уже третий год на летний период приезжает она в Германию. Это светловолосая женщина, думаю, лет пятидесяти пяти, опрятно буднично одетая, с хорошо сохранившимся свежим лицом, с любознательными серо-голубыми глазами и внеэтикетной живой улыбкой. Почти все, с кем я здесь сталкиваюсь, носят на лице улыбку, как мы носим одежду. Это – форма. Абсолютно неформально улыбался и господин Бар, чего не скажешь о Роланде. Этот далеко не молодой господин Бар, обнажая в простодушной улыбке очень крупные желтоватые зубы, и представлял Семена в аудитории человек на 40–50. Такую разновозрастную аудиторию можно встретить у нас разве что в каком-либо клубе или библиотеке на встрече с читателями, но никак не в учебном заведении. Здесь были слушатели от 16 до почти 90. Нет, пожалуй, такого широкого возрастного диапазона у нас не встретишь ни в клубах, ни в читальнях. Семен говорил о себе и своей работе, как всегда кратко, внятно, медленно и громко. Так же отчетливо прочел 5–6 стихотворений. Слушали его, затаив дыхание, одинаково светились глаза как на лицах гладких как яблоко, так и на лицах, похожих на яблоко испеченное. А как засияли глаза аудитории, когда Семен наизусть прочел по-немецки стихотворение Гёте «Горные вершины…», которое перевел Лермонтов. Это он отвечал на вопрос мужчины средних лет, преподавателя русского языка: обязательна ли точность в переводе или возможны отступления, ссылаясь на статью Цветаевой о переводе Жуковским «Лесного царя». Семен (я с ним совершенно согласна), прочитав наизусть Гете, объяснил, что главную мысль автора Лермонтов передал «подожди немного, отдохнешь и ты», однако пейзаж у Лермонтова не немецкий, а скорее, кавказский. Только тогда перевод лирического стихотворения удачен, когда становится неотъемлемой частью русской поэзии…

167. Е. Макарова – И. Лиснянской17, 22 ноября 1995

17.11.95

Мамочка, привет! Я звонила тебе, поняла, что ты мечешься между домом и больницей[276], мне бы приехать помочь, но никак сейчас, я начала работать в музее, – столько пропустила.

Пять месяцев не писала по-русски ни одной бумаги, ты первая, кому пишу на подзабытом языке. Два дня дома. Манька начала снова рисовать, учится, интересуется психологией, кажется, она преодолела трудный период, с ней стало легче. Федя, лишь бы был жив-здоров, огромный молодчина. Вышел Замятин, о нем пишут газеты, Федькин портрет очкастый с подписью «двадцатилетний переводчик Федор Макаров». ‹…›

Хочется навести дома порядок, после всех моих странствий бумаги и архивные материалы в полном беспорядке, компьютер не работает, сейчас пишу на Федином, все места нашего бытования перепутаны, сегодня обнаружила капусту не в холодильнике, а бог знает где, – вспоминаю про обеды (привыкла к кафе и ресторанам), – но все это не такие уж проблемы, просто надо снова освоиться дома, понять, что и как спланировать на этот год, преодолеть лень, может, записать все, что было в Праге, для сценария, – но пока такая мысль кажется вздорной, – в этих полетах, переездах, проектах я утратила способность к нормальному созерцательному образу жизни, хотя созерцателем в чистом виде никогда не была, скорее, умела наблюдать.

Вспоминаю, как чудесно было у вас на немецкой даче, я так отдохнула, вы даже себе представить не можете, как я была счастлива, когда мы сидели под зонтом в саду, потом, в поезде, я читала поочередно стихи из твоей и семенизраилечевской книги, мелькали пейзажи немецкие, – все как-то вдруг стало до боли близким и далеким, русские стихи на фоне немецкой речи, ощущение слитности и разорванности материи. ‹…›

‹…› В Праге началось – умерла наша главная героиня Труда[277], другой наш герой лежал с инсультом, и когда мы решили все равно, во что бы то ни стало, снимать фильм, продюсер сказал, что у нас не хватает денег на фильм и мы должны все отменить. Отменить старушек, которым уже были куплены билеты из Израиля, одна из них с тяжелой астмой, будет ли она жива весной? Билли уехала в Берлин разбираться с ситуацией, я осталась искать других, кто мог бы играть в нашем фильме, – мы были настолько подавлены, что уже не могли морально поддерживать друг друга. Билли вернулась 18-го из Германии больная, мы пошли справлять мой день рождения и решили: не отступим, снимем пустой театр на четыре дня, соберем всех, кто еще жив, и снимем на видео. Нашли театр, и, когда увидели, какие грандиозные возможности он таит в себе, мы вызвали продюсера из Берлина, он приехал, мы рассказали ему, что мы хотим делать, и он пошел на риск. Мы начали снимать фильм, настоящий. Но как?! Обычно есть соотношение – из 30-ти снятых на пленку минут в фильм входит одна. Значит, если фильм 90 минут, у нас должен быть материал на 2700 минут, а мы снимаем 1 – к 8, то есть то, что мы делаем, должно быть выверено до секунды. Это почти нереально, если это импровизация, а это именно она и есть. Для этого мы с Билли должны быть супергениальными, напряжение возрастает настолько, что потом невозможно уснуть, мы все десять оставшихся дней практически не могли уснуть ночью, каждый раз высчитывали по секундам материал, который можем использовать и на что именно. ‹…›

В день, когда мы закончили съемки, убили Рабина. Удар. На следующий день я вылетела в Париж из-за выставки. Парижа, считай, не видела. Деловые встречи, усталость, дурное настроение. Приехала на день домой. Подарок! Дети, Сережа, Иерусалим…

На следующий день – Копенгаген, Люнд. Открытие выставки. Мэр города, все эти цирлихи-манирлихи, обеды в Гранд-отеле, – сначала я была раздражена, потом сказала себе – я должна отдохнуть, спать, есть, гулять, – никаких эмоций. Практически, мне это удалось. Что не удалось – помечтать, подумать, как бывает, когда что-то пишется внутри.

Страшно обрадовалась, когда вернулась домой. Но и здесь пока с трудом нахожу себе место. Вот сейчас уже два часа дня, и пришло мне на память, что надо варить обед, что Маня придет сейчас из школы. Дом – это слепок образа жизни. Я бы хотела перелепить его, да как!

Мамик, я знаю, как тяжело тебе, как ты устаешь, и в такие минуты расстояние между нами – главный враг. Попробую разузнать, если есть работа в Сохнуте, может, я бы выбралась помочь тебе на неделю, попробую. ‹…›

22.11.95

Подумай, вчера написала тебе столько – и текст пропал! Как это может быть?! А писала я тебе про Мишу. Ты для Миши – надежда и единственная зацепка за жизнь. Подумать, как бы ему было плохо, намного еще хуже, если бы он не верил – все, что можно, делается, он не один, он не брошен в пасть судьбы, напротив, кто-то родной пытается его из этой пасти выволочь, и как раз поэтому он хочет жить, и все благодаря тому, что ты с ним, не формально, а всей душой. То, что ты на этом теряешь силы, – факт, но, кто знает, может такой опыт сострадания, близости с такой несчастной душой, как Миша, – это и приобретение. Я думаю, как страшно было бы Эфроимсону умирать в одиночестве, если бы не было рядом меня и Лены. И то, что Лена забрала Эфроимсона умирать к себе в квартиру, искупает все. Мишины племянники и племянницы вели себя точно так же и со своим отцом, ничего удивительного. Мне их не жаль, но они плохо воспитаны, увы. Например, Семен Израилевич помогал своим опальным друзьям, но дети этого не знали, дети не сталкивались у себя дома с чужими бедами, никто не приводил домой, думаю, заблудших собак или неприкаянных людей, – откуда им знать про дружбу и деятельное, сердечное участие в жизни других, если этого не было в их опыте?! Наши дети, к счастью, другие. Маня ходит помогать слепым, в их интернат, Федя возит свою старушку на физиотерапию, хотя у нее и скверный характер, я бы ее не выдержала, а он это делает без единого слова жалобы, дошло до того, что старушка считает Федю самым лучшим из своих детей, ее дети мечтают, чтобы она скорей померла, а Федя ее возит на лечение.

Держись, мамик, и Семена Израилевича целуй. ‹…›

168. И. Лиснянская – Е. Макаровой29 ноября 1995

29.11.1995

Ленусенька! Я потихоньку прихожу в себя. Спасибо тебе за письмо, где ты старалась укрепить мой дух. Я теперь переиначила пословицу «Береженого Бог бережет», вернее продолжила, – «Берегущего Бог бережет». И вот я осталась жива, несмотря на «скорые помощи», которые мне снимали острые приступы мерцательной аритмии, даже в Мишиной реанимации мне делали внутривенные вливания. Я-то ведь все таскала и таскала туда доллары. Даже оформление Мишиной смерти, дела с погребальным агентством, с крематорием, – всё, всё пало на меня. ‹…›

Теперь я о Зигене вспоминаю как о благословенном месте, где встретилась с тобой. Боже мой, какой это был счастливый день в моей жизни! А об этой фрау я уже в Гамбурге ни разу не вспомнила, и Шмидам вспоминать об этом и обсуждать не рекоменовала. Егер, выехав из Зигена в Гамбург, поднял волну, позвонил Шмиду и всё рассказал. Шмид позвонил нам: «Завтра же за вами приеду». Но я сказала, что все хорошо, что мы никак не хотим их стеснять в их дому. Завтра – это было 11 октября. ‹…› 13-го октября Шмид все же за нами приехал, так как договорился насчет слухового аппарата для Семена, что и выполнил блестяще. Шмид же оказался талантом, чего я совершенно не ожидала. Мы обменялись книгами; я подарила «После всего» и «Шкатулку», Семен – «Вторую дорогу» и «Перед заходом солнца», а Шмид нам – свою книгу «Поэзия в прозе». Как же я была рада, что попала в дом к подлинному таланту. Ведь талант – такая редкость