-родственные слова и утешила его. ‹…›
Ты меня неправильно понимаешь, я тебе вовсе не советовала писать в стол, а просто – писать. Это же такое счастье! А там – все придет, все придет. Но вот ненаписанное, действительно, не может быть напечатанным. ‹…›
Доброе утро, мое солнышко! Наверное, в Иерусалиме сейчас два солнца – на небе и ты. А у нас холод, бессолнечно, но хоть дождь со снегом не хлобыщет. Даже «моросита» нет. ‹…› Передо мной стоят розы, подаренные Семену. Но я, лентяйка, их, как обычно, не обихаживаю, не подрезаю, не кладу на ночь в ванну с водой. Да и все розы померкли перед той, что нам подарил монах на спуске в пещеру Иоанна Крестителя. Да и пахнуть так эти не умеют, хотя огромны. Ту никогда не забуду, она благоухала всем детством человечества и моим. Я ее как бы предсказала в рождественском стихотворении – «и пахнет осликом и розой». Очень хорошо себе представляю, как прочитанное тобой (не мое стих[отворение], а то, о чем ты мне писала) вернуло тебе зрительные и обонятельные картины из детства, вплоть до ежевики. Наверное, и Рижским взморьем пахнуло – ведь ты его так любила.
Доченька, это огромное счастье – тебе столько выпало увидеть мира – вплоть до Японии! А то, что сейчас ты на месте какое-то время, м.б., и хорошо. Тьфу-тьфу, не сглазить, вдруг тебе напишется что-то одно о многом и многое об одном. Даже в хаосе нашей жизни есть эта гармония – одно о многом, и наоборот.
‹…› Душа что губка – впитывает в себя все, но не надо давать губке просыхать, ее лучше отжимать. Я тебя не поучаю, это я как бы сама с собой говорю. Но моя душа – губка (по звуку душегубка) – очень мало что впитывает из внешнего мира. Обидно. Время у меня избыточно, ибо нет пространства. Хоть начинай стихи со строк: «Время мое избыточно, ибо пространства нет». Наверное, поэтому, я все толстею и толстею – есть куда, хоть комната моя не просторна, но тахты достаточно. Много читаю. Или очень хорошее, или – дрянь. Т. е. детектив. На среднее не тянет.
Доченька, мне Машка принесла в Семенов день рождения две фотографии, снимала еще в «Космосе», я тебе их посылаю. М.б., тебе будет приятно вспомнить ту быструю, трудную и чудесную работу, которую ты сделала с «русскими» детьми – студентами и старшеклассниками. Я, помню, была потрясена. ‹…› Леночка, спасибо за джемпер и босоножки, но я еще не примеряла, дома слишком холодно, чтобы раздеваться. ‹…›
185. Е. Макарова – И. Лиснянской22, 24 сентября 1996
Мамик, привет! Сегодня Йом Кипур, тишина, машины не ездят, мало кто курит и ест, это правда приятное чувство, но курить все же хочется.
‹…› Вчера написала рассказ – я тебе его посылаю (в распечатке вышло в столбик как стихи, не обращай внимания, а знаки как там). Странно, что мои израильские рассказы грустные, о мужчинах, обычно не справляющихся с жизнью. Что бы это значило? После этого рассказа у меня болела голова, и я спала сегодня днем пять часов подряд. ‹…›
Твое письмо по почте расчудесное, мне кажется, что ты справилась с собой, и я так тобой горжусь, твоей врожденной силой вылезать из-под спуда, мне казалось, что в этом мы равны, но теперь вижу, ты куда сильней.
‹…› Манька стала снова рисовать, у нее такая рука и голова! Сегодня мы с ней болтали и готовили еду, она становится очень интересной, теперь зовет меня с ней сидеть, когда она ест, обсуждает со мной все, что ей приходит на ум, а ей-таки приходит. Она – лучший экземпляр нашей женской линии – нет в ней мрака нисколько, все ее любят, все с ней советуются, она не напрягается по пустякам, и я, в каком-то смысле, пожинаю добрые плоды. Сколько все меня стращали, что надо взять ее в свои руки, иначе она пойдет по чужим рукам, надо проверять ее, – я на это была не способна совершенно, мне было бы стыдно следить за ней, и вот она справилась сама, и мы вышли на иной уровень отношений. Мне не пришлось и не придется, надеюсь, замазывать свои ошибки, которые я бы сделала, если бы не уважала ее и не доверяла ей в трудный период ее полной разнузданности с общепринятой точки зрения.
Федя переводит стихи, бьется над каким-то поэтом, неплохим, тут пришел ко мне в поисках разных русских выражений. Я сказала, что ему надо не ко мне, а к тебе с этим. Он, по-моему, понимает теперь, что ему надо многому научиться и здесь, видела дома его новые рисунки – здорово, это уже 21 век, не по технике, а по мировоззрению. В последнее время я окружена со всех сторон молодыми людьми, ты тоже, и мне очень интересно сравнивать себя с ними, себя возраста первой повести и «Танцуйте с нами», видеть, насколько они более раскрепощены, чем я была тогда. И все же насколько внутренняя свобода вещь абсолютная во все времена! Я вижу сразу, как и ты, что талантливо, а что нет, никакими техническими новшествами меня не объегорить. Вообще здорово дожить до 45 лет, это какая-то веха, яснее прошлое и сильней связь с будущим, через взрослых детей.
Тоже мое направление в педагогике как-то кристаллизуется, при этом я не устаю изумляться, что говорит о том, что метод, которым я действую, верный, иначе бы за двадцать лет работы с детьми все могло бы стать рутиной. Жаль, что не могу собраться и все написать иначе, более структурированно, это было бы полезно и для меня, и для людей. В этом смысле я просто провальный человек, ничего не могу довести до апогея, ни одной работы. Начинаю и бросаю. Конечно, я могу сказать, что это от невостребованности, и, если бы кто-то поставил мне сроки, как было с книгой для шведской выставки или с романом, – я бы справилась с задачей. Но пока этого не происходит, не могу собраться. Все валяется – пьесы, рассказы, переводы, заметки, – нет, не валяется, спасибо Юле, лежит на своих местах в папках.
Встречалась с чешками по поводу моего исследования о еврейских интеллектуалах в Чехословакии и идеологических влияний на них – коммунизм, сионизм, национализм и прочий изм. Похоже, в Праге им понравилась идея и здесь, в Академии наук, тоже, так что, может, получу деньги на билеты и гостиницу на 97-й год, там я смогу работать во всех архивах, включая СТБ (архивы госбезопасности), – вот как все в жизни не случайно, – мой шок от танков и моя связь с этой страной. Кстати, оказалось, что чешки из института современной истории ездят в Химки! в архив – там куча материалов, которые советская армия вывезла из Чехословакии в 45-м году. Вот тебе и цикл – теперь и мне, может, придется ездить в Химки с израильским паспортом работать в Химкинском архиве. Кто бы сказал мне об этом 10 лет тому назад!
Как ни крути, нам повезло, что мы до этого дожили. И как подумаешь, что мы могли бы и не дожить до этого… Вот страшная картина!
Билли надеется закончить фильм к ноябрю. Тогда она сможет показать его в Каннах. Не знаю, как у нее все там выходит, но то, что теперь у нас есть Швенк (нацист Отто в 42-м году решил снять пропаганд. фильм, и спасибо ему за это низкое – нашлись девять минут этого фильма в Варшаве, поэтому я так рвусь туда, к человеку по имени Владимеж Реклайтис, чтобы посмотреть, вдруг есть еще что-то), – и вся наша история кончается документальным черно-белым материалом без звука – Швенк играет парикмахера, который радостно мылит пациента и потом забривает его до смерти столь же радостно, – 30 секунд шедевра – я не ошиблась в Швенке – надеюсь, ты скоро тоже это увидишь, к концу года у меня будет в руках фильм, – это гарантия успеха. Представь, весь фильм, полтора часа – кручение вокруг и около, и люди уже сгорают от нетерпения узнать, кто же этот Швенк, не миф ли он, – и у нас есть последние кадры.
Я знаю, что живу в мистическом пространстве. До того как мы нашли эти девять минут, я видела ясно Швенка, когда мы сидели в комнате с Вики в Литомержице, рядом с Терезином. Я видела его над ней, на стене, как он поворачивался, но потом Вики меня спугнула, и Швенк исчез. Теперь на пленке вижу этот поворот, когда он забривает клиента.
Недавно ко мне пришли Рочеки[307], Ян он был со Швенком в походе смерти, и вместе с ними был поэт, мальчик, Вилем Полак, все его стихи пропали, но в Тель-Авиве живет его друг, который помнит одну строфу наизусть, замечательную, и он всю жизнь ищет его стихи. Так вот приехали люди из Чикаго, я спросила, помнят ли они что-то из стихов Вилема. И Эва, жена Рочека, написала мне на память стих. Представь, я искала по архивам – не нашла, но знала, найду. И думаю, вдруг есть в архиве Освенцима, людям часто не приходят в голову простые вещи. Вилем все свои стихи взял с собой. В Освенциме он прошел селекцию, был там 15 дней, затем отправили его со всеми кабаретистами в Мойзельвиц. Вдруг кто-то подобрал, спрятал, и когда освобождали лагерь, нашли, держали всю жизнь у себя, не зная, кому это принадлежит, и отдали в архив на старости лет. Может такое случиться? Может. В Мойзельвице нет. Там ничего не осталось после бомбардировки. Там я искала. Пока еще есть шанс найти.
В учреждениях, таких как Яд Вашем или еврейский музей в Праге, чиновники ничего не ищут, мало того, они сами часто не знают, что у них есть. Быть частным детективом куда продуктивней. Но дело нервное. ‹…›
Написала еще один рассказ, не грустный, но очень сюрреалистический. Его я если и отошлю, то как сырой вариант.
‹…› Сегодня получила радостное известие от сына Лео Майера[308], тот, помнишь, который приехал в Стокгольм, где была работа его отца, на выставке. Так вот нашелся брат его отца здесь, в Израиле! В Герцлии! Ему 90 лет, он еще преподает рисунок. Так что Лео (сын Лео) с женой и дочерью прибудут в ноябре на встречу с дядей, вообрази себе, вот так история! Лео пишет, что я открыла новую страницу в жизни всей его семьи, и они все мне страшно благодарны, а его жена, Гунила, врач, приписала от руки, что она запрещает мне столько работать, и прочие медицинские глупости.