Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой — страница 85 из 147

А еще тебе хочу описать литкоммунистическо-фашистскую обстановку. Дня 4 тому назад в большом зале ЦДЛ чествовали известного критика-антисемита, первого критика из «Завтра». Зал был битком набит – у всех в руках по газете «Завтра». Присутствовал кроме лидеров нацпатриотов высшего ранга и Зюганов, которого встретили вставанием и аплодисментами, почти как Сталина. Главную речь произнес небезызвестный тебе Куняев («добро должно быть с кулаками»). Прежде он в своем нацпатриотизме и антисемитизме от коммунистов открещивался, а тут, поняв, что это и есть главная опорная сила фашизма, приветствовал возвращение коммунистов к власти. Такая веселая картинка.

‹…› Бедный Бродский. Теперь я знаю подробности его ухода. Вовсе не во сне. Вернулся Рейн, звонил. Но информацию Рейна надо, по крайней мере, четвертовать. Короче: вечером Бродский, несмотря на дурное самочувствие, выпивал, веселился и собирался утром отбыть в университет. Вечером, когда «все разошлись, и никто не остался», жена пошла в спальню, а он направился в свой кабинет. Утром жена, проснувшись, вошла в кабинет и застала его, вернее, уже не застала. Надо тебе сказать, что, кто бы ни звонил из интеллигентов и даже полуинтеллигентов, воспринимают эту потерю как личное горе. Не одна я. Ну да пусть покоится с миром, неподражаемый Бродский. Мне кажется, я его всегда знала лично, вот такое ощущение, а ведь только на экране и видела. ‹…›

21.2.1996

Леночка, доченька моя, золотце мое! Вчера после разговора с тобой ломала голову, как мне извлечь папу из твоего дома. Я не волнуюсь, а стараюсь как-то тебе помочь. Не думай, что мне не жалко папу. ‹…›, но он, слава Богу, выведен из медикаментозного отравления[282].

‹…› В критические моменты я собираюсь как пружина. И ты в этом могла убедиться, например, на примере Семена. Да и когда нам угрожала разлука с тобой, а тебе, одной, в лежании в «Туристе», я тоже собралась, по-своему, болезненно, но иного выхода, как отказаться от пищи и т. д. и т. п., у меня не было. Я поплатилась сумасшедшим домом за мою прежнюю беспечность, т. е. за трехлетнее пьянство, за измены мужу. Но я добилась своего, пусть очень дорогой ценой. Но Бог не оставил меня, и пусть я не могу самостоятельно передвигаться, все это ерунда, – я живу полноценной духовной жизнью, никого собой, в сущности, не обременяя.

Конечно, мой прилет к вам – не есть тому подтверждение, я без умолку болтала. На самом деле, до 5-го числа, пока я не убедилась, что ничего плохого у тебя не было (посещение поликлиники, взгляд врача – я по его легкомысленным глазам прочитала: все в порядке). Да, вот у вас целые шесть дней и ночей я и в самом деле была в страшном волненье. Этот француз-хирург знает свое хирургическое дело, но врач любого профиля должен быть и психоаналитиком. В последнем – он крайне туп. Говоря тебе, что ты можешь куда угодно лететь, он, скорее, хотел тебе внушить бесстрашие, ибо многие пациенты страдают ракоманией и берегутся чересчур, лишая себя впредь многого. Он подошел к тебе с общей меркой. Но не понял, что за типчик перед ним. ‹…›

171. Е. Макарова – И. Лиснянской22 февраля 1996

22.2.1996

Мамик, не нужно «действовать», очень тебя прошу. Твой звонок Вадиму Семеновичу[283] и его звонок сегодня папе только ухудшил все, что я пыталась сделать. Я после твоего звонка позвонила Вадиму, чтобы предотвратить неприятность, и он позвонил сегодня, когда я была на работе. Результат – папа плакал, у него очень подскочило давление. Я папу не могу сейчас отправить домой, как ты не понимаешь простой вещи – я этого себе никогда не прощу. Выгнать отца из дому?! К тому же, увы, он понял, от кого исходит инициатива. И это только ухудшит ваши отношения, и без того не очень простые.

‹…› Я страшно сожалею о том, что сказала тебе о некоторых осложнениях, я как-то не подумала о возможных последствиях сообщения.

Пожалуйста, не рассказывай всем, как дурно поступил папа, мне это очень неприятно, тем более что он ничего дурного не сделал, приехал навестить, но тяжело заболел, он ничего, кроме сочувствия, не вызывает. ‹…› Я не адвокат и не судья успехам и поражениям своих родителей. Я – всего лишь дочь и в этой роли пытаюсь вести себя достойно, если бы папа был мусорщиком, а ты продавщицей, в данном случае ничего бы не изменилось. Так же как не имеет значения для моих детей, талантлива я или бездарна, имеет значение лишь одно – я их мать. Прошу тебя, не сердись, но пойми. Помню, лет в 16–18 я жаловалась кому-то на тебя, мне до сих пор очень стыдно. Но нам всем уже не шестнадцать лет.

Хорошо, что Семену Израилевичу понравилось про Тарковского, тут мы с ним совпадаем во мнениях. ‹…› Ты очень зримо описала похороны Лидии Корнеевны. Люше, если выпадет случай, передай мою любовь (я люблю ее за правдивость и собранность) и соболезнования.

‹…› Здорово, что тебя выдвинули. А что, если и впрямь дадут?!

172. И. Лиснянская – Е. Макаровой27 февраля, 15 марта 1996

27.2.1996

Доченька моя! Письма от тебя так и нет. Сегодня буду ждать твоего звонка до 5 вечера. Я тебе уже писала, что во вторник, т. е. сегодня, пойду на вечер Георгия Иванова, который ведет Кублановский, а во 2-м отделении будет читать свои стихи. ‹…›

Если у Цветаевой был большой спрос с людей, который закончился трагично, то у меня обратное – большое предложение, за что драматически, но не трагически расплачиваюсь. Нечего мне, действительно, предпринимать акции. Я при «акциях» либо нарываюсь на грубость, либо на еще больший спрос с меня. Это напоминает мне мой же рассказ конца 50-х «Хочу доставить удовольствие».

Фраза эта несколько раз повторяется в сюжете: я привожу бобину с песнями Окуджавы из Москвы в Баку. Отрываю Нину и Ренальда[284] от работы, кого-то прошу, чтобы принес к ним магнитофон. Наконец магнитофон найден, оторванные, кто от работы, кто от учебы, собрались, освоили запуск магнитной ленты, и, о ужас, – бобина вовсе не с песнями Окуджавы, а с невесть чем. Рассказ кончается словами: «А я ведь хотела доставить удовольствие!» Вот и тебе я так хотела помочь! Обзвонила всю Германию и Израиль! А что вышло? Если ты мне сказала: «Вот сиди и пиши мне письма», значит, случилось что-то очень неприятное, какое – ты мне не сказала. Я могу только предполагать, тебе и без того тяжело, еще пришлось что-то вытерпеть от моих акций «хочу помочь».

‹…› Солнышко мое, на улице тоже солнышко, мороз 12°. Что и говорить о моих глупостях, на самом деле 2 дня я в отупело-тревожном шоке. Если уже привыкло сознание, преступно привыкло, к тому, что творится в Чечне, да и здесь, но к тому, что сейчас в Израиле, а именно, в Иерусалиме – сознание не может ни на минуту привыкнуть. Я продолжаю думать, что договор с Арафатом ошибка, хотя ты меня и призывала мыслить реалистично, жалеть и арабов. Но – не получается. ‹…› И вот какая трагедия в Иерусалиме! Я, конечно, судорожно вычислила, что Мани в такой час в автобусе быть не могло. Это, да пусть мне простит Бог, – первое, что меня ужаснуло. А потом уже я стала страдать за всех погибших, за их матерей и родных. Ведь эти «хамасовцы» не успокоятся, дали отгрызть одну руку, будут стремиться и голову оторвать – т. е. весь Иерусалим.

‹…› Мы с Томой в субботу долго разговаривали о Мане, Тома запомнила только, что у Мани мои жесты и что ты удивительно похожа на нашу маму. Теперь, когда я рассказала Томе обо всем и о Маничке (представляешь себе, как плохо Лене, если даже Манька ей помогает), Тома ответила, что характер, описанный мною, – есть характер точь-в-точь такой, какой она запомнила, был у меня: направленность, лень в смысле помощи по дому, гулянность и т. д. и т. п. Приходила же на помощь только в экстремальных случаях, а так ветер в голове, сквозняк. Не дай Господи Маничке впоследствии, м.б., не выходя из лени, превратиться в человека, себя самого терзающего, винящегося и поэтому, в большинстве случаев, обвиняемого. Упаси Господи. ‹…›

15.3.1996

Дорогая моя доченька! Наступила весна! – так ты начинала все свои рассказы еще в первом классе, рассказы, оканчивающиеся трагически. Так вот наступила весна, снег тает, конечно, еще не сдается, но поддается яркому солнцу. Уже можно найти сухие места даже в нашем никогда не очищаемом переулке-тупике. Наступила весна и большие надежды, я верю, что у тебя здоровье пойдет на лад, хотя мало верю твоим словам, что чувствуешь себя абсолютно хорошо. ‹…›

Что касается редактируемого тобой «Отдельного», то я тебе, кажется, то ли по телефону сказала, то ли написала: «Знамя» отклонило. Причем позвонил мне зав. отделом критики, а не Наталья: «Слишком много вас и очень мало Тарковского». ‹…› Они ждали от меня идолопоклонства, как именно от «среднего», но будучи средней, я – не идолопоклонница.

Подспудно тянет на стихи, но нет времени в пространстве, и появляющиеся строки гоню от себя, тайно надеясь на Переделкино, случай с «Отдельным» уничтожил во мне тягу засесть за автобиографическую прозу, а вот тяга к стихам ничем во мне не может быть приостановлена или убита. ‹…›

173. Е. Макарова – И. Лиснянской16, 23 марта 1996

16.3.1996

Дорогая мамочка! Я так и не поняла, что у тебя стряслось. Поняла, что что-то не так с твоим здоровьем, но почему ты напускаешь такого туману, почему не скажешь прямо?! Получила, наконец, твои чудесные письма. Мне всегда они помогают, и в этот раз прочла их дважды, для удовольствия.

В Норвегии было здорово. Выставка вышла не хуже, чем в Стокгольме, тоже и помещение у них большое, и люди очень ответственные. Наконец-то попала в страну своих любимых писателей – и как все там похоже на художественные тексты – система пауз, пропусков, умолчаний, тактичность в обращении с человеком и цветком, искренность, не переходящая в фамильярность, – свет особенный, видимо, потому, что твердь там – это каменные острова в океане, фьорды, глубокие воды, это физически особый свет, сумерки там длятся часами, и столько акварельных тонов, оттенков можно увидеть, если просто смотреть в окно!