Но если в 2014 году провели бы опрос среди тех самых 172-х тысяч долларовых миллионеров и миллиардеров – брать Крым или нет, – подавляющее их большинство выступило бы против воссоединения.
Новейшая российская «аристократия», так или иначе пришедшая к власти в 1991 году, – в лице олигархата, политических управленцев с недвижимостью на Западе, пусть и записанной на разнообразную родню, светских львиц, рублёвских жён, всевозможной их обслуги, включая певцов, литераторов и режиссёров образца «узники совести и невольники чести», – знать не желала, а то и ненавидела всё, происходившее здесь, с весны 14-го года.
Объяснения тому достаточно просты.
В том самом году – после объявления президентом США Бараком Обамой «крестового похода против России» – на московском рынке ценных бумаг началась распродажа активов. Известно, что львиная доля якобы западных денег, инвестированных в акции отечественных компаний, принадлежит через аффилированных лиц хозяевам тех же компаний. Отток капитала из России в 2014 году составил $153 млрд, в 2015 – $56,9 млрд. Было бы значительно больше, если бы не Центральный банк, сокративший количество российских банков с 900 (на начало 2014-го) до 616 (по состоянию на март 2017-го).
Одновременно с распродажей бумаг доморощенные капиталисты сократили инвестиции в основной капитал: в 2014 году – на 2,4 %, в 2015 – на 8,4 %. По факту это означало вывод на заграничные счета оборотных денег.
Праздник россиян, получивший название «русская весна», – для нашей аристократии был непреходящей головной болью.
Они всё сделают, чтоб этого больше не повторилось.
Скок-поскок, русский рок
В ранней юности мне казалось, что русские рок-музыканты – люди огромного опыта, непомерного возраста, явившиеся оттуда, куда не достигает наш взор.
Но недавно я с удивлением осмотрелся и с лёгким ужасом осознал, что мы почти ровесники. Нам, допустим, сорок пять – а им пятьдесят, или пятьдесят пять. Ну, пусть даже шестьдесят – в нашем возрасте и это не разница; так, небольшой зазор. Кто после тридцати замечает подобные мелочи – туда десять лет, сюда…
Да, наше поколение отстало от них на одну пропущенную жизнь: в тот момент, когда мы едва разлепили щенячьи глаза, – они, уже став звёздами, занимали полнеба для нас. Русские рок-н-рольщики были почти первыми, кого мы, после своих родителей, увидели.
Зато теперь, по количеству седых волос в бороде и печали в сердце, – мы почти сравнялись. Мы – современники, а то и собутыльники. Мы их догнали. Удивительное чувство!
Хотя есть и те, кто на некоторое время оторвался, и погоня чуть затягивается.
В 1988 году покончил жизнь самоубийством Александр Башлачёв.
Тогда, казалось бы, всё только началось. Единственный и главный советский завод грампластинок «Мелодия» уже приступил к выпуску культовых альбомов русского рока. В 1987-м, 1988-м, 1989-м винил с голосами Гребенщикова, Науменко, Цоя, Кинчева, Бутусова, Борзыкина, Шевчука, Шклярского, групп «АукцЫон», «Авиа» и «Странные игры», – стал достоянием миллионов граждан страны. Цензурные преграды, заградотряды КГБ, цепные псы режима, столбы с колючей проволокой, – всё сгинуло, рассеялось, распалось.
Режиссёр Сергей Соловьёв уже начал снимать «Ассу» – с музыкой Гребенщикова. Кинчева скоро позовут на главную роль в фильме «Взломщик», а вскоре и Цоя – в «Иглу». Следом, ещё в СССР, начнёт сниматься в кино Олег Гаркуша из «АукцЫона».
Но Башлачёв не стал ничего этого дожидаться.
Едва его похоронили, рок-н-ролл переместился с квартирников и скромных залов – на стадионы.
«Товарищи в кабинетах заливают щеками стол: / Им опять за обедом стал костью в горле очередной рок-н-ролл», – пел тогда Кинчев: и это по десять раз на дню транслировалось на телевидении.
Кажется, никто тогда не догадывался о вопиющем абсурде происходящего.
У товарищей в кабинетах был совсем другой план – никакой костью в горле рок-н-ролл им не вставал. Если это была кость, то как раз та самая, что бросили массам: грызите, и не отвлекайтесь.
Гребенщиков, допущенный на экраны советского телевидения несколько раньше – впервые его показали ещё в 1982 году, – был прозорливее, спев: «В игре наверняка что-то не так».
Что именно – он не знал. До сих пор, кажется, не знает; или, верней, отказывается знать.
Один из ответов безжалостно предложил Илья Кормильцев, автор текстов для лучших песен «Наутилуса». «Мы имеем дело со старинным филистерским трюком: конвертацией гнева поэтов в политический капитал власть имущих», – сказал он.
В своё время Кормильцев вспомнил забавную и много объясняющую историю о своей свердловской молодости. Они же все из Свердловска: и «Наутилус», и «Чайф», и братья Самойловы, и Настя Полева, и многие прочие наши полубоги. Однажды Кормильцев с рок-н-рольными друзьями закатились к своей знакомой из партийного семейства, и тут явился её высокопоставленный отец.
– Вижу, молодёжь отдыхает? – сказал отец; его голос позже будет знать вся постсоветская Россия. – А как насчёт того, чтобы отдохнуть с молодёжью?
Разлили ром, и партийный хозяин, взяв стакан в здоровенную неполнопалую лапищу, предложил тост:
– Давайте выпьем за вас, за молодых. Вы ещё нам очень понадобитесь.
Это был Ельцин. Перестройка даже ещё не начиналась. А Борис Николаевич уже о чём-то догадывался.
В игре наверняка было что-то не так, но наши полубоги стали в неё с удовольствием играть.
«Мы перемещались со стадиона на стадион с таким видом, словно лично отменили Советскую власть», – расскажет, иронизируя над самим собой и своими собратьями, Борис Гребенщиков.
Дети, выросшие позже, до сих пор уверены, что русский рок-н-ролл многие годы сражался с проклятым советским режимом, мотал за это сроки, терпел жуткие пытки, но тайны не выдал, и, много позже, в неравной борьбе победил.
Ибо спел «всю правду».
«Пусть кто-нибудь найдёт хоть одну антисоветскую строку в доперестроечном русском роке – и я возьму свои слова обратно», – издевался по этому поводу Илья Кормильцев.
Кормильцев прав: в нашем рок-н-ролле не было ничего политического; умеренные социопаты, они пели про свою долю инженера на сотню рублей, восьмиклассницу и цветные сны.
«Запад мы, конечно, уважали, – продолжал Кормильцев, – но примерно как древние греки своих богов – без пиетета. Барды были нам точно не родня – Высоцкого (и Северного) сдержанно уважали, за упоминание же об Окуджаве или Галиче можно было конкретно получить в хлебало. Антисоветчина – что сам-, что тамиздатовская – вызывала однозначную враждебность».
Никакой диссиды там и в помине не было.
Чуваки хотели играть свои песни на хорошем аппарате – и ничего больше. На Западе предоставить это своим чувакам догадались почти сразу, а у нас – с некоторым запозданием; и с другими целями.
Когда бывшее комсомольское начальство подмигнуло и дало знак, что теперь можно что-нибудь и пожёстче спеть, – спели пожёстче: про «выйти из-под контроля» и «полковника Васина». Но – уже в самый разгар перестройки. Ни днём раньше.
«Мы утешали себя тем, что сами не лжём, – расскажет Кормильцев. – Цой пел: “Мы ждём перемен” – разве это не так?»
Ждали, да.
«Мы были слишком наивны, – констатировал Кормильцев, – чтобы понимать: будущее принадлежит тому, кто владеет монополией на интерпретацию настоящего. “Скованные одной цепью” – пели мы, а какой-нибудь Коротич объяснял, что речь идёт о шестой статье Конституции.
Мы приезжали в Москву – и нас тут же, как кита рыбы-прилипалы, облепляли незнакомые нам благожелатели. Одни просто хотели заработать денег, и эти были самые безобидные. Другие же самозабвенно ваяли идеологические основания нового режима.
Третий Рим всегда прикармливал клиентелу из идеологических лакеев и проституток, находящихся в постоянном творческом поиске высоких покровителей. С падением советской парадигмы наступило их осевое время. И время нашего Позора. Хотя внешне оно и выглядело временем нашей Славы».
Зададимся простым вопросом: мог ли во всём этом находиться Башлачёв?
У него была одна песня, «Случай в Сибири», которая ещё в 1984 году объяснила, с кем нам вскоре придётся иметь дело.
Согласно сюжету песни, Башлачёв разговаривает с одним собутыльником. И тот затирает Башлачёву о том, что Сибирь – глушь, а настоящая жизнь – в столицах, и даже не в наших, а в европейских. Пора валить, в общем.
Башлачёв, уставший от этого тошнотворного разговора, берёт гитару и поёт что-то из своего. В ответ собутыльник рассыпается в похвалах:
Ловко врезал ты
по ихней красной дате.
– то есть, по «советскому», или, как сегодня говорят – но как никогда бы не сказал сам Башлачёв, – по «совку».
Но Башлачёв точно не рассчитывал на такое понимание спетого им:
Я сел, белее чем снега́.
Я сразу онемел как мел.
Мне было стыдно, что я пел.
За то, что он так понял.
Что смог дорисовать рога
он на моей иконе.
Башлачёвская икона – это, конечно же, Родина как таковая; пусть даже на тот момент она была советской.
И далее Башлачёв снова цитирует своего собеседника.
Как трудно нам – тебе и мне,
– шептал он, —
жить в такой стране
и при социализме».
Он истину топил в говне,
за клизмой ставил клизму.
Тяжёлым запахом дыша,
меня кусала злая вша.
Чужая тыловая вша.
Знакомый нам человеческий тип, не правда ли, – «чужая тыловая вша»? Мы к этому типу – который всё повторяет и повторяет нам, как трудно ему жить в такой поганой, рабской, холопской стране, – до сих пор никак не можем привыкнуть, а Башлачёв его описал в 1984-м.
Не загадка ли: откуда ж он знал? Каким образом он всё понял, не пережив ни 91-й, ни 93-й?
И вот Башлачёв отвечает своему собеседнику:
Не говорил ему за строй.