Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой — страница 93 из 147

мающий (читатель, критик) не может в данное время воспринять чужие коды. Например, с рассказом, который вас смутил[311]. Над ним, если есть желание, можно подумать. Здесь сюжет – мир первой и второй реальности – лишь видимая оболочка. Собака – тотем. Человек, который убил собаку (друг Ингрид), фантом. Этот рассказ – взаимодействие трех символических фигур, написанный якобы в реалистическом духе. Так я думала, когда писала. Мне бы в голову не пришло, что читатель (гипотетический) может всерьез отнестись к скотоложеству как к сюжетостроению. Я взяла это как крайний случай, что и значит пародия. Далее я могу его разобрать как чужой текст, все мои тексты отчуждаются от меня в момент, когда я ставлю точку, и не интересуют меня в качестве отражения меня, но мне как-то лень туда возвращаться. Вообще я устаю думать. Напряженное думание на какую-то одну тему, например о зле и добре, истощает за несколько часов. Вчера думала о Менгеле. О его опытах. Пришла к ответу – все его опыты имеют дело с объектами физическими. Только лишь. Превращение карликов в великанов, изменение структуры деятельности гипофиза, повышение рождаемости за счет рождения двойняшек, опыты над двойняшками, изменение расы, опыты над цыганами, то есть зло только по процедуре замысловато, но по цели ясно. В нем нет ничего, что связано с «духовностью», его процедура может быть сколь угодно замысловатой, но его цель уничтожение физическое. Можно убить сразу, сломать что-то хрупкое, можно сначала деформировать, затем убить. На этом я остановлюсь. Но об этом я думала вчера настолько целенаправленно, что сегодня не могла никак встать, устала. Соответственно думала о добре, которое, по определению, бесконечно. Правильно, у него нет конечной цели. Но про добро я еще мало думала. У меня практически нет никого, с кем я могла бы продвигаться в своих размышлениях. Только книги и документы. ‹…› Сегодня 26-е, первый день дождя. Тетя Ида впервые показалась мне той тетей Идой, которую я знала раньше. Пойду к ней в четыре. Эдит очень волнуется за судьбу Израиля. Сидит у телевизора. Похожа на одиннадцатилетнюю девочку, которую родители оставили дома одну, ушли на концерт, и она боится лечь спать. ‹…›

188. И. Лиснянская – Е. Макаровой1 ноября 1996

1.11.1996

‹…› Доченька! Сбылась мечта идиотки – только сейчас вместе с Лидой Вергасовой купили электроволновку! Семен ни за что не хотел давать на нее деньги, но я восстала: «Когда-то Леночка давала мне 300 д[олларов] на печку – ушло на жизнь. Теперь я получила премию, – в чем дело – могла бы не получить!» Но, слава Богу, он кричит до факта, а не после. Постфактум он уже не разорется. Just fine! I am hapned. And take it easy. [Просто здорово! Я счастлива! Отнесись к этому легко.] Нет, оказалось, что I can’t take it easy [я не могу отнестись к этому легко]. Поскольку открыли мы с Лидой инструкцию, а там написано, что именно эту модель надо заземлять, посмотрели, а там действительно шнурок для заземления. It’s ruly bаd [Это правда дрянь], – т. е. дрянь-дело, я себя-то никак заземлить не могу, а тут еще и печку заземлять! Я просила самую простую, а Лида меня подбила с грилем. А уж если раз в год надо румяно поджарить курицу, можно и в духовке. В общем, позвонила я Оле: Оля! Выручай! Она завтра обещает приехать, и мы свезем поменять на более простую, во всяком случае – без заземления. ‹…›

189. Е. Макарова – И. Лиснянской8 ноября 1996

8.11.96

Сегодня у нас было приключение – поездка к 90-летнему брату Лео Майера (история с рисунком из каталога, в Швеции нашелся сын художника Лео Майера, я рассказывала вам) вместе с сыном Лео Майера, Лео-младшим, к его дяде Бедержиху в Герцлию, – это нечто! Старик? Нет, джентльмен с тростью, крупное лицо, изрезанное морщинами, и затылок, и шея, и уши – все в тонких глубоких бороздах, очки он не носит, равно как и слышит без слухового аппарата, истории его и его жены Ханы заслуживают специального рассказа, но какой это художник! Это очень большой художник, я выпросила на несколько месяцев картину маслом, которую он написал в прошлом году, и сейчас она передо мной – если выйдут слайды – пришлю. Он нигде никогда не выставлялся, в доме престарелых работает (сейчас!) с престарелыми, у него кружок живописи, и там, в закутке, спрятаны его работы, которые он никому не показывает, показал, в виде исключения, своему племяннику, его жене, дочери и нам с Сережей. Не продает тоже. Я бы купила, честно, не удержалась бы. Так вот этот рисунок Лео Майера 44 г. попал к ним от кого-то после войны, именно они с женой отдали рисунки в Бейт-Терезин в семидесятых годах. Значит, этот рисунок – костюм к спектаклю «Кармен» – привел племянника к дяде из Швеции в Израиль, они не виделись 60 лет!!!! Кармен-сюита… Судьба вплетает меня в посторонние истории самым причудливым образом. Если бы я не выбрала этот рисунок Лео Майера на выставку, ничего бы этого не произошло. И опять я подумала – как не написать про это, а если про это – то про много такого, и опять колебания…

‹…› Семену Израилевичу большущий привет и спасибо за моральную поддержку, правда, я очень по нему скучаю и очень радуюсь его письмам, берегу их в отдельной папке.

190. Е. Макарова – И. ЛиснянскойНоябрь 1996

Дорогая мамочка! Получила твои чудесные письма с весьма недурным английским, молодец, скажу я, бо-ольшие успехи! Здорово про премию, и, авось, да получится с избранным. Забавно про архив. ‹…›

Я вот уже какой день там заседаю, и дело мне это нравится, чужие истории, чужие письма, истории болезни на немецком языке, столбцы температур и кровяного давления, да, пульс, пульс убитых по выздоровлении чужих мне людей, что-то все меня тянет разобраться с этой историей, почему я не ищу температурный лист Ван Гога, почему?!

Я бы с удовольствием помогла тебе рассортировать твои бумаги, мои письма смешно присовокуплять, это не представляет худценности, а пару мыслей можно оттуда выловить и запечатлеть в стихах, имею в виду те, в которых есть поэтизмы, в некоторых, как я помню, возвышенное встречалось. ‹…› Кстати, у меня все твои и семенаизраиличевы письма разложены по папкам, по годам.

Стих удивительно прямой, ошарашивающе прямой, и, наверное, в этом его сила. Нужно дойти до той простоты, имя которой ты знаешь, мам, я не шучу, мне правда понравился этот стих, просто настроение, как у дяди Семы в Дагомысе[312], хилая ухмылка, сарказм не по адресу. ‹…›

На даче в Красновидове мне нравилось зимой писать книгу про детей и кататься на лыжах. Вспоминаю часто. «Послезавтра в Сан-Франциско» тоже там написано, кажется, за неделю, при детях. Но это, конечно, не повод держать дачу. Произведения, прямо скажем, не великие. А воспоминание не продается. Например, мы там здорово гуляли в лесу, но на Финском заливе мы тоже здорово гуляли, а он не наш, нам не принадлежит. Хотелось бы иметь что-то свое, но мало ли что хочется, к тому же что-то есть, квартира в Химках, убогая весьма собственность, зато, как все говорят, своя!

Мамик, я вычитала интересную подробность про приезд знаменитого сиониста Эдельштейна (он был еврейским старостой в Терезине, убит в 44-м в Освенциме) в Палестину в 1939 году. Он встретился в Праге с Эйхманом, Эйхман настаивал на быстрейшей отправке евреев в Палестину, поэтому Эдельштейн и рванул сюда. Спорил с британцами, но еще сильнее с Бен Гурионом, нашел отношение местных евреев настолько вялым, настолько никаким, что уехал из Палестины обескураженный, сумел договориться только на 1369 человек из Чехии, это все, что удалось, он приехал и сказал в Праге, караул, сионизм, наша мечта, то, ради чего… Палестина – это не Венский лес, ясно, но куда деваться?! Дальше глава об Эйхмане в 39–41 гг., и я хочу ее прочесть и заснуть, иначе буду думать о сигаретах.

‹…› Вчера мне позвонили из Сохнута, приглашают на зимний семинар в Москву. Это конец января – начало февраля. ‹…› В прошлом году, как ты помнишь, я планировала Баку на это время, но попала вместо Баку в больницу. Теперь уж все вырезано, что нужно, и с московским семинаром обвала не будет.

‹…› Насчет прозы я тебе писала в предыдущем письме (оно придет вместе с этим), я не чувствую себя уверенно, не чувствую себя даже как в Москве, в былые годы, произошло какое-то отслоение, и я не знаю, что должно произойти, чтобы ко мне вернулась вера и энергия. Этот год – мертвый сезон. Но могу работать с детьми и сумасшедшими, могу читать и сидеть в архиве. ‹…› В таком состоянии всякое замечание или мелкий упрек я воспринимаю болезненно, так что ничего не принимай на свой счет. Ты знаешь, что ты самый близкий мне человек (не надо сравнивать с папой), но, когда ты производишь эти сравнения, мне становится страшно, что и ты не понимаешь меня, и я теряю последнюю опору. Мамик, поправляйся скорей! ‹…›

191. И. Лиснянская – Е. Макаровой21–22 ноября 1996

21.11.96

Доброе утро, моя доченька! Это письмо будет называться: «Архив». «Не надо заводить архивов, над рукописями трястись». Пастернак написал стихотворение «Быть знаменитым некрасиво». Так мог написать только очень и очень знаменитый писатель. Я бы тряслась над рукописями, если бы сколько-нибудь себя осознавала как поэта, ибо не знаменита. Все почти выкинула – тетради с ненапечатанными стихами, блокноты и прочая. ‹…›

Твоя же огромнейшая работа с архивом – совсем другое дело. Иногда мне кажется, что ты философ Федотов[313], который хотел оживить всех мертвых. Его концепцию я выражаю примитивно, но по сути дела – оно так и есть. Иное – историческая память, которая складывается из крупных и мелких архивных данных. Ты же делаешь то, что делал бы Федотов, не будучи Христом (Лазарь), именно оживляешь. Мертвые – совершенно живые в твоих произведениях. Например, «Танцуйте с нами»