Мамик, поцелуй за меня Семена Израилевича, я так рада, что про него написали, чем больше будет про хороших, тем меньше про плохих. С точки зрения предполагаемого равновесия в мире. ‹…›
186. И. Лиснянская – Е. Макаровой26, 29, 31 октября 1996
‹…› Сейчас за окном – морозец, первый и не сильный, днем будет 2–5° тепла. Октябрь я не сидела безвылазно. Время от времени мы с Лидой Вергасовой отправлялись на прогулки, т. е. на рынок. Вот и вчера были. Рынок полон, но дорог. Зато за рынком есть аллея – оптовая торговля. Почему эти палатки называются оптовыми (здесь вовсе никто ничего не закупает)? Но, видимо, в палатки завозят товар прямо от производителя, и идет взаимовыгодная торговля. Так сыр там стоит 15 тысяч 500 р., а в магазинах 24–30 тысяч. Но, конечно, разница цен других товаров не так ощутима. Однако эти прогулки очень выгодны, особенно тогда, когда я вместо 1 тысячи не всучаю 10 тысяч. Последнее случается, если Лида зазевается. ‹…›
Вчера был папа у меня, и мы с ним много смеялись, я его смешила, да и он меня. У меня пропало раздражение к папе начисто. И вот почему: недели три тому назад он завел разговор о смерти (боится мучений). Я сказала, что он хороший и Господь ему не даст мук, когда придет срок. Папа вдруг возразил: «Нет я грешен, очень грешен, вспомни, как я тебя насилу заставил сделать 2 первых аборта!» – «Годик, дорогой мой, если ты вспомнил свою вину, так ведь это значит, что ты человек не конченый!» «Не конченый» папу почему-то очень обрадовало, рассмешило и утешило. Теперь он нет-нет называет себя не только гением, но и не конченым. Звонит мне иногда по пять раз на дню. Правда, иногда пугает, например: «Лена в больнице». Тут, понимаешь, что со мной начинает твориться, потом выясняется – Ида в больнице. Замечаю, что рвется поговорить со мной по телефону, как только – Ира за дверь. Вчера, после нашей встречи звонил мне дважды. Вечером читал стихотворение о внуке, я, превозмогая боль, выслушала, в стих[отворении] хороша середина, – и только потом сказала, что спазмы. Само же стихотворение очень расхваливала.
‹…› В музее Цветаевой будет вечер альманаха «Арион», они дают мне 1-ю премию за публикацию 1995 г. Пришлось редактору мне этот секрет раскрыть до вечера, ибо он понимал, что я из породы «не посещающих». ‹…›
Доброе утро, моя птичка-величка! ‹…› Вечером вчера я получала премию. Вторую премию дали поэту Юрию Ряшенцеву и третью молоденькой поэтессе – Кузнецовой[309]. Зал был полон и был весь тусовочной бомонд – от Чупринина, Ивановой, Пригова до Яковлева, не того, что редактор газеты, а того, единственного бессребреника во власти, что начинал перестройку. Всех не перечтешь. Конечно, они пришли не «Арион» чествовать, а пить и есть, налаживать связи с новыми русскими – деньги, деньги, деньги!
Но то, что произошло со мной, – нежданно и удивительно. Короткую речь выдал Рейн. Судя по тому, что он говорил о Ряшенцеве (профессионал и только), о Кузнецовой (симпатичное дарование), говорил обо мне то, что думает, оказывается. Смысл: «Я – величайший лирик не только сегодняшнего дня, а как Ахматова и Цветаева – 20-го века, и еще не все это осознают». Глупость, конечно. Тут на меня надели медаль, вручили красную папку, или как это еще называется – не знаю. Я сказала в сильном волнении 4–6 фраз благодарности и прочла 2 стих[отворения]. Одно – из «Арионовской» публикации, другое и единственное, которое у меня написалось здесь дней 15–16 тому назад.
Но что случилось дальше, повергло меня в жуткое, но сладкое смущенье. Зал встал и стоя мне аплодировал. Такого, как говорили другие и Семен, не было с того ахматовского вечера в Колонном зале, того злосчастного вечера, о котором Сталин спросил: «Кто организовал вставание?» Семен мне объяснил, что сначала встали задние ряды, а потом все. So [так] все пошли тусоваться, а мы с Семеном для приличия побыли в тусовочном помещении минут 20 и поехали домой. Я как-то снижаю то, что случилось, но действительно было: «Кто организовал вставание?» Президиум, как мне объяснил Семен, был растерян, потрясен и встал последним.
Доченька! Без конца звонки отрывают меня от письма и все – по поводу моего «триумфа» и последнего моего стихотворения из цикла «Голые глаголы». Поэтому набираюсь отваги переписать тебе это простецкое стихотворение:
Кого бы я ни встречала –
Я встречала себя,
Кого бы ни уличала, –
Я уличала себя.
Кого бы я ни любила –
Я любила себя,
Кого бы ни хоронила –
Я хоронила себя.
Кого бы я ни жалела –
Я жалела себя,
Куда бы я ни летела –
Я летела в себя.
Сходили с ума. Но это
Я сходила с ума.
И если вдуматься в это,
Весь мир – это я сама.
Доброе утро. Проснулась очень рано, в 5.30. М.б., в старости и надо спать мало. Проснулась бодрая. Взялась за просмотр тетрадей, опять нашла о тебе и вписала в стр. 25 а[310]. Сейчас уже 9.30 утра, пойду посижу на кухне с Семеном. Устала глазеть в старые тетради, потому что переживания остались свежими. Вот почему я хотела быть «принцессой», т. е. на короткое время мечтала, чтобы ты не делила меня с другими старухами. Мечтала, чтобы Федя отвез меня к Мертвому морю, нельзя же мне иметь только «Моря Мертвого стакан»! Мечтала понюхать Манькину шею за ушком, с Сережей проехаться однажды куда-нибудь, где нет колодезного спуска. Но когда-нибудь моя мечта осуществится, хотя нашла такую строку в тетрадке:
«Лишь мечта бывает безответна».
Все мои стихи перемежаются совершенно беспомощными – о тебе, ибо сама разлука – беспомощна.
Мне б найти удавочку,
Но продлю я муку,
Сяду я на лавочку
Осознать разлуку.
Рейс из Шереметьева
И до Тель-Авива.
Нет решенья третьего –
Плакать некрасиво.
Ах, ты моя деточка,
Самолет все выше, –
В небе только веточка,
То ль побег от вишни.
Ах ты, моя ласточка,
Где исход, нет драмы,
Лишь застряла косточка
В сердце твоей мамы.
Так было неразборчиво написано, что я и тебе черкала-перечеркивала. И коль скоро я тебе пишу не письмо, а дневник, и стихотворение дневниковое переписываю без опаски.
187. Е. Макарова – И. ЛиснянскойКонец октября 1996
Мамик, привет! Как всегда, столько хочется выразить, пока не встал с постели, кажется, всему есть слова – и ветру, который растрепал, сдвинул с места все деревья в окне, нагнал и разогнал облака, я проснулась в восемь, потом в девять, а теперь вот уже одиннадцать, и я все еще полусплю. Но сижу за компьютером. Сейчас пошла тебе звонить. Поговорили.
Телефон вызывает устойчивое раздражение. Напоминание о том, что нужно работать, зарабатывать, искать работу, – он связан с деньгами, напоминает о том, что я не могу устроиться, приспособиться, что люди менее одаренные находят пути, живут в своих квартирах, могут платить за обучение собственных детей, хотя бы, короче, телефон возвращает к мысли о никчемности. Ты же знаешь, что я не жадная.
Насчет принцессы.
Я работаю сейчас 2 раза в неделю, в среду и четверг. За это получаю в месяц 500 долларов. Деньги за два месяца телефонных разговоров. Работаю с детьми и сумасшедшими. Халтурить не умею, поэтому прихожу в музей за час и ухожу на час позже, и в эти дни устаю эмоционально. Остальные дни недели я работаю в архиве, не получая за это ничего для себя, наоборот, трачу нервы и деньги на копии документов. Дома я их перевожу или просто читаю и описываю. Затем есть дом, дети, люди, тетя Ида. Мне трудно обещать тебе условия, о которых ты говоришь. Я знаю, это звучит отвратительно. Когда я тебя звала в Стокгольм, я знала, что там я буду сфокусирована только на одном проекте, и эмоционально для меня это было проще, чем сейчас, когда ничего не клеится, ничего не собирается в целое, и я с трудом пробиваюсь в этой заболоченности событий, чувств и мыслей. ‹…› Я очень хочу тебя видеть. Быть с тобой. Мне трудно планировать, думать перспективно, сегодня – это единственная правда, сегодня ветер, сегодня я должна навестить Эдит, сегодня я должна поехать к тете Иде и разгадывать с ней кроссворды, сегодня я думаю пожарить рыбу (размораживается в мойке) и вечером отвезти старухе Маргит еду (она похоронила мужа, лежит одна дома с рожей, ее все терпеть не могут, вредная старуха, но не бросать же ее), между всем этим я пишу тебе письмо и нервничаю, что вот не могу быть с тобой полностью, целиком.
Сейчас отменила Эдит, решила ехать к тете сначала, потом к Маргит, а потом, с четырех, работать дома, никуда не прыгать-не скакать. Когда я сижу в своей комнате, за компьютером, и знаю, что мне не нужно отрываться, это самое лучшее. Может, этот период тотальных сомнений пройдет от чего-нибудь внезапно хорошего, выйдет книга про детей или еще что-то такое случится, на что я могу морально опереться, что поддержит меня в моем внутреннем одиночестве, и тогда я смогу создать тебе атмосферу, о которой ты мечтаешь. Отношения людей – очень сложная структура.
‹…› Все, что с нами происходит, – это лишь отражение наших мыслей на экране сознания. Когда я говорю: девочка пошла спать, я имею в виду, что есть такое создание, которое зовется девочкой, что она умеет ходить и спать, и я знаю, что значит ходить и что значит спать. Значит, образ этот создается легко. Затем он может всячески уточняться, что придаст ему объем и движение. Когда я говорю: тимбухты сказал алаверды, то ясно, что тимбухты – главное действующее лицо, что он может говорить и что он сказал алаверды, слово не всем понятное, поэтому образ будет расплывчатым, но все еще в структуре нашего понимания. Если я скажу кан нет авар, тогда уже наше сознание встанет в тупик – здесь два главных действующих лица неизвестны, и мы не уверены, что «нет» в данном случае – это отрицание. Но если мы знаем коды иной культуры, то догадаемся: кан – здесь, авар – прошлое. Тогда сознание может выстроить образ. Некий полуграмотный философ из России говорит – здесь нет прошлого. Остальное – работа воображения. К чему все это? К тому, что при несовпадении кодов (это может быть не только культура, но и эмоциональное несоответствие) мы можем не помочь друг другу, не проникнуть друг в друга, а действовать по отношению друг к другу, исходя из закона взаимодействия физических тел. Проникая друг в друг друга, разбивать друг друга. И при этом образы будут строиться неверно. Например, я знаю, что некоторые вещи, которые не воспринимаются эмоционально верно, имеют дефект некоего несоответствия. Но бывает, что восприни