Коммуна, как известно, проиграла. В 1871 году либеральное правительство Тьера менее чем за два месяца уничтожило, в том числе проводя массовые расстрелы, в одном только Париже и пригородах до 35 тысяч человек, среди которых были – женщины и дети 7–14 лет.
Хотя, может быть, какие-то там социалисты не всеми числятся по разряду «пассионариев», тем более если они дети. Убили и убили.
В Первую мировую войну общее количество умерших и пропавших без вести французов составило 1 млн 398 тысяч человек.
Вполне возможно, французы к тому времени уже были вполне уверенными, что, если дело так пойдёт, они вообще не вырастут. Посему во Вторую мировую повели себя несколько, что ли, неожиданно.
К началу Второй мировой войны Франция располагала третьей по количеству танков и самолётов армией в мире, уступая только СССР и Германии. Общая численность французских войск насчитывала более двух миллионов человек – воюй не хочу.
Теперь загибайте пальцы, считая, сколько дней воевали французы.
10 мая 1940 года немецкие войска перешли границу Нидерландов и Бельгии. В тот же день французские войска вошли в Бельгию. Первое столкновение немецких и французских войск произошло 13 мая. 25 мая главнокомандующий французскими вооружёнными силами генерал Вейган заявил на заседании правительства, что надо просить немцев о принятии капитуляции.
15 дней они воевали!
8 июня немецкие войска достигли реки Се- ны. Утром 14 июня немецкие войска вступили в Париж. 17 июня 1940 года состоялось первое – десятиминутное! – заседание правительства Франции, возглавляемого маршалом Анри Петеном. Министры единогласно проголосовали за капитуляцию. Две недели на войну, один месяц и семь дней на всю эту катавасию с наступлениями и десять минут на капитуляцию. Вот это подход!
И если Советский Союз к июню 1941 года был уже на добрую половину «страной генетического отребья», которое умудрилось четыре года героически воевать, то кем же была тогда Франция после ста пятидесяти лет войн и революций с такими сногсшибательными результатами? Очень интересно.
Может, отребье лучше воюет?
Впрочем, что мы про Францию да про Францию.
Возьмём, к примеру, США, и снова зададимся несколькими вопросами.
В США, как известно, есть коренные жители – индейцы. В своё время с ними воевали на истребление, и теперь они составляют 1,6 % населения страны.
Ещё в США живут негры, у которых тоже была непростая судьба.
Только за 1661–1774 годы из Африки было вывезено свыше 10 млн рабов, из которых 9 млн погибло по дороге. Не всех их везли в США, но многих – именно туда.
По состоянию на 1860 год из 12-миллионного населения пятнадцати американских штатов, где сохранялось рабство, – четыре миллиона были рабами. Из полутора миллионов семей, живущих в этих штатах, более 390 тысяч семей – имели рабов. Задумайтесь: в каждой четвёртой семье – рабы; ну поразительно же.
Учитывая то, что, во-первых, лучшие из индейцев погибли в боях с ковбоями, во-вторых, лучшие из негров умерли по дороге из Африки или сгинули в последующей борьбе за свою свободу, а в-третьих – сами Штаты зачастую пополнялись эмигрантами с откровенно криминальными наклонностями, мешавшими им спокойно жить в Европе и в Азии, вправе ли мы назвать и США тоже «страной генетического отребья»?
Рискнёт ли, наконец, наша светская дама произнести такое по поводу Израиля, чей народ, прежде чем собраться на своей новой-старой земле, пережил в XX веке Холокост?
Может она или нет – ответьте мне! – сказать, а потом спокойно, снисходительно, со своей фирменной улыбкой доказывать какому-нибудь израильскому журналисту, что она ничего такого не имела в виду?
Да хоть даже и о Германии – сможет ли нечто подобное она сказать, пусть даже и в ироническом контексте?
Ведь у немцев в XX веке были и две мировые войны, и революции, и путчи, и прочий террор – короче, если у нас тут, в России, проживает одно генетическое отребье, то отчего бы у немцев всё сложилось как-то иначе?
Знаю, знаю, знаю и заранее готов предугадать ответ нашей светской дамы на все эти вопросы.
«Я отвечаю только за собственную страну», – скажет она.
«Пусть, – скажет она, улыбаясь, – французы, немцы, американцы и прочие за себя отвечают сами».
Да-да, мы помним.
Если перевести этот ответ с аристократического на обычный русский, то звучит он так: «Хамить можно только русским. Русским всё равно».
Высоцкий как наш современник
Парадокс, который, наверное, кого-то возмутит, – но: именно Высоцкий и есть символ советской эпохи – один из главнейших, наряду с Гагариным, Жуковым и книгой «Как закалялась сталь».
Советской, а не антисоветской.
И великое множество его песен о героических советских людях, и ответ на вопрос, кого он считает главной мировой исторической фигурой (Ленин), и ещё один ответ – о самой любимой песне («Вставай, страна огромная…»), – тому порукой.
В 1937-м и 1938-м появилась на свет целая плеяда литераторов, зачатых в год сталинского запрета абортов. Эти люди осчастливили русскую культуру, но, сколько ни думаю о них, они никак не объединяются для меня в одно поколение.
Это же всё плюс-минус ровесники: Высоцкий, сценарист и поэт Геннадий Шпаликов, писатель Венедикт Ерофеев – тот самый Веничка, и ещё прекрасный поэт – Евгений Маркин, и Белла Ахмадулина, и Андрей Битов, и Владимир Маканин, и Александр Проханов, и Юнна Мориц, и Александр Дольский.
Когда перечисляешь все эти имена – кажется, что расстояния между ними огромные. На самом деле, иные из них могли мимо друг друга проходить ещё в пацанском возрасте на московских улочках.
Бежит себе малолетка Высоцкий – а мимо пробегает малолетка Проханов: сверстники. Может быть, даже в футбол играли в московском дворе. Сталин ещё был живой. Невозможно себе вообразить.
Высоцкий умер очень давно, в позапрошлой жизни.
Он умер до айфонов, до войны на Донбассе, до программы «Дом-2», до первой чеченской и до второй чеченской, до расстрела Дома Советов, до распада СССР, до слова «перестройка».
Алла Пугачёва, которая живёт уже триста лет, ещё не записала своих первых звёздных пластинок, – а он уже умер. В год смерти Высоцкого Борис Гребенщиков только-только выпустил свой первый полноценный альбом – а Гребенщиков уже лет пятьсот поёт.
Представляете, как давно умер Высоцкий? Даже второй «Терминатор» ещё не вышел тогда. Сергей Безруков ещё ни одной роли не сыграл. Доисторическое время.
Представляете, если б он дожил до «перестройки»? Когда почти все его друзья, за исключением разве что Николая Губенко, и ещё двух, ну, трёх, – на все голоса закричали о том, как это правильно, что развалилась эта рабская страна – советская, российская, холопья империя, – туда ей и дорога.
Нашёл бы он в себе силы сказать: «Нет, ребята, всё не так!»?
Или сидел бы, в день расстрела Советов, между Лией Ахеджаковой – и кем там? – Собчаком? Кохом? Бурбулисом? – и говорил бы: «Да, надо раздавить гадину!»?
И Борис Абрамович Березовский вручал бы потом Владимиру Семёновичу государственные награды и преподносил первое собрание сочинений в золотом тиснении.
И Борис Николаевич Ельцин обнимал бы Высоцкого за плечо беспалой рукою и рассказывал бы на ухо, улыбаясь своей удивительной, во всё лицо, улыбкой, как они, скрытые диссиденты среди партийного болота, слушали его «Охоту на волков» в бане, и пили за свободу, понимаешь?
«За нашу, Володя, с тобой свободу!»
Так было бы? – задался как-то я вопросом.
И сделал вывод: хорошо, что не дожил. Не дожил – и выжил в итоге.
А если б он ещё и до наших дней дотянул? Года до 14-го, в котором сами знаете, что началось.
Нет, с одной стороны, другу Высоцкого – Михаилу Шемякину – всё понятно и про Крым, и про Донбасс, и про всё остальное. Всё отлично у Шемякина уложено в голове: я с ним встречался и специально переспросил. Шемякин – за наших.
С другой стороны, зашёл я как-то в ЦДЛ, в 2014 году, а там сидят Игорь Кохановский и литератор Дмитрий Быков.
Кохановский – помните кто такой? «Мой друг уехал в Магадан, снимите шляпу, снимите шляпу». Легендарный друг юности Высоцкого – ближе не бывает.
И то ли Быков спросил у Кохановского, то ли сам он не сдержался и стал уверенно цедить, что за воровство Крыма Высоцкий проклял бы всех, кто тут радуется этому. Так и сказал. И Быков довольно кивал своей большой головой.
Высоцкий, помню, в фильме 1967 года «Война под крышами» играл полицая на свадьбе. А спустя полвека вдруг стал бы за потомков полицаев болеть и волноваться – вот история, да?
Я улыбнулся и встал из-за столика: да ну вас, – подумал.
Оглянулся ещё раз – и вдруг вообразил себе, что сидит Владимир Семёнович меж этими вот двумя; и чуть не перекрестился. Потому что креститься надо, когда что-то несусветное кажется.
Нет, можно представить Высоцкого, снявшего шапку у монумента репрессированных. Но если представляю, как он поёт «Протопи-ка мне баньку по-чёрному», а в толпе стоят и подпевают – кто там? – все вот эти лица, которых даже перечислять нет сил, – сразу что-то ломается внутри: нет, не может такого быть.
Но с Окуджавой случилось же что-то подобное! Это же теперь умещается в голове – что человек, написавший «Десятый наш десантный батальон», говорил, что Басаеву нужно памятник поставить! Ещё он говорил, что наблюдал пожар в Доме Советов как самый интересный сериал.
Можно вообразить себе Высоцкого, рассуждающего о том, сколько людей загубили в штрафбатах. Но представить себе Высоцкого, рассуждающего, что лучше б немцы нас завоевали бы – мы баварское пиво пили бы тогда – нельзя: что-то опять надрывается в сердце. Чтоб он – и такое сказал?..
Чтоб он, вослед за Людмилой Улицкой, повторил: «Французы в отличие от наших сберегли своих», – разве это возможно? Сын фронтовика? Который «зажигалки» на крышах тушил?
Но ведь Окуджава – он сам воевал! Он-то смог!
И что со всем этим знанием делать?
У нас другой пример есть – ещё одна легенда – Александр Городницкий, – который сначала написал пророческую песню про Севастополь, который вернётся домой, – а потом вдруг выступил на очередных выборах за самую либеральную партию, которая собирается отдать Севастополь обратно.