Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой — страница 88 из 147

Доченька! ‹…› Замечательно описав свою поездку в Данию двумя словами, включая Андерсена и Абрама Давидовича, ты говоришь о возрасте – 45 лет. Деточка моя, пусть даст тебе Господь силы все пережить. Да, я вспоминаю, как ты мне советуешь вспомнить свои 45 лет. Но видишь, я – жива. А ведь болею очень давно, с тех пор как меня подвергали пыткам в мои 17–18 лет. Оттуда все – и мои припадки (самооборона непродуманная, и сердце и почки и т. д. и т. п.). Ведь быть трое суток в таком нежном возрасте в цементной ванне с пронзительно холодной водой, терпеть ужасные побои – надо иметь железный характер. Видимо, он у меня был даже в моей слабохарактерности.

Деточка моя любимая! Ты сожалеешь, что не уехала в 70-х. Но вряд ли бы тебе удалось в 70-х выехать – вспомни отказников. Если ты и упустила – то всего три года. В 70-х невозможно было бы. В начале 80-х тоже, хотя бы из-за меня («Метрополь»). А насчет детей – ты права. Пятеро – это прекрасно! И я бы хотела этого. Ну хотя бы чтобы уже рожденный мой сыночек остался в живых. А пятеро – это сверхмечта, уж кто-нибудь да был бы неподалеку. Старайся не разлучаться с детьми. Это и в самом деле самое великое счастье и утешение.

‹…› А я все думаю, что если что случится с Семеном, не дай Бог, то я перееду в Израиль. Мне же достаточно: любая каморка, тетрадь и ручка. И более ничего. Нет, еще нужны книги – без них не могу. ‹…›

179. Е. Макарова – И. Лиснянской20 июля 1996

20.7.96

Дорогая мамочка! Все-таки нагрузочно жить в географическом отрыве друг от друга. Именно сейчас было бы гораздо легче вместе сносить все тяготы. Даже не знаю, с чего начать письмо. Явно не с дел и перспектив. Пожалуй, этот год случайно влез в календарь, он просто очумел. То одно, то другое. Но погоди, наступит перелом к лучшему.

Вчера нас с Сережей пригласили на передачу по радио – тема – как жить писателем в чужой языковой среде, как влияет иврит на тексты. Первый раз я говорила на иврите об этом. Интересно, вдруг, после шести лет, этот язык заговорил во мне. Наверное, потому, что учу детей на иврите, или просто время подошло. Работа с детьми в музее поначалу просто обессиливала, но потом я вошла в ритм, и теперь я получаю удовольствие, тем более Маня рядом, помогает, относится к делу ответственно.

Вечером были у дяди. Он начал есть. Появились первые признаки жизни. Как раз вчера дежурила его врач, венгерская еврейка, мы с ней поговорили. Она думает, что, если удастся провести его через следующий курс химиотерапии (для этого нужны силы), он сможет жить. Хотя лимфома – вещь ядовитая и поражает весь организм, но и она же поддается химии лучше других опухолей. Другое дело, кто будет за ним ухаживать в оставшееся для него время жизни, тетя Ида на это не способна. Представь, она не подходит к телефону по шабатам, то есть ритуал для нее важней всего, а ведь дядя может умереть и в шабат!

Разумеется, я не могу писать. Видимо, здесь суровый выбор. Гоголю, например, было абсолютно наплевать на всех, кроме себя. Мелочный человек, способный врать своей маме в письмах, чтобы получить от нее материальную помощь и духовную поддержку, гнусный человек, способный задушить кошку своими руками, якобы она черт, а она просто донимала его своим мяуканьем, – и такой человек был обладателем немыслимого дара! Что за дело ему было бы до больного родственника?! Ясно, что дар не имеет никакого отношения к человеку, вот когда он ему дан, он на него влияет, только он на него и влияет, вовсе не обстоятельства жизни. Поэтому дар получил устойчивое определение «божественный». Характер же личности гораздо в большей мере зависит от среды, от обстоятельств детства и пр. Я не могу уйти от обстоятельств (дом, работа, проекты, люди вокруг) потому лишь, что мой дар не божественный, а земной, и, наверное, мне лучше ни на что не замахиваться, просто научиться жить без графика, думать, спать, бродить по миру.

У тебя же дар божественный, и он тебя изводит, не обстоятельства жизни. ‹…›

180. И. Лиснянская – Е. Макаровой21 июля 1996

21.7.1996

Милая моя, золотце мое! ‹…› Вчера часа два проговорила с Комой Ивановым[290]. До этого прочла его воспоминания и удивилась: сколь разнообразно его дарование и сколь велико! Его полиглотство неслыханное – от языка хетского до индейского, не говоря о китайском, японском, иврите, арабском, фарси и полного джентльменского набора европейских языков, его занятие семиотикой, математической лингвистикой, и еще очень много-много занятий профессиональных, меня потрясли. Разносторонность неописуемая таланта одного Вячеслава Иванова может вместить в себя 15–16 талантов разных людей, и каждый бы из них был значителен. Печать гения. Счастливая судьба ученого мирового масштаба сталкивала и перекрещивала его путь с лучшими представителями интеллигенции русской и мировой – от Пастернака до Сахарова. В детстве он очень болел, что-то типа туберкулеза суставов. Энергия же его удивительна: сколько замыслов он воплотил в жизнь, скольких выдающихся личностей перезнакомил и воспитал, будучи воспитуемым, например, Бергом и Пастернаком. Это – не дар, живущий в кабинетной тиши, без аудитории не может существовать. Да еще и стихи пишет хорошие. Но если в науке он Роман Якобсон и Поливанов, то в поэзии – не Пастернак. ‹…›

181. Е. Макарова – И. Лиснянской27 июля, 10 августа 1996

27.7.96

Мамик, прошла неделя, чего только не было. Дядя был совсем плох, сейчас опять лучше. В музее я закончила с большим успехом первый тур и перехожу ко второму.

Я очень много приобрела от общения с израильскими детьми. Лучше стала понимать здешний народ. И свои возможности. Мы с детьми сделали цирк, настоящий цирк, наша работа (выставка) отличалась от всех тем, что мы выставили живое пространство, а не отдельные достижения в мире искусств. Все у нас жило. И зрители, и клоуны, и маски, и книги, которые мы написали. Дети отучились спрашивать, что делаем сегодня, они приходили и хватались за дело, – кто рисовал, кто лепил, кто делал куклы, – моей задачей было только продолжать выдумывать вместе с ними. Конечно, физически я очень уставала, но зато очнулась от рутины и поняла, как много у меня энергии, как много и качественно я могу выдумывать. Мир детей как-то приглушил больничные видения, когда уже кажется, что все смертельно больны.

Со следующей группой десятилетних детей я придумала другой проект, музей. То есть как мы смотрим на экспонаты и как экспонаты в течение многих веков молча глядят на нас. Что мы думаем про них и что они думают про нас. Что бы они сказали нам, если бы ожили? Это смыкается с моей попыткой в пьесе объединить и разъединить творца и его творение (Фридл и нарисованный ею допрашивающий). Может, предложить детям отправить девицу Ренуара, расчесывающую волосы, на прогулку, сколько можно расчесываться, если уж так подумать, закрыть окно в сад у Матисса, чтобы не дуло, и т. д. Кажется, это будет интересно детям. Мне, во всяком случае.

Жаль, что я не записываю про детей и не снимаю их. Была бы еще одна книга. Но кому нужны они?!

‹…› Мамик, надеюсь, что Семен Израилевич поправился, может, это было воспаление легких?

8 августа я закончу работу в музее и переведу дух. ‹…›

10.8.96

Дорогая мамочка! Все это время я была на пределе, сегодня отдыхаю, до завтра. Читала Флоренского о детстве, с наслаждением. ‹…› Описания природы, растений, цветов, – читая, вспоминаешь давно забытые чувства, испытанные в детстве. Все, вплоть до колючек ежевики. Подумала, что стоит обратиться взглядом к самым простым вещам – ракушкам, улиткам, листьям, не вдаваясь в психологию взаимоотношений. Соображаю туго. То хочу все бросить (но что именно?) и уехать к тебе, потом вспоминаю, почему не могу (не хочу перечислять). Вообще было бы неплохо как-то сменить обстановку.

Уже 2 ночи. Дети куда-то запропастились, Маня у нового друга, теперь по имени Сапир. Я ей сказала, что это уже переходит границы, но она мне возразила. Весьма по-взрослому. Аргументированно, то бишь. ‹…› Утро. Уже дело другое. Вернулась Манька, на все мои недоумения ответила. Она читает книги о бессмертии, колдунах, феях и т. д. Она так и осталась жить в том мире, помнишь, как вместо школы она ходила на 14-й этаж соседнего дома и читала в закутке коридора сказки. Наверное, с реальностью ее связывает чувственность.

182. И. Лиснянская – Е. Макаровой12 августа 1996

12.8.1996

Доченька, дорогая моя! Ты права, моя девочка, выдался не год, а ужас какой-то. У меня этот год начался с Мишиной смерти еще в ту весну. Я очень надеюсь, что дальше этот кошмар не продолжится. Бедный дядя Миля! Но ему сейчас уже хорошо – не мучается. В сущности, он за свою жизнь и мухи не обидел, – не гореть ему в Аду, а сидеть ему в Саду. Сейчас позвонила Сереже[291] в Петербург, выразила ему сердечное соболезнование, а он мне: Инночка, не тратьте деньги, завтра увидимся. Так что завтра я останусь дома, дождусь Сережу. Очень скучаю по вас, а по тебе – бесконечно.

Леночка, ты у меня молодец, хотя я знаю, как трудно быть молодцом, ох как трудно! На молодца – черная пыльца. ‹…› Я свои дела тоже отодвигала во имя другой или других жизней. Но таких людей, которые так бы себя отодвигали, вокруг не вижу. А вижу как талантливых, так и круглых бездарей, сугубо эгоистичных и эгоцентричных. Ну Гоголь! – ты права. А вот Жуковский был самопожертвенен. Не всем же быть Гоголями! Пусть мы с тобой будем Жуковскими.

Я звоню Ире узнавать о папе, хотела поехать к нему, но Ира запретила. Бедненький, ведь он так боится всего. Я только просила ему передать от меня, что я советовалась с врачами, не говоря, о ком речь, и мне сказали: если операция – лазером и под местным наркозом, – то это не так страшно. ‹…› Семен оправился, передает тебе привет, ему было плохо – еще бы, ходил неделю с 38° и не жаловался на озноб или жар, а только на головокружения и безумную слабость в ногах.