‹…› В Берлине из двух дней один потратила на архив Баухауза, где оказалось гораздо больше материала, чем я предполагала. Это тоже было открытием, особенно факт, что музее Гетти в Калифорнии, в одном из самых богатых музеев в мире, есть работы Фридл и ее фотографии. Если этот музей войдет в кооперацию с Визенталь-центром, я могу рассчитывать на большую книгу-монографию, для этого им нужна одна глава, уже написанная. Ох, мамик, мамик, куда меня занесло с моими историческими наитиями!
Даже Амалия Секбах очнулась на том свете. Помнишь ее глаза из моего романа? Так вот я получила письмо от какой-то дамы из Германии, что она ходит по следам Амалии, ничего не находит, но вот недавно она получила письмо от молодой женщины, тоже из Германии, та пошла на кладбище в городе, где родилась Амалия, наткнулась там на какой-то надгробный памятник, который ее потряс, памятник какому-то Буху, потом выяснилось, отцу Амалии, она стала узнавать про эту семью и наткнулась на информацию о днях жизни и смерти Амалии, была потрясена и написала триптих, посвященный Амалии. Разыскала ту немку, которая искала и ничего не нашла, тоже совершенно случайно, и вот та прислала мне письмо с просьбой выслать все, что у меня есть, а у меня есть очень много. Теперь я должна сделать копии со всего и переслать это двум немкам, которых Амалия разбудила. Что за мистерии, скажи?!
202. Е. Макарова – И. ЛиснянскойВесна 1997
Мамик, привет!
Твою книгу дала почитать переводчице Пауля Целана – Лилит Жданко и ее мужу Алексею[337] – древнегреческому философу – они в восторге. Я попросила Лилит написать тебе, но она постеснялась. Лилит переводит для меня сейчас письма Фридл, мне ее посоветовали, – и когда мы к ней пришли, она сказала, что переводит русскую поэзию на французский, Цветаеву в том числе, – так что я захотела ее дать твою книгу. Может, Лилит переведет тебя на французский?
Мамик, мы уже собираемся в дорогу, на этот раз – с камерой, компьютером, нечто вроде экспедиции Ан-ского[338], и, если уж выразиться цинично, едем собирать катастрофический фольклор. Иногда я не вижу этому конца (имеется на моем веку), – и не вижу художественного воплощения своим поискам, формы, в которую можно вложить это сюрреалистическое документальное содержание. Завидую Данте. Он нашел. ‹…›
203. И. Лиснянская – Е. Макаровой30 марта 1997
Доченька! Пишу тебе в тот же день, как поговорила с тобой. ‹…› Читала твою книгу[339] двое суток безотрывно. Книга прекрасна – и рассуждениями, и иллюстрациями твоих «рассуждансов». Баухауз, Фридл и гетто вписались в текст так, словно всегда в нем пребывали. Удивительно даже, что книга существовала и без Фридл. Нет, она без нее не существовала, Фридл, о которой ты еще ничего не слышала тогда, уже присутствовала в тексте незримо как предчувствие встречи, как мироощущение параллельное. Не будь этого мирочувствования, ты никогда не попала бы в музей Праги, никогда бы ничего не знала ни о Фридл, ни о Швенке, ни о подробностях испепеляющего душу транспорта. Все было предопределено Провидением, и твои с Фридл пути не могли не пересечься мистически.
Но ведь и для дальнейшей работы, для работы над задуманной книгой о Фридл нужно не только стоические душевные силы, но и силы физические – твое здоровье. Оно сейчас необходимо не только твоей маме, мужу, детям, оно необходимо человечеству, чтобы оно, человечество, снова окончательно не озверело.
Что касается меня, то все просто и ясно. У меня было полтора месяца «эйфории», как в Комарове и чуть позже него в 1972 г. Теперь все стало на свои обычные места: в свою книгу заглядывать противно. И т. д. и т. п. Кстати, частые и т. д. и т. п. в твоей книге – единственное замечание, какое я смогла бы тебе сделать. Но это такая мелочь по сравнению с содержанием книги и способом ее написания. А как чудно названы главы, как хорошо, что они не многословны.
Эта книга – многозначимое явление, пища не только для воспитания детей взрослыми, но и осознание личности каждого, кто прочтет. И еще пища для философов. Да, эта твоя книга может послужить отправной точкой для философского осмысления детства и не по Юнгу, тем более не по Фрейду, а по Макаровой. Я тебе строчу, не задумываясь над тем, что строчу. Все это мною пережито в твоей книге, и мои, м.б., наивные мысли – не что иное, как преодоление ребенком страха с помощью искусства. Но как бы я ни восхищалась книгой твоей, один страх меня не покидает – страх за тебя.
Родная моя, поверь, чувство долга, м.б., не в такой форме и не в такой степени, как тебе, мне тоже присуще. Это бесконечное чувство долга соседствует с чувством ничем не искупаемой вины. И это трудно переживать. Какие счастливые люди те, что винят других во всех причудах судьбы, а не себя. Это, пожалуй, единственное, чему я завидую: не слава, не богатство, а отсутствие постоянного ощущения вины вызывает во мне зависть. Если бы я могла избавиться от этого чувства, я была бы, наверное, и здорова, и счастлива. ‹…›
204. Е. Макарова – И. ЛиснянскойВесна 1997
Дорогая мамочка! Мой компьютер спятил, пишет на тарабарском языке.
Собственно, особо и сказать нечего. Сижу по 12 часов за компьютером, пишу, что знаю, выбираю из документов, нумерую, вписываю в нужные лунки информацию, вчера пыталась сочинить лекцию на тему о лекциях, которую в начале июня я должна прочесть на иврите для специалистов, но дело не в иврите, по-русски пока вышло как-то слишком образно, надо упростить.
‹…› Из последних материалов более всего впечатлили меня статьи Хуго Фридмана[340] про Терезинскую библиотеку. Исчезают книги, люди берут и не возвращают, берут с собой на транспорт, и возникает недостача, а ведь у них каталог, порядок… Сколько можно понять про людей вообще из всего этого! Я как бы давно не существую отдельно от моей потопленной Атлантиды, и чем дальше, чем меньше у меня друзей здесь, ведь я за собой таскаю такой хвост народу, или они таскают меня за собой, пока я здесь.
‹…› Иногда я просто поражаюсь тому, как жизнь избавляет меня от всяческих иллюзий, при этом не лишая ни цели, ни надежды на ее достижение. А цель – это, конечно, поиски смысла. Мне верится, что я до чего-то все-таки додумаюсь. Не до чего-то такого, что в мире не знали, а до своего. Но это происходит через такую тяжелую поденную работу, без легкокрылых муз, увы.
Послезавтра встречаюсь с лондонским миллионером в Иерусалиме, посмотрим. Дело в том, что теперь Яд Вашем хочет этот проект, а лучший специалист в мире по данной проблематике, Иегуда Бауэр[341], друг миллионера, хочет быть крестным отцом, – не уверена, что на данном этапе поисков формы и содержания я хочу, чтобы кто-то из академических историков был рядом. Поэтому придумала такой ход, – этот год я работаю со своей группой, а вот на этапе создания книги, перевода, редактирования, публикации Яд Вашем был бы хорошим адресом. Не знаю, как лондонец к этому отнесется[342].
Очень надеюсь, что встреча в ЛА внесет ясность в расписание и я смогу распределиться между двумя проектами так, чтобы еще оставалось время подумать. Некоторые решения приходят на ум внезапно, а вот потом, чтобы развить их, нужно время.
В Нью-Йорке есть архив, один из самых важных, так что я решила провести там 10 дней, а в ЛА – 5. ЛА платит за билет, как не использовать эту возможность! Регина приедет ко мне в Нью-Йорк, и после закрытия архива у нас будет время на нашу работу по Фридл. Жить я буду у Эдит[343], в мастерской, это для меня лучшая психотерапия. Сочетание в этой женщине артистизма и здравомыслия, как написано в романе[344], смиряет меня со всем, с чем я еще не смирилась. Все, мамик, пора браться за дело. ‹…›
205. И. Лиснянская – Е. Макаровой6–7 мая 1997
Здравствуй, моя дорогая Леночка! ‹…› Пишу тебе, сидя за письменным столом, как большая. Стол чист и пуст, я за ним ничего не делаю. Впрочем, я вообще ничего не делаю.
Вот уже 10 дней, как мы в Переделкине: красиво и в окне, и на улице, хотя то холодно, то теплеет. Уже пора растепляться погоде на более длинный срок. ‹…›
Мне не пишется, зато дышится. Заставляю себя выходить с Семеном за час до обеда и за час до ужина. А когда выйду, наслаждаюсь воздухом и птичками. Соловьев пока не слыхать, для них еще холодно. Да и поют они поздно вечером, когда я уже на улицу не выхожу. Но зато вообразить можно. Серенькие воробышки мне доступней, вот и написала здесь шесть строк всего:
Ах, воробышек, как ты промок,
Превратился в дрожащий комок.
Бедный мой, ты мокрее, чем дождь,
И твоя темно-серая дрожь
Равносильна скорбям мировым
И становится сердцем моим[345].
Вот такая традиционная незамысловатость. На вдохновение в это лето вовсе не уповаю, буду жить растительной жизнью. ‹…›
Пошли обедать, глядь, Андрюшка идет. Пообедал за меня, а мне принес, как я и просила, овсяную кашу с завтрака. А еще я просила его привезти мне 9-й том Бунина – никогда не читала. Это там, где его статьи о литературе, высказывания о поэтах. Так забыл Андрюшка, вместо Бунина привез конфеты. Мы с ним сыграли 2 длинные партии в карты, названия игры не знаю – Изольда когда-то научила. Кстати, о книгах. Я взяла сюда 4-й том Мандельштама, в котором собраны его письма. Боже мой, как редко Мандельштам похож в письмах на свои стихи, уже не говоря о прозе «Шум времени», «Египетская марка» и «Разго