Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой — страница 90 из 147

Август. Яблочный Спас.

И почему-то сирость

Мимо глядящих глаз.

Кто ты, глядящий мимо?

Август. Густой закат[295].

Преображенье мнимо.

Ежели – без утрат.

Все и в утрате ново –

В душу мне неспроста[296]

С каждого дна глазного

Смотрят глаза Христа.

– очень хорошее стихотворение, здесь здорово про глазное дно и Христа, в конце, ни в коем случае не убирай, но как-то не очень звучит «В душу мне неспроста – С каждого…». Душа – неспроста – каждый – эти слова не цепкие. И «ежели» тоже не отсюда, по-моему. Посмотри, может я ошибаюсь.

А какие стихи Семена Израилевича ты перепечатала? Я бы очень хотела почитать…

Мамик, уже 4 утра, пойду спать. ‹…›

28.8.96

Дорогая моя мамочка! Я сажусь за компьютер только за письма тебе и папе. Ничего другого не выходит. ‹…› В голове сквозняк, все выдувает из нее, слова, жесты, мысли. Книгу «Выбор Софи» я читала в 88-м году по-английски, она в то время на меня произвела сильное впечатление. Мне не думается, что Стайрон антисемит, нет. Ни в коем случае. Эта наша чувствительность к вопросу.

Я вчера ночью смотрела материалы к фильму про Фридл, они куда интересней, чем фильм. И там человек по имени Адлер, у которого огромная коллекция работ Фридл дома в Швейцарии, отец его был крупнейшим в Германии искусствоведом и литературным критиком, отвечает на вопрос режиссера тупого Тамира о еврействе, говорит ему – но сначала уничтожили всю немецкую интеллигенцию, и первые концлагеря, как и в СССР, уничтожали сначала сливки своей нации, евреи по отношению к этому процессу занимали далеко не однозначную позицию (Адлер еврей сам) и нельзя так уж вычленить евр[ейскую] трагедию из общей, то есть ясно, что она стоит в центре, но центр находится не в пустоте, а в густонаселенной местности, об этом желательно помнить. Так и история с поляками, которые уничтожали евреев, она показана здорово на примере отца Софи, прогрессивного профессора университета, и его деградации. Но поляки тоже были биты во время войны, тоже сгорали в газовых камерах, между прочим. В этом кровавом месиве трудно найти однозначность, но, имея дело с этой историей, исследуя ее, надо не терять общей картины происходящего. Стайрону это удалось. Не знаю, как бы мне понравился роман сейчас, это такого типа конструкции, как «Унесенные ветром», большие романы, с событиями и динамикой, которые вызывают восхищение и тоску одновременно. Как большие полотна Сурикова или Репина. ‹…›

Вообще мне удается довольно много говорить с людьми той эпохи, и это самое интересное, что нахожу для себя. Например, с Вилли. Я хотела помочь ему разобрать его архив, особенно меня интересовал его дядя Жакоб Гроаг, который построил виллу для сестры философа Витгенштейна, у Вилли сохранилась переписка Жакоба с его отцом Эмо. Почти удалось достать грант на исследование. И я поехала к Вилли. И что он мне сказал? Ты не понимаешь той эпохи, ты не можешь этого делать. Я очень расстроилась. Но потом подумала, а кто ее понимает? Сам Вилли не понимает, что с ним произошло, в этом все дело. И он думает, что для данной истории надо искать человека той культуры, но где они и что это за та культура? В конце концов, я изменила адрес своего исследования, послала бумаги в Прагу с новым предложением исследовать идеи терезинских заключенных (коммунизм, сионизм, космополитизм) и как на тех, кто выжил, повлияли эти течения после войны, что они делали? Сионизм в Израиле. Мне все интересно, особенно говорить с людьми, задавать им вопросы. У меня столько материалов на эту тему, если выйдет поехать на деньги чешского института современной истории, поеду. Параллельно с изучением архитектуры периода конструктивизма (Лоос, Корбюзье[297] и пр.) наткнулась на несколько очень интересных историй про архитекторов, приехавших в Палестину в 30-х годах. Энгельман[298], например, колоссальная личность, и его бедная жизнь на съемной квартире с драматургом Максом Цвейгом[299] (кто это?!) здесь, в Палестинах. ‹…› Если бы мне кто-то заказал написать про Энгельмана, я пошла бы в архив Иерусалимского университета, стала бы учить немецкий только для этого.

Нахожусь-то я внутри материала. Вот Адлер говорит о роскошной жизни в 28-м году в новейших апартаментах, я знаю, что он имеет в виду виллу, построенную в 28-м году для его семьи архитектором Лоосом, – «Вилла Моллер», – и знаю историю Моллера[300] и его переезда в Палестину, – он перевез фабрику из Находа в Кирият-Ату, в результате чего Фридл потеряла в Находе работу по росписи тканей. И, конечно, все следует записать, потому что все или почти все существует лишь в моей памяти. Я еще помню Ципору Моллер, вторую жену этого самого сиониста-фабриканта Моллера, я навещала ее в Кирият-Ате. Израиль в этом смысле – бесконечная история, и можно исследовать один ее пласт всю жизнь. А здесь их столько!

Возможно, не стоит переживать за то, что многое не сделано, ведь мне доставляет удовольствие все отыскивать, удовольствие само по себе.

Получила ли ты письмо с перепечатанными твоими стихами?

184. И. Лиснянская – Е. Макаровой1, 20, 22 сентября 1996

1 сентября 1996

Доченька, дорогая моя, драгоценная моя! Вчера поздно вечером Яна привезла твое письмо. Как мы ни уговаривали ее остаться ночевать (было уже 10 веч[ера]), она не согласилась – по ночам пишет статью. Мы с Семеном, т. е. я ему вслух, медленно, громко прочла твое письмо. Через каждые 3–4 фразы Семен меня прерывал: «Боже, какая умница». Это касалось и твоих рассуждений о Стайроне, а в связи с этим о неоднозначности еврейства и невозможности вычленить евреев из общей картины мира. Но для этого вовсе и не надо так далеко уходить из России, чтобы это знать, достаточно остаться на месте и рассмотреть, например, революцию 17-го года и Чека и т. д. и т. п. Я вовсе не идеализирую народ, к которому принадлежу. Да, Стайрон – антисемит. Это ты впала в крайность, чтобы не высказать ту крайность, которую вижу (из-за самосохранения): избранный Господом народ – безумен. Да, безумен, как Натан в «Выборе Софи». Все твои наблюдения-желания, связанные с хлопотами поехать в Прагу, – крайне интересны и глубоки, как и рассуждения о Вилли Гроаге. Так оно и есть в жизни и литературе. ‹…›

Я знаю, что никакие примеры, если сам не веришь в свое предназначение, – не помогают. Но вспомни хотя бы историю с «Моби Диком», м.б., я имя переврала. Когда эта вещь была в Америке напечатана, ее никто, по сути, и не заметил. И вдруг через пятьдесят лет какой-то издатель захотел переиздать «Моби Дика», – и случился бум, вся Америка загорелась! Тебе не надо будет ждать 50 лет, тебе сейчас надо писать, если есть силы. Ведь даже это письмо – литературное, психосоциологическое эссе! В тебе еще непочатая потенция чудной прозы, курицын глазик! Ведь только недавно тебя отметили литературной премией, обрати на это внимание. ‹…› Давай-ка с тобой будем смотреть не в микроскопы, а в телескопы. ‹…›

20.9.96

Доченька, дорогая моя! ‹…› Ничье одиночество невозможно сравнить с одиночеством другого человека, – тут не взвесишь, и внешние эфемерные, на вид реальные обстоятельства, – не мера.

Прочла дневник Нагибина[301] – жуткий человек, эгоцентрик, объясняющий все свои печали, обиды и т. д. и т. п. глухостью, завистью, ревностью, пакостью окружающего мира. Вот счастливец, – подумалось мне, – ведь я всю неотзывчивость мира объясняю своей бездарностью! Ему, дескать, Нагибину было легче. А права ли я?

Тут же вспомнились собственные строки: «Лучше быть убитой, чем убийцей», а поди-ка, пожалей убийцу![302]…Конечно, это гротеск, тем более что Нагибин, скорее всего, был самоубийцей. Я тоже самоубийца, и меня давно бы не было уже на свете, если бы не умение, почти железное, любить других и терпеть свои состояния, невыходы из комнаты, и много чего.

Неужели я так ленива – даже вещи из шкафа в шкаф перевесить не могу? Исходя из всего этого, а также из бесконечных доказательств Семена в очередной раз, что он по трапу не поднимется, скорее всего, не сдвину себя и его к тебе в Иерусалим. Ибо в конечном итоге выходит: я его кое-как уговариваю, и он потом доволен поездкой, а сама уже приезжаю и пребываю в полнейшей тревожной депрессии. Так было во всех трех поездках – в Америку (слабее), в Израиль (ужасно), да и в Гамбург (слабее). Сейчас все начинается сначала.

‹…› Юбилей вчера был всем юбилеям юбилей[303]. Звонки с поздравлениями начались непрерывные с 9 утра до 6 вечера. Потом – с перерывами. И газеты поместили поздравления – статьи, интервью и т. п. Семен счастлив, – и он заслужил, право же, заслужил! Телеграммы! Цветы! Адреса из Пен-центра и Литфонда!

Sic! Гости. Были дети его, Коля Поболь[304], Павел Нерлер[305], Рейн с женой, Лида, Изольда, Машка, Рудольфовна, сделавшая гениальный мой фотопортрет, – это те, что сами пришли. Наша Оля, в сущности, сделала одна почти весь роскошный стол, а сама не смогла быть (поломалась холодильная установка в кафе). ‹…›

С папой поддерживаю телефонную связь довольно регулярную. Ему я прочла по телефону твое письмо о Миле[306] (действительно, чудный человек!). Папа расплакался, но я нашла очень теплые, сердечные, очень ласково